История Мексиканской революции. Выбор пути. 1917–1928, страница 5

Конструктивная фаза революции. Мексика при президенте Кальесе. 1924–1928 годы

Династия Элиасов, родоначальник которой прибыл в Мексику из Испании в конце XVIII века, принадлежала к числу крупных землевладельцев Соноры – к середине XIX века семья владела примерно 30 тысячами гектаров. Полковник Хосе Хуан Элиас Перес отличился в 1857 году в боях против американского флибустьера Генри Крэбба (в те времена «частные» экспедиции американских политических пиратов пытались расширить зону рабовладения в США за счет присоединения Никарагуа, Кубы и северной Мексики). Полковник воевал и с французскими интервентами и после одного из сражений умер от ран в 1865 году, оставив жену с восемью детьми. Старший сын полковника Элиаса Плутарко, которому на момент смерти отца исполнилось 16 лет, изучал право и начал политическую карьеру, став в 1872 году депутатом сонорского парламента, а позднее – префектом города-порта Гуайямас. Но с управлением отцовскими поместьями Плутарко явно не справлялся, и они постепенно приходили в запустение, чему способствовали и постоянные атаки апачей. Тем не менее семья Элиасов к 1882 году еще владела более чем 60 тысячами гектаров земель в Соноре, половина из которых была разбросана по разным асиендам.

Однако уже годом позже по благосостоянию славного рода был нанесен мощный удар – вышел закон об экспроприации у владельцев необрабатываемых земель. Только в 1883-1844 годах у Элиасов отобрали более 20 тысяч гектаров, причем часть их угодий получила мощная американская горнодобывающая компания «Кананеа Коппер Ко». Видимо, все эти проблемы только усугубили нежелание Плутарко Элиаса заниматься сельским хозяйством. Он стал прикладываться к бутылке и решительно не хотел связывать себя узами брака – вещь удивительная и подозрительная в Мексике тех времен. Впрочем, женщин Плутарко любил, и в 1872 году от некой Лидии Мальвидо у него родился внебрачный сын Артуро. А через четыре года, 25 сентября 1877 года, Мария де Хесус Кампусано в Гуайямасе родила ему еще одного сына, которого назвали в честь отца.

Плутарко-старший немедленно бросил Марию, и та воспитывала будущего президента Мексики одна. То, что Плутарко Кальес был внебрачным ребенком, навсегда определило некоторые черты его характера.

Во-первых, он очень рано стал ярым атеистом, так как не мог согласиться с униженным и двояким положением, в которое церковь ставила всех внебрачных детей. Позднее будущий президент вспоминал, что воровал у церквей милостыню и покупал на эти деньги сладости.

Даже во времена его президентства Кальеса дразнили «турком», так как противники запустили очень обидный слух о том, что его настоящим отцом был торговец-араб (всех выходцев из восточного Средиземноморья в Мексике называли турками). Кальес никогда не реагировал на эти оскорбительные для любого мексиканца сплетни, хотя они преследовали его всю жизнь. Здесь прослеживается четкая параллель с жизнью Сталина, которого тоже в детстве бросил отец-алкоголик, что сделало маленького Иосифа посмешищем в глазах сверстников.

Во-вторых, будущий президент Мексики был твердым сторонником сухого закона (он считал, что его отец не добился ничего в жизни именно из-за пагубного пристрастия к алкоголю). В-третьих, Плутарко-младший решил совершить в этой жизни все возможное, чтобы создать прочную семью и сделать хорошую карьеру.

Примером для внебрачного сына были три брата его отца, которых не сломила злодейка-судьба, лишившая их род большой части собственности. Один из них, Алехандро, крестивший маленького Плутарко почти через год после рождения, был авторитетным государственным служащим в Гуайямасе. Другой, Мануэль, стал крупным землевладельцем и к тому же зарабатывал на торговле с США, имея таможенное агентство в Аризоне. Хорошо, хотя и не всегда ровно, шли дела в бизнесе и у третьего дяди Плутарко Рафаэля. С младых ногтей внебрачный ребенок хотел быть похожим не на отца, а на его братьев. Плутарко-младший мечтал стать богатым, как его дядья.

Однако судьба продолжала наносить ребенку тяжелые удары – уже в 1880 году умерла его мать, и Плутарко взяла на воспитание в свою семью ее сестра Мария Хосефа Кампусано. Муж тети, торговец алкоголем дал мальчику новую фамилию – Кальес, а обилие учителей среди его родни определило выбор профессии для приемного сына.

В конце 1880-х годов губернатор Соноры решил коренным образом модернизировать систему образования в штате. На французский манер образование должно было стать светским и научно-ориентированным. В штат были приглашены ведущие специалисты в разных областях из Мехико и из-за границы. Стали открываться новые школы, а в 1889 году появилось даже что-то вроде университета – Колледж Соноры. Профессия учителя стала почетной (хотя и не очень хорошо оплачиваемой). Учителей в штате рассматривали как носителей прогресса в местности, которая еще совсем недавно была ареной жестоких столкновений белых поселенцев с индейцами, своего рода мексиканским «диким Западом». Даже церкви пришлось переориентировать в Соноре свои школы, которые стали давать не только закон божий, но и практические навыки, например в агротехнической сфере. К тому же именно в Соноре у католической церкви были мощные конкуренты – различного рода протестантские миссионеры из США.

В январе 1888 года епископ Соноры пригрозил отлучением от церкви всем, кто будет слушать проповедываемую протестантами ересь. Угроза распространялась и на государственные школы, среди преподавателей которых было много протестантов и атеистов. Конфликт между властями штата и клиром также оказал коренное воздействие на характер будущего президента Мексики. С тех самых пор Кальес считал борьбу против церкви миссией всей своей жизни. В его понимании католическая церковь была главным препятствием на пути Мексики к прогрессу.

В 1893 году учительский корпус Соноры пополнился еще одним атеистом – учителем школы № 1 для мальчиков Плутарко Кальесом, который год спустя стал преподавателем и в самом престижном учебном заведении штата, Колледже Соноры. Там он познакомился с земляком Адольфо де ла Уэртой, и между ними состоялся разговор, во многом определивший непримиримую вражду этих двух людей в 1923-1924 годах.

«Меня зовут Плутарко, и я, как и вы, из Гуайямаса». – «Да, я из Гуайямаса». – «А из какой семьи?» – «Из своей».

Де ла Уэрта обидел Кальеса, подчеркнув, что он-то из «нормальной» семьи. Плутарко установил контакты, хотя и нерегулярные, со своим непутевым отцом и все-таки взял себе имя Элиас, хотя и от фамилии приемного отца отказываться не стал. Плутарко-старший продолжал беспутную жизнь и окончил ее, брошенный всеми, в одном из отелей. Из-под подушки умершего медсестра достала початую бутылку.

Отец заставил сына уехать из Гуайямаса, потому что считал его бабником (и было в кого). Кальес соблазнил дочь таможенного служащего Хосефину Бонфильо, которая потом родила такого же внебрачного ребенка, как и сам сбежавший от невесты Плутарко. Сына назвали Родольфо; в 1919 году, когда Кальес был уже министром промышленности и торговли, он предложил своему первенцу хорошую должность, но тот отказался и продолжал работать телеграфистом, как и его приемный отец.

К тому же Плутарко-младший стал выпивать, и казалось, что он и в самом деле пойдет по стопам отца. Чтобы избежать сползания по наклонной плоскости, молодой человек решил основать семью и в 1899 году женился на Наталье Чакон. В то время это был один из немногих браков в Соноре, заключенных без всякого участия церкви. Донья Наталья родила мужу двенадцать детей, трое из которых умерли. Интересно, что отец Натальи, как и отец первой, брошенной Кальесом невесты, был таможенником.

Однако после обзаведения семьей будущему президенту Мексики пришлось оставить любимую работу учителя, хотя все последующие занятия никакого успеха ему не приносили. Казалось, что внебрачного ребенка всегда будут преследовать злой рок и грехи его отца.

Сначала Кальес устроился казначеем порта Гуайямас, но вскоре был уволен (ходили слухи о растрате). Затем он стал управляющим отеля, принадлежавшего его сводному брату Артуро. Однако отель сгорел, и в 1902 году Плутарко решил стать фермером. Он поселился на одной из оставшихся еще в собственности отца асиенд площадью 9 тысяч гектаров и стал выращивать там пшеницу, картофель и кукурузу. Никакого дохода земледелие не приносило (один из знавших в те годы Кальеса друзей вспоминал, что тот просто не умел сеять пшеницу). То сорт зерна был выбран неправильно, то закуплены не те машины. Успех дяди Рафаэля повторить не удавалось, и семья бывшего учителя постоянно находилась на грани полного финансового краха.

В 1906 году Кальес безуспешно пытался получить от властей штата концессию на разработку минерального сырья. В тот же год один из друзей, Смитерс уговорил его стать управляющим мельницы. Однако в 1910 году мельницу отобрал за долги основной кредитор – Банк Соноры. Тогда Кальес вместе с тем же Смитерсом организовал собственный малый бизнес – открыл торговую фирму по продаже хлебобулочных и макаронных изделий. Магазин не процветал, и к началу мексиканской революции 1910 года Плутарко Кальес представлял собой классического неудачника, так и не нашедшего своего места в жизни.

Неудивительно, что недовольный жизнью Кальес, над которым постоянно висела опасность сорваться в алкоголизм по примеру отца, примкнул к движению сонорских революционеров, выступавших против переизбрания диктатора Порфирио Диаса на новый президентский срок в 1910 году. Терять Кальесу было нечего, и он охотно предоставлял свой магазин для встреч оппозиционеров. В апреле 1911 года магазин прогорел окончательно, и Плутарко действительно ударился в запой – он не знал, как прокормить жену и пятерых детей. Позднее Кальес говорил, что всегда был пролетарием. Если считать критерием принадлежности к пролетариату низкий уровень жизни и постоянную угрозу нищеты, то он был не столь уж и далек от истины.

Но уже через месяц после краха его бизнеса, в мае 1911 года повстанцы Франсиско Мадеро при поддержке США свергли диктатуру Диаса, и судьба впервые улыбнулась бывшему учителю. В сентябре 1911 года (Кальес к тому времен снова открыл маленький магазин, торговавший всякой всячиной от вина до сельхозтехники) новый революционный губернатор Соноры Майторена назначил его префектом полиции пограничного города Агуа-Приета. Наконец-то Кальес открыл для себя ту сферу деятельности, которая позволяла раскрыть все его таланты, – государственное управление. Однако магазин он пока не бросил – обстановка в стране была нестабильной. Кальес быстро проявил себя как эффективный администратор, коренным образом перестроив работу полиции и начав войну против процветавших в этих местах контрабандистов. Сбить с пути борьбы с коррупцией его не могли ни взятки, ни угрозы. Кальес взял за правило любой ценой добиваться поставленных целей. Контрабандисты пытались обвинить его перед губернатором в попытке свергнуть власть в штате, но Майторена безусловно доверял одному из лучших своих чиновников.

После свержения и злодейского убийства вождя революции Мадеро в феврале 1913 года Кальес не колебался ни минуты – он отправил Майторене телеграмму, предлагая восстать против правительства узурпатора генерала Уэрты. Временно отправив семью в Аризону, Кальес быстро сколотил отряд добровольцев, признававших лидерские качества шефа полиции. Уже тогда он провозгласил свое политическое кредо, от которого не отказался, и став главой государства: «Лучше все невзгоды народного восстания, чем мир, покоящийся на винтовках военной диктатуры».

Всеми силами повстанцев-конституционалистов в Соноре командовал Альваро Обрегон, в отличие от Кальеса, к началу революции 1910 года – преуспевающий землевладелец средней руки. 16 марта 1913 года вопреки воле Обрегона Кальес провел свою первую боевую операцию – его отряд атаковал город Нако, как и предвидел Обрегон, безуспешно. Кальесу пришлось ретироваться в Аризону, где он закупал оружие для повстанцев. (Обрегон на это заметил, что Плутарко держится подальше от опасности.) В августе 1913 года покровитель Кальеса Майторена отказался от поста губернатора – якобы по состоянию здоровья, но все говорили о банальной трусости, – и уехал в США. Кальес тоже подумывал о том, чтобы выйти из борьбы, но прибывший в Сонору верховный главнокомандующий вооруженными силами повстанцев Венустиано Карранса убедил его остаться. «Дону Венусу» импонировал собранный, принципиальный Кальес, ориентированный на эффективную управленческую работу и чуждый всякой экзальтированности и самоупоения, столь характерных для многих революционеров. 10 декабря 1913 года Кальеса произвели в полковники, и он фактически взял на себя охрану Каррансы. В то время как Обрегон вел сонорские войска на юг к Мехико, Кальес оставался в штате, в глубоком тылу конституционалистов.

В середине 1914 года Майторена при поддержке Панчо Вильи объявил о своем намерении вернуться в Сонору и снова занять пост губернатора. Карранса, предвидя открытый разрыв с Вильей, не согласился. Тогда Майторена набрал несколько тысяч добровольцев из воинственных индейцев яки, среди них которых был очень популярен, и, получив от Вильи оружие, начал боевые действия в Соноре. Командующий войсками штата Кальес, в свою очередь, получил от Обрегона приказ противодействовать союзнику Вильи. Приказ было легче отдать, чем исполнить: у Майторены имелось примерно 10 тысяч бойцов, в том числе яки, считавшиеся лучшими воинами Мексики, а «войска» Кальеса насчитывали около 800 человек.

Кальес перебрался в Агуа-Приету, где повстречался с отцом. Плутарко-старший предрек сыну и всему его делу полный крах: «Вы думаете, что выиграете революцию – ничего вы не выиграете, а только все потеряете». Через три года он умер, так и не увидев окончательного триумфа своего внебрачного сына.

В боях с превосходящими силами Майторены Кальес показал себя блестящим организатором. Он внимательно изучал карты местности, заботился о снабжении, организовывал безопасные коммуникации связи. Кальес так хорошо укрепил город Нако, что Майторена не смог его взять. Больших побед, в отличие от Обрегона, Кальес не одерживал, но в искусстве обороны и отвлекающих маневров ему не было равных, за что он и получил звание бригадного генерала. В августе 1915 года Карранса назначил Кальеса временным губернатором Соноры, а Вилья утвердил в той же должности Майторену.

Потерпев сокрушительные поражения от Обрегона, в конце 1915 года Вилья со всей армией (около 18 тысяч бойцов) вошел в Сонору, чтобы при поддержке Майторены полностью овладеть штатом. 10 ноября 1915 года Вилья заявил корреспонденту из США, что будет драться с Кальесом за Агуа-Приету так, как не дрался еще никогда. На вопрос корреспондента, сколько у него пушек, последовал ответ – когда они зазвучат, вы их сможете сосчитать.

У Кальеса было примерно в четыре раза меньше солдат, чем у Вильи, но он со свойственной ему тщательностью блестяще укрепил город. Агуа-Приету опоясывали ряды траншей и колючей проволоки, а на самых уязвимых для кавалерии местах были расположены пулеметные гнезда. Собственно, ту же тактику – спокойно дождаться кавалерийской атаки и нанести нападавшим невосполнимые потери пулеметным огнем – в апреле 1915 года успешно применил Обрегон в битве при Селайе, первом крупном поражении Вильи. Однако при Агуа-Приете соотношение мощи было совсем другим, чем при Селайе, где противники имели примерное равенство сил. Тем не менее атаки Вильи захлебнулись в пулеметном огне и проволочных заграждениях Кальеса – были убиты более двухсот вильистов. Впрочем, решающую роль в поражении Вильи сыграли свежие подкрепления, которые Обрегон перебросил в осажденную Агуа-Приету через территорию США.

После своего поражения при Агуа-Приете Вилья был вынужден распустить свою армию и перейти к партизанской войне. С тех пор он ненавидел Кальеса и американцев, которые помешали ему стать лидером страны. Кальес платил Вилье той же монетой и в 1923 году организовал его убийство. Смерть помешала Вилье заключить союз с де ла Уэртой в 1923–1924 годах. Возможно, останься Вилья жив, Кальес никогда не стал бы президентом Мексики.

Как уже упоминалось, Кальес занимал до 1919 года пост губернатора Соноры, где провел радикальные социально-экономические преобразования. В 1924 году, после избрания на пост президента, он намеревался повторить свои сонорские эксперименты в национальном масштабе. В отличие от Обрегона, бизнесмена по натуре, Кальес являлся политиком в самом полном смысле этого слова: у него была великая цель – сделать Мексику прогрессивной процветающей страной, и ни на какие компромиссы с врагами этой цели он идти не собирался. Если времена Обрегона Кальес считал периодом политической стабилизации революционного режима, то свое президентство он был намерен посвятить экономическому рывку страны. Все социальные реформы должны были быть подчинены этой цели.

Кальес был человеком гораздо более принципиальным, чем Обрегон, и менее склонным к компромиссам. Хорошо знавший Кальеса депутат Конгресса от кооперативистов Мартин Луис Гусман описал его в своем романе «Тень каудильо» под именем Иларио Хименеса. «Хименеса считали фарисеем и лицемером, а на самом деле это был человек честный и прямой… Лицо не внушало доверия, но если посмотреть на Хименеса сзади, бросалась в глаза хорошо развитая мускулатура, сильные подвижные конечности, – во всей фигуре чувствовались уверенность в себе и способность точно и энергично доводить до конца любой замысел. И именно это, а не угрюмая подозрительность, которая читалась в его мрачной физиономии, было в нем главным, ибо соответствовало сущности его характера: непреклонной воле, практичному и туповатому уму, уравновешенному и глубоко запрятанному темпераменту, нечувствительному к уколам и угрызениям совести, которые могут сбить с намеченного пути».

Формально Кальес был избран на пост президента как кандидат от Лабористской партии. Однако советский полпред Пестковский справедливо отмечал: «Кайес официально является ставленником так называемых лабористов (партии труда)… или, вернее, лабористы являются его агентами». Действительно, Кальес просто использовал лабористов для контроля над рабочим движением, так же как использовал аграристов для контроля над крестьянами. Это не значит, что Кальес был столь же беспринципен в политике, как Обрегон. Напротив, новый президент действительно сочувствовал угнетенным классам и стремился улучшить их жизнь. Но он считал, что сами эти классы не знают, чего хотят, поэтому должны довериться ему как человеку, выстрадавшему всей своей жизнью мечту о новой, прогрессивной Мексике.

После избрания на пост президента бывший учитель Кальес в августе 1924 года с семьей отправился в Европу, чтобы поучиться в самых цивилизованных странах тому, как организована там социальная и экономическая жизнь. Особенно Кальеса интересовало положение в сельском хозяйстве с упором на кооперацию в этой отрасли – ведь Мексика была преимущественно аграрной страной. Больше всего его привлекала Германия, поскольку Кальес, как и де ла Уэрта, разделял идеи германской социал-демократии: мирное завоевание рабочими экономического господства через демократизацию экономики и развитие коллективных форм собственности, особенно кооперативов. Согласно этой теории социализм мог постепенно вызреть внутри капитализма эволюционным путем (без кровавых революций, как в России) и вытеснить капитализм на свалку истории.

Кальеса ждали в Европе. Ведь его победа на президентских выборах в Мексике – победа «пролетарского» кандидата – означала, по мнению лидера немецких социал-демократов Каутского, взятие рабочим классом Мексики государственной власти мирным путем. Такой же точки зрения придерживались испанские социалисты и британские лейбористы.

Германский президент, социал-демократ Эберт устроил Кальесу торжественный прием, хотя тот еще не вступил в должность президента и находился в Европе как частное лицо. Кальес очень внимательно изучал немецкий опыт, особенно в части организации прогрессивных форм сельского хозяйства. Он отдал указания перевести для себя, в частности, материалы на следующие темы: «Преобразование земельных поместий в Пруссии с целью их более эффективной эксплуатации» («красная» Пруссия, крупнейшая из земель Германии, была бастионом немецких социал-демократов), «Надомная работа для крестьянок Пруссии», «Сельскохозяйственные кооперативы и агарный кредит в Европе» (в этом смысле Кальес особенно интересовался сетью кооперативных банков «Райффайзен»).

Со свойственной ему дотошностью Кальес просил перевести на испанский не только общие рассуждения на каждую из интересовавших его тем, но и все нормативные документы, касающиеся, например, организации кооперативов. Позднее он с энтузиазмом, хотя и с ограниченным успехом, будет внедрять в Мексике немецкий кооперативный опыт. В Гамбурге, городе, связывавшем Германию с внешним миром, Кальес пригласил всех (включая евреев), кто хочет получить землю, приезжать в Мексику. В этом отношении философия Кальеса нисколько не отличалась от взглядов диктатора Диаса, который считал мексиканских крестьян-индейцев отсталой расой, не способной к ведению эффективного сельского хозяйства.

В конце августа 1924 года Кальес в Германии дал интервью советским журналистам (опубликовавшие его 29 августа «Известия» ошибочно назвали генерала кандидатом в президенты). «Во время беседы Кальес неоднократно подчеркивал, что социальная борьба обоих народов во многом аналогична», – сообщали «Известия». Кальес отметил «огромный всеобщий интерес мексиканского народа к народам СССР, тем более что многие вопросы СССР имеют большое значение также и для Мексики». «Мексиканский народ постоянно стремился понять тот колоссальный переворот, который произошел в социальной и экономической жизни СССР». В заключение интервью Кальес сказал, что не исключает возможности визита СССР уже в ходе своего нынешнего европейского турне.

15 августа 1924 года советский полпред в Берлине Крестинский сообщал Чичерину, что Кальес 19 августа приезжает в Гамбург «и из Гамбурга направится, по всей вероятности, в Москву, так как СССР его чрезвычайно интересует». Целью поездки является «ознакомление с постановкой у нас сельского хозяйства и железнодорожного дела, а также выяснение возможности покупки в России шпал для мексиканских железных дорог». Мексиканский посланник в Берлине уже запросил для Кальеса и его спутников визы. «Визу я, конечно, дал». Крестинский собирался дать в честь Кальеса прием в советском полпредстве, чтобы мексиканский президент почувствовал прекрасное отношение к нему Москвы.

Получив сообщение Крестинского, Чичерин, похоже, сначала даже не поверил в серьезность намерений Кальеса: в те годы в «большевистскую» Москву официальные лица такого уровня не ездили. «Правда ли, что он собирается в Москву? Развивать связи с этим полурабочим левым правительством очень полезно», – писал Чичерин Крестинскому 27 августа 1924 года.

После письма Чичерина Крестинский немедленно посетил Кальеса в санатории в фешенебельном берлинском районе Груневальд, где тот лечился под наблюдением светил немецкой медицины, поскольку у него болела нога после осады Нако. Когда Крестинский официально пригласил Кальеса посетить СССР, тот ответил уклончиво: мол, 15 октября уже надо уезжать из Европы, перед этим необходимо побывать во Франции, а он еще не знает, когда окончится курс лечения. У Крестинского сложилось впечатление, что Кальес ждал более торжественного приглашения, например, официального письма «советского президента» Калинина. Однако полпред продолжал уговаривать: достаточно и десяти дней, чтобы поездом съездить из Берлина в Москву и обратно, причем три дня можно спокойно провести в СССР. Предлагал Крестинский и такой маршрут: морем до Ленинграда, оттуда в Москву, обратно в Европу по железной дороге. Кальес заинтересовался и послал за картой, но Крестинский со своими сотрудниками, не дожидаясь карты, прямо на столе (беседа проходила в саду санатория) «наскоро начертили план поездки». В конец беседы Кальес сказал: «Я предпочитаю ехать железной дорогой. Если можно из Берлина в Париж через Москву проехать, потратив на дорогу и на осмотр России 15 дней и при этом не особенно устать, то я поеду к вам в гости». Советские представители заверили Кальеса, что это вполне возможно. Тот, среди прочего, выразил надежду, что со смертью Ленина в СССР ничего не изменилось.

Крестинский охарактеризовал Кальеса как человека с «большим характером, с крестьянским практическим умом». Это «организатор и вождь, хотя, по-видимому, сильно измотавшийся, конечно, несколько провинциальный». В своем письме Чичерину от 1 сентября 1924 года полпред настаивал, чтобы из Москвы Кальесу прислали официальное приглашение, а сам он хотел организовать для избранного мексиканского президента прием в полпредстве.

Чичерин ответил, что, по его мнению и с точки зрения этикета, приглашения за подписью самого Крестинского вполне достаточно. 7 сентября он написал докладную записку в политбюро ЦК и предлагал, с учетом ограниченных протоколом возможностей НКИД, придать приему в честь Кальеса общегосударственный характер. Нарком планировал образовать специальную комиссию по встрече Кальеса и поселить его в Большом Кремлевском дворце, «где когда-то помещался персидский шах». Чичерин справедливо придавал визиту мексиканского президента большое значение – это был бы первый визит главы иностранного государства в СССР.

В целом в Москве отреагировали довольно оперативно, и 14 сентября 1924 года временный поверенный в делах СССР в Германии Бродовский вручил Кальесу официальное письменное приглашение посетить Советский Союз. Однако тот ответил, что лечение неожиданно затянулось еще на две недели, и он уже не успеет съездить в Россию. Бродовский в личной беседе пытался уговорить Кальеса, но тот редко менял уже принятые решения. В своем официальном ответе от 22 сентября Кальес с сожалением сообщал, что лечится в санатории до 2 октября и вряд ли успеет до своего отбытия в Мексику приехать в Москву. Так что избранный президент Мексики ограничился выражением «горячих симпатий» к стране, которую ему, к несчастью, «не доведется увидеть собственными глазами».

20 сентября Кальеса в санатории посетил на пути в Мексику советский полпред Пестковский. Беседа длилась 45 минут и имела, по сообщению Пестковского, «очень дружественный характер». Полпред сказал, что мексиканцы, уже более ста лет борющиеся за свою независимость от мирового империализма, естественно, должны питать дружелюбные чувства по отношению к СССР, «стойкому борцу за независимость всех народов». Кальес ответил, что мексиканский народ в течение последних 10 лет борется революционным путем за далеко идущие социальные преобразования с целью освобождения рабочих и крестьян и, конечно, считает себя искренним другом СССР, завершившего рабоче-крестьянскую революцию. «Об этом, он, Кальес заявляет открыто перед всем миром».

Пестковский, основательно подготовившийся к беседе, выразил надежду, что вся Латинская Америка считает Мексику своим авангардом и поможет ей. Однако Кальес ответил, что не смотрит на этот вопрос столь оптимистично: латиноамериканские страны управляются тиранами, «идущими на поводу у своих и иностранных капиталистов… Только после того, как революция сметет с лица земли эти правительства, тогда только может осуществиться этот союз против империализма».

Но все же мысль Пестковского о Мексике как лидере революционной Латинской Америки, по всей видимости, глубоко проникла в сознание Кальеса. Уже в 1925 году мексиканское правительство послало оружие и добровольцев борющемуся с американской интервенцией народу Никарагуа.

Кальес еще раз подчеркнул, что с его точки зрения дипломатические отношения между Москвой и Мехико никогда не прерывались, поэтому все, что было ранее в собственности России (консульский архив царской миссии и т. д.), «немедленно» поступит в распоряжение советского полпредства.

Из Германии Кальес отбыл во Францию – Мекку всех мексиканских интеллектуалов еще со времен Хуареса. Кальес не забыл, как молодым учителем внедрял в далекой Соноре идеи французского Просвещения. Во Франции в то время у власти были радикальные социалисты во главе с премьером Эдуардом Эррио. Однако радикализм этой партии традиционно проявлялся только в жестком антиклерикализме, который копировали и мексиканские прогрессисты всех мастей, включая Кальеса.

На пути из Европы домой Кальес посетил США, где имел довольно теплую беседу с президентом Кулиджем. Тот, вице-президент в кабинете Гардинга, совершенно неожиданно для него самого унаследовал пост в Белом доме в августе 1923 года, когда скоропостижно скончался его предшественник (ходили слухи, что президента отравила жена, которой надоели любовные похождения супруга). Кулидж, который в детстве больше всего не любил встречаться с незнакомыми людьми и пожимать им руки, сохранил администрацию своего предшественника почти без изменений. Кальеса он ошибочно считал человеком Обрегона и надеялся, что тот будет твердо следовать духу и букве «соглашений Букарели» (и здесь Кулидж ошибался). Общественное мнение США в целом тоже поддерживало Кальеса, чему в немалой степени способствовало активное содействие «рабочему» президенту Мексики Американской федерации труда.

Пестковский позднее в своем отчете в Москву так описывал визит Кальеса в Америку: «В первое время Уолл-Стрит полагал, что Кальес является тем человеком, который им нужен: перед вступлением в должность он поехал на поклон в Вашингтон, обещал американскому капиталу всемерную поддержку, провозгласив «правительство закона и порядка», обещал платить проценты по займам…»

В США Кальес приобрел книгу прогрессивного американского писателя-социалиста Эптона Синклера «Выгоды религии», разоблачавшую связь церкви с капиталистическим угнетением. И, судя по его последующим высказываниям и действиям, прочитал эту книгу очень внимательно.

Между тем на родине, в Мексике ситуация после подавления путча де ла Уэрты была еще далека от спокойствия. КРОМ во главе с Моронесом требовал от Обрегона беспощадного наказания предателей. В качестве повода для ответных репрессий Моронес использовал расстрел мятежниками прогрессивного губернатора Юкатана и друга Кальеса Каррильо Пуэрто. В свою очередь, похищение боевиками КРОМ трех сенаторов и убийство сенатора Филда Хурадо (Моронес туманно говорил, что тому отомстил народ) вызвало протест общественности. Обрегон направил Моронесу довольно резкое письмо с требованием не подрывать стабильность страны безответственными действиями. Правительство начало разоружение крестьянских и рабочих батальонов, сыгравших очень важную роль в разгроме мятежа генералов. Между Моронесом и Обрегоном наметилось охлаждение, и именно оно потом, по-видимому, стоило последнему жизни. Причиной для охлаждения были опасения Обрегона, что Моронес сам хочет стать президентом и считает Кальеса своей марионеткой.

Между тем осмелевшие после подавления мятежа профсоюзы всех мастей активно прибегали к забастовкам, чтобы добиться удовлетворения всех своих требований (подчас весьма экзотических – например, анархистская ВКТ требовала шестичасового рабочего дня при полном сохранении зарплаты). Позднее 1924 год назовут в Мексике «годом забастовок». Но большинство из них были абсолютно справедливыми – в условиях мирового экономического кризиса многие фабрики переходили на сокращенную неделю (например, в текстильной промышленности) или отправляли рабочих в вынужденные отпуска. В марте 1924 года текстильщики федерального столичного округа угрожали силой занять фабрики, если предприниматели не прекратят локауты. В независимых от КРОМ профсоюзах Мехико и Веракруса вообще были сильны позиции коммунистов, хотя они были вызваны не столько активной работой партии, сколько популярностью отдельных профсоюзных вожаков-коммунистов. Летом 1924 года после успеха текстильщиков столицы их примеру последовали рабочие текстильной промышленности других регионов.

С весны 1924 года шли забастовки на английских нефтяных компаниях района Тампико «Эль Агила» и «Уастека Петролеум Компани», которые поддерживал губернатор Веракруса Техеда, обвинявший англичан в сотрудничестве с мятежниками де ла Уэрты. Нормальная работа на нефтепромыслах не возобновилась до конца года, что еще больше подорвало и так плачевное состояние мексиканских финансов и поставило под угрозу обслуживание внешнего долга страны.

Интересно, что КРОМ использовал забастовку на «Эль Агиле» в своих интересах. «Империалистам» пришлось заплатить КРОМ за прекращение стачки 400 тысяч песо, которые в основном осели в карманах руководства профцентра. А компания «Ройял Датч Шелл» в феврале 1925 года уволила всех рабочих со своего нефтеперерабывающего предприятии в Тампико и наняла на их место членов КРОМ. После этого проблем не возникало.

По официальным данным, всего в 1924 году произошло 125 забастовок, в которых участвовали 34 тысячи человек. Однако на самом деле забастовок было гораздо больше, просто не все из них признавались властями как законные (для организации стачки профсоюзам следовало соблюсти ряд формальных моментов, в том числе представить властям документацию о своих переговорах с предпринимателями).

Правительству Обрегона пришлось принимать меры для удовлетворения важнейших требований организованного рабочего движения, на которое его режим опирался ввиду ненадежности армии. 30 июля 1924 года Сенат, фактически выполнив одну из программных установок де ла Уэрты, принял постановление о введении единого трудового законодательства на федеральном уровне. Против этого не возражали и предприниматели, которые надеялись, что федеральный закон свяжет руки прогрессивным губернаторам штатов. 20 августа 1924 года Министерство промышленности, торговли и труда завершило разработку закона о компенсации за несчастные случаи на производстве и за последствия болезней профессионального характера. Закон предусматривал введение государственных норм техники безопасности и бесплатного медицинского обслуживания на производстве. Верховный суд Мексики принял постановление, по которому решения государственного арбитража трудовых конфликтов признавались окончательными и их обжалование или приостановление судами общей юрисдикции (т. н. ампаро) не допускалось.

Избрание Кальеса президентом лабористы Моронеса восприняли как собственную победу, организовав в Мехико массовую демонстрацию. На первый взгляд, для такой точки зрения были все основания. Если Обрегон баллотировался в 1920 году как кандидат либеральных конституционалистов (и Лабористская партия была создана специально для его поддержки), то Кальес считал себя официальным кандидатом лабористов. Ходили упорные слухи, что, как и Обрегон четырьмя годами раньше, Кальес заключил с Моронесом секретное соглашение о компенсации за поддержку. Однако и Моронес, и Кальес это решительно опровергали.

Тем не менее Кальес сделал то, чего так и не сделал Обрегон, – назначил Моронеса министром промышленности, торговли и труда. Советский полпред Пестковский совершенно справедливо отмечал, что само сведение в одном министерстве департаментов, отвечавших за положение рабочих (труда) и капитала (промышленности), ясно говорит о политической линии правительства – примирении рабочих и капиталистов.

Как уже говорилось, в важнейших посольствах Мексики за рубежом, в том числе и в Москве, были учреждены посты «рабочих атташе», которые заняли представители КРОМ. Позднее мы увидим, что рабочий атташе КРОМ в Москве Эулалио Мартинес едва не стал поводом для разрыва едва установившихся советско-мексиканских дипломатических отношений.

Моронес полагал, что новый президент во всем будет следовать линии КРОМ, но на самом деле все получилось как раз наоборот. Моронесу как члену кабинета министров пришлось призвать профсоюзы прекратить забастовочную борьбу против «своего правительства». Советское полпредство отмечало: «Характерно отношение Моронеса и других лидеров этого движения к рабочим забастовкам. Они за всякую цену стремятся не допускать забастовок в американских предприятиях. Если угрожает такая забастовка, они пытаются подкупить ее вожаков, а в случае неудачи объявляют забстовку «нелегальной» и подавляют ее правительственными силами».

Моронес объяснял такую осторожную линию в отношении американского капитала опасениями, что активная борьба пролетариата может вызвать военную интервенцию США. При этом отсутствие реальной классовой борьбы КРОМ подменял трескучими фразами о социализме и национализме на различных митингах, которые, естественно, созывались по согласованию с правительством. Однако масса членов КРОМ была настроена гораздо радикальнее своих вождей. «Вообще большинство мексиканских рабочих готово считать себя большевиками», – отмечал Пестковский. «Вообще в Мексике не признавать себя революционером – вещь постыдная». Естественно, это были только интуитивные ощущения: представления о научном социализме у мексиканских рабочих масс отсутствовали практически полностью.

Революционность мексиканского рабочего класса объяснялась отнюдь не агитацией Коминтерна или советского полпредства – просто мексиканские рабочие 20-х годов в массе своей жили очень плохо и были этим недовольны. По официальной статистике 1924 года, в Мексике насчитывалось 262 511 рабочих, что означало резкое сокращение рядов рабочего класса за время революции. 75 829 человек трудились в горнодобывающей промышленности, 56 564 – на транспорте, 51 443 – в текстильной отрасли, 34 344 – в пищевой. Нефтяников было 6085 человек, металлистов – 4626. Помимо рабочих в Мексике было 59 923 служащих, в том числе 38 212 госслужащих. В официальную статистику не входила традиционно многочисленная в Мексике домашняя прислуга – до 250 тысяч человек. И, хотя статистика не причисляла к рабочим тружеников сельского хозяйства, подавляющая масса пролетариев – не менее миллиона человек – работали на селе.

Зарплата мексиканских рабочих сильно разнилась в зависимости от отрасли экономики. Еще одной проблемой было то, что мексиканские рабочие, как правило, получали в разы меньше, чем их иностранные, в основном американские, коллеги.

Пестковский, который приводил эти данные в отчете в Москву, отмечал, что один песо примерно равен одному советскому рублю. «Как живет мексиканский рабочий?» – задавал вопрос советский полпред. Ответ выглядел следующим образом: «Обычная пища рабочего: жареная фасоль в холодном виде, оладьи из кукурузной муки (тоже в холодном виде), немного мяса, очень мало хлеба и немного бананов». Пестковский писал в Москву: «Мексиканец умеет жить впроголодь, и в этом отношении он очень приближается к китайскому кули».

«Но еще страшнее для мексиканского рабочего вопрос о квартире и одежде. Квартирная плата в мексиканских городах чрезвычайно высока». Квартира из двух крошечных комнат и кухни в рабочем районе стоила от 30 до 40 песо в месяц, одна «комнатка» на пятом этаже (верхний этаж, где квартиры были самыми дешевыми) с окнами во двор – 8–10 песо в месяц, комната без окон или с окнами в коридор – 2–5 песо. Отнюдь не коммунистическая пропаганда, а дороговизна вызвала к жизни, по выражению Пестковского, движение «революционных квартиросъемщиков», которые объединялись и не платили за квартиру. Кроме того, советский полпред писал: «Нужно еще отметить, что в каждом мексиканском городе имеется значительное количество бедняцких семейств, не имеющих никакой квартиры и живущих целыми семействами на улицах… Не менее страшен вопрос об одежде. Большинство материалов ввозится из Соединенных Штатов и облагается пошлинами. Поэтому платье здесь чрезвычайно дорого. Большинство рабочих и их детей одеты постоянно (даже по праздникам) в рабочий костюм (брюки вместе с кафтаном из дешевой бумажной материи). Дети рабочих по большей части ходят круглый год босиком и без головного убора».

Советский полпред проявил солидарность с рабочими оригинальным образом. На первый официальный прием полпредства в 1925 году по случаю годовщины свержения самодержавия он, к изумлению газетчиков, пригласил гостей не в смокингах и фраках, а в «уличной», то есть обычной одежде. Потом Пестковский не без удовлетворения писал в Москву, что изящно одетые дипломаты (на прием не пришли только итальянский посол из-за болезни и немецкий по случаю траура – в Германии умер президент Эберт) и чиновники (были министр иностранных дел Аарон Саенс и жена министра финансов Пани) чувствовали себя неловко рядом с «оборванными коммунистами».

Новый министр труда Моронес предлагал пролетариату отказаться от собственных классовых целей: власть уже завоевана мирным путем, и теперь следует сосредоточиться на задачах экономического развития страны и поддерживать на этом пути национальный капитал. Иностранные наблюдатели заметили, что на первомайской демонстрации 1925 года КРОМ отказался от всех былых революционных лозунгов и плакаты официального профцентра призывали рабочих покупать только национальные товары.

Среди иностранных наблюдателей мексиканского Первомая 1925 года был и советский полпред. Формально праздник при Кальесе стал общегосударственным: были закрыты все фабрики и учреждения, прекращено движение трамваев в Мехико. Рабочую демонстрацию принимал, выйдя на балкон Национального дворца, сам президент. Вечером состоялся «громадный», как выразился Пестковский, митинг на арене для боя быков, на котором присутствовали около 20 тысяч человек. Советский полпред пришел на митинг без приглашения и оказался там единственным представителем дипломатического корпуса. Сначала выступал лидер лабористов Рикардо Тревиньо – публика аплодировала, когда он говорил о капиталистической эксплуатации, и освистала оратора, когда тот свернул на необходимость сотрудничества труда и капитала. Выступавший за Тревиньо Моронес был, по оценке Пестковского, более умелым оратором: он предостерегал против «забастовочной анархии» и предлагал постепенное улучшение условий труда. Не удержался Моронес и от антикоммунистической риторики: «Мы закроем границы перед теми, кто стремится создать раскол в нашем рабочем движении и работает против Мексиканской рабочей конфедерации» (то есть КРОМ).

Лидер же КРОМ по-прежнему наслаждался всеми прелестями государственного поста – он любил бриллианты, дорогие автомашины, красивых женщин и роскошные вечеринки в своем похожем на дворец доме. «Сам Моронес принадлежит к числу людей, разбогатевших на мексиканской революции, и является ловким политическим спекулянтом», – так характеризовал его Пестковский в донесении в Москву.

Ряды КРОМ при Кальесе еще больше выросли. Правда, цифры к тому же изрядно завышались. Даже официально значившееся в документах число 1,5 миллиона человек не имело ничего общего с действительностью; а в 1926 году КРОМ вообще объявил о двухмиллионном членстве. Из-за своей соглашательской позиции КРОМ не имел никакого влияния на самых сознательных и хорошо организованных рабочих Мексики – железнодорожников и нефтяников. Сильно ослабли его позиции и среди текстильщиков, которые на момент основания КРОМ были главной социальной базой профцентра. Среди членов КРОМ преобладали рабочие госпредприятий (типографий и арсенала), госслужащие, портовые рабочие Веракруса и Юкатана, работники театров, официанты, тореадоры, уличные торговцы, глашатаи. В КРОМ состоял даже союз проституток Мехико. 60 % членов были сельскохозяйственными рабочими, за которых велась борьба с аграристами. Формально на 1926 год в КРОМ входили 75 федераций и 1000 синдикатов. Однако во всех мексиканских профсоюзах членство было формальным, а взносы, если они вообще платились, собирались крайне нерегулярно.

Многие профсоюзы вступали в КРОМ потому, что при Кальесе только его забастовки признавались законными. При таком раскладе в более чем 90 % случаев государственные арбитры принимали решения в пользу рабочих. Были утверждены к тому же законодательные нормы, по которым на предприятии фактически запрещалось существование «профсоюзов меньшинства», то есть независимых организаций, не входящих в КРОМ. В таких случаях вести переговоры с предпринимателями имел право только «профсоюз большинства».

КРОМ по-прежнему занимал ярую антикоммунистическую позицию, в то время как его «рабочий атташе» в Москве Мартинес якобы вел переговоры о присоединении КРОМ к Профинтерну. Моронес считал коммунистическую идеологию чуждой мексиканскому национальному характеру и подчеркивал, что мексиканский пролетариат получит от «рабочего» правительства Кальеса гораздо больше социальных благ, чем русские с их кровавыми революциями. «Комитет действия» КРОМ (никакой внутренней демократии в этом профсоюзе не было) указал на необходимость выявления и исключения всех членов компартии. Пестковский писал в Москву: «В репрессиях против коммунистов активное участие принимают лабористы, выбрасывая коммунистов из союзов и лишая их заработка».

Именно верхушка КРОМ в лице Моронеса и Тревиньо всячески подталкивала Кальеса к разрыву отношений с СССР. И причиной тому была отнюдь не «большевистская пропаганда» советского полпредства (при его мизерных штатах и бедственном финансовом положении говорить об этом просто смешно). С 1925 года наблюдались резкое падение авторитета КРОМ и рост влияния коммунистов на профсоюзное движение. Конечно, Моронесу было легче списать отсутствие авторитета в массах на происки Кремля. Пестковский прекрасно это понимал: «Дальнейшие уступки американскому капиталу уменьшают влияние лабористов, усиливая коммунистов и независимых».

При этом сам Пестковский старался максимально наладить отношения с КРОМ, понимая, что рядовые массы членов этой конфедерации не разделяют дремучего антисоветизма верхушки. 10 мая 1925 года полпреда посетил советник Моронеса поляк Йозеф Ретингер. Его Пестковский совершенно справедливо определил в отчете в Москву как «тип политического авантюриста». Ретингер сообщил, что Моронес якобы очень обижен, что его в 1922 году не пустили в СССР. (Мы помним, что на самом деле лидеру КРОМ в обычном порядке выдали визовые анкеты и больше он в советском полпредстве в Берлине не появлялся.) Кроме того, по словам Ретингера, Моронес был убежден, что целью советского полпредства является «разрушение» КРОМ, тем не менее очень дружественно настроен по отношению к СССР и готов установить отношения с советскими профсоюзами. Пестковский немедленно согласился с идеей отправить в СССР делегацию КРОМ. И здесь Ретингер открыл главную цель своего визита. От имени Моронеса он попросил Пестковского дать «директиву» Коммунистической партии Мексике, чтобы она прекратила в своих изданиях «нападки» на Моронеса и Кальеса.

Советский полпред сразу почуял ловушку: если бы он дал согласие, то у Моронеса было бы железное и желанное доказательство, что мексиканская компартия является марионеткой Кремля. Поэтому Пестковский ответил, что представляет советское правительство, а не Коминтерн, «и поэтому никаких директив здешней компартии давать» не может. Ретингер не унимался и предложил организовать встречу Пестковского и Моронеса, чтобы установить «более дружественную личную связь». Похоже, он думал, что собеседник откажется, чем даст Моронесу возможность привести Кальесу лишнее доказательство враждебности советского полпреда к КРОМ. Но Пестковский поймал Ретингера на слове и предложил, чтобы Моронес зашел к нему или встретился с ним в нейтральном месте.

15 мая Ретингер по телефону сказал заместителю Пестковского Хайкису, что Моронес согласен на встречу. Лидера КРОМ пригласили явиться в полпредство в час того же дня. Но пришел опять один Ретингер, заявивший, что Хайкис неправильно понял: речь шла только об его визите. Ретингер пригласил Пестковского в министерство Моронеса. Видимо, лидер КРОМ, несмотря на свои заверения в дружбе к СССР, все же не желал появляться в советском полпредстве. Пестковский идти на поклон к Моронесу отказался. Тогда Ретингер сообщил о предстоящей высылке из Мексики иностранных (прежде всего американских) коммунистов, в частности, Бертрама Вольфа. Теперь стала ясна вся комбинация крайне самолюбивого и тщеславного Моронеса: советский полпред приходит к нему в министерство, а на следующий день из страны высылают видных коммунистов. Таким образом, лидер КРОМ ясно показывает мексиканским коммунистам: Пестковский и СССР в целом – «бумажные тигры» и никак не помогут своим собратьям по идеологии в трудную минуту.

Весьма интересен с точки зрения взаимоотношений Моронеса и СССР визит в Мексику в мае-июне 1925 года делегации бакинских рабочих-нефтяников. Щеголявший своей доступностью «рабочий министр» немедленно пригласил русских пролетариев к себе в министерство. Один из гостей, Мордовин спросил: «Мы очень рады, товарищ министр, что здесь существует правительство, именующееся рабочим. Но мы все-таки видим, что банки и другие предприятия все еще в руках капиталистов. Какие у вас планы насчет этого?» «В ответ на это, – писал Пестковский, – Моронес разразился длинной декларацией в том духе, что мексиканские рабочие по своему чувству являются крайними революционерами, жаждут отнять все у капиталистов и совершить социальную революцию, но рассудок должен господствовать над чувством. А рассудок говорит нам, что в тех условиях, в которых сейчас находится Мексика, этого еще сделать нельзя. Но мы помним нашу конечную цель и постпенно к ней приближаемся. Затем Моронес изливал свои чувства по отношению к СССР, заявляя, что он и его организация считают Советскую Россию конструктивным элементом не только у себя дома, но и в других странах».

Не лишним будет вновь процитировать роман Гусмана «Тень каудильо», где Моронес выведен под именем Рикальдо, ибо это описание ясно показывает, с каким человеком приходилось иметь дело советскому полпреду. «Рикальдо был человек умный, но неприятный и чрезвычайно уродливый. Асиметричные глаза глядели тускло; голова как бы непрестанно подвергалась насильственному сжатию с двух сторон: на черепе была сбоку вмятина, и наискосок, сответственно ей, выпирал искривленный подбородок, образуя огромную мясистую складку; вялые, почти паралитические веки усугубляли уродство лица. Не менее уродливо было и крупное, массивное тело, также все перекошенное». За Моронесом закрепилась кличка Муссолини, в том числе и за внешнее сходство с итальянским дуче. Сменившая Пестковского на посту полпреда Коллонтай называла Моронеса в донесениях в Москву человеком «с душком фашизма».

Реальным противовесом КРОМ в рабочем движении Мексики в 1925-1926 годах оставалась анархо-синдикалистская ВКТ, которая по-прежнему активно критиковала любое правительство Мексики как «реакционное» и отказывалась от участия рабочих в политике. ВКТ часто проводила забастовки ради забастовок, чем давала повод правительству упрекать все рабочее движение в экстремизме. Анархо-синдикалисты были еще более рьяными антикоммунистами, чем КРОМ, и обвиняли СССР в предательстве идеалов мировой революции и преследовании их собратьев-анархистов в Советском Союзе.

Правда, при этом большинство членов ВКТ искренне считали себя коммунистами и очень тепло относились к СССР. Некоторые отраслевые профсоюзы ВКТ даже возглавляли члены компартии.

В 1922–1926 годах ВКТ находилась на пике своего влияния, что объяснялось только непопулярным среди рабочих соглашательством КРОМ. В 1926 году профцентр насчитывал 108 синдикатов, 73 союза. 13 групп, 9 федераций и 4 аграрных сообщества. В наметившемся конфликте КРОМ с аграристами (кромовцы сами хотели организовывать сельскохозяйственных рабочих) анархисты на своем 4-м съезде 4–10 мая 1925 года поддержали последних. 5-й съезд ВКТ в июле 1925 года также уделил основное внимание аграрным проблемам. Пестковский совершенно правильно сообщал в Москву, что анархисты «благодаря казенщине официальных рабочих организаций» пользуются известным влиянием в нескольких профсоюзах (деревообделочников, текстильщиков, портовиков). «Лидеры этого движения совершенно испорчены. Своим влиянием на рабочих они пользуются для политической карьеры и занимают правительственные посты. Они очень часто избегают конфликтов с правительством». «Лидеры по существу ничем не отличаются от лабористов и являются такими же платными агентами правительства… ярыми противниками коммунистов и советской власти».

ВКТ и КРОМ находились в состоянии перманентной борьбы, где с обеих сторон использовались не только мирные средства. Правда, прибегал к ним все же в основном КРОМ. Когда в 1925 году кромисты попытались ликвидировать входивший в ВКТ профсоюз текстильщиков в пригороде Мехико Сан-Анхель-Контрерас, дело дошло до уличных сражений с убитыми и ранеными. На стороне КРОМ оказались предприниматели, объявившие локаут, и полиция, силой подавлявшая забастовку ВКТ. Во время празднования 1 мая 1925 года снайпер убил активистку КРОМ, и кромисты немедленно обвинили в убийстве анархистов. В свою очередь, Моронес имел в Мексике характерное прозвище Матон («matón» по-испански означает «головорез»). Пестковский сообщал в Москву: «Вообще убийства и похищения остались еще до сих пор одним из главных и самых распространенных средств политической борьбы в Мексике».

Третьей обособленной группой мексиканского рабочего движения был ряд независимых сильных профсоюзов, прежде всего самый массовый отраслевой профсоюз Мексики, насчитывавший примерно 50 тысяч членов, – железнодорожники. Независимыми (не входившими ни в КРОМ, ни в ВКТ) являлись также профсоюзы нефтяников и деревообделочников. Пестковский писал: «…в среде этих союзов в последнее время отмечено усиление коммунистического вляиния и не исключена возможность перехода в ближайшем будущем этих союзов под руководство коммунистов. В последнее время делаются попытки объединить все независимые союзы в одну конфедерацию для противовеса КРОМ».

Профсоюз железнодорожников вызывал особую ненависть КРОМ и Каль еса. Технократ Кальес видел причину убыточности железных дорог в раздутых штатах и высоком жалованьи железнодорожников. Поэтому он хотел резко сократить штат государственных мексиканских железных дорог и урезать зарплату оставшимся работникам. Отраслевой профсоюз был против – не помогло даже образование в 1925 году под эгидой КРОМ мгновенно признанного государством альтернативного профсоюза железнодорожников (Federación Nacional de Ferrocarrileros). Подавляющее большинство рабочих и служащих остались в независимом профцентре (Confederacion de Sociedades des Ferrocarrileros). Пестковский писал в 1925 году в Москву: «Следует отметить назревший сейчас конфликт между железнодорожниками и правительством. Ввиду убыточности железных дорог правительство предложило сократить жалованье железнодорожникам (они оплачиваются лучше других категорий мексиканских рабочих) и сократить штаты. В противном случае правительство угрожает денационализацией дорог с возвращением их прежним акционерам. Союз соглашается на сокращение жалованья, но воспротивляется сокращению штатов и денационализации».

В отчете в Москву летом 1925 года Пестковский говорил: «В данный момент правительство идет на уничтожение железнодорожного союза. Пользуясь тем, что железные дороги национализированы, оно объявило железнодорожников государственными служащими и взяло с них присягу «на верность правительству». Затем решило рассчитать в «целях экономии» около 20 % рабочих и служащих. Лидеры железнодорожного союза до сих пор торгуются с правительством об отмене этого распоряжения, а массы железнодорожников готовятся к всеобщей забастовке».

Союз железнодорожников, вероятно, вступил бы в компартию Мексики, но она в организационном отношении значительно уступала ему самому. Советский полпред отмечал: «Коммунистическая партия обладает весьма слабой организацией… имеет свои отделения почти во всех крупных промышленных центрах, но численный состав их весьма низок (средняя численность отделений – от 20 до 50 членов). Следуя общей мексиканской практике, члены Партии не платят регулярных взносов». Пестковский верно уловил суть дела – по образцу США все мексиканские партии того времени представляли собой предвыборные политические клубы, которые активизировались только во время выборов для продвижения своего кандидата на какой-либо пост в Мехико или своем штате. В обмен «активисты» партий ждали лакомого государственного поста. Ясно, что коммунисты в эту политическую традицию Мексики не вписывались, поэтому и численность партии была небольшой.

«Преимуществом коммунистического движения является то обстоятельство, что оно имеет постоянный печатный орган («Эль Мачете», еженедельник, распространяющийся в количестве около 6000 экземпляров). Финансовое положение этого органа печальное, так как на практике подписка не существует, а распространяется орган членами партии путем ручной продажи. Основной слабостью Коммунистической партии является отсутствие сплоченного ядра сознательных и последовательных коммунистов. Вся работа в центре держится на нескольких преданных товарищах».

Компартия была, пожалуй, более популярна среди крестьян и интеллигенции, чем среди задавленных и запуганных КРОМ рабочих. Благодаря настойчивости мексиканского художника-муралиста Давида Альфаро Сикейроса (в годы революции дослужившегося до полковника при штабе генерала-каррансиста и бывшего рабочего Мануэля Дьегеса) и при поддержке другого великого мастера национальной мексиканской живописи Диего Риверы был создан своего рода профсоюз деятелей искусства – Синдикат революционных живописцев, скульпторов и технических работников. Эмблемой его были серп и молот. Сикейрос часто ставил эту эмблему вместо фамилий художников на монументальных фресках участников синдиката в Мехико. В манифесте союза, учредительное собрание которого без всякого содействия Коминтерна или Москвы прошло на квартире Диего Риверы, говорилось: «Мы на стороне тех, кто требует уничтожения старого жестокого строя, при котором ты, крестьянин, производишь продукты, попадающие в брюхо надсмотрщиков и политиканов, а сам умираешь с голоду; при котором ты, рабочий, приводишь в движение фабрики, пускаешь в ход станки и создаешь своими руками комфорт для сутенеров и проституток, а сам валяешься на земле и мерзнешь; при котором ты, солдат-индеец, героически расстаешься с землей, на которой ты работаешь и которая дает тебе жизнь, и уходишь бороться за то, чтобы уничтожить нищету, веками давившую твой народ…»

Именно революционные художники передали в распоряжение компартии свой орган «Эль Мачете», а заодно и сами вступили в ряды партии. Диего Ривера, ставший коммунистом в ноябре 1922 года, получил членский билет за номером 992.

Сама мексиканская компартия находилась на иделогическом перепутье и не всегда умела правильно сориентироваться в сложной внутриполитической обстановке в стране. Коммунистов в Мексике было немного (по разным данным, от 250 до 500 человек), но их авторитет среди независимых профсоюзов, особенно среди железнодорожников и нефтяников, и крестьянских лиг был очень высок, во многом благодаря идеологическому влиянию советского примера на мексиканских рабочих и крестьян.

Только в мае 1923 года на своем втором съезде компартия решила прекратить одобренный ей ранее лозунг бойкота выборов во все органы власти. После провала мятежа де ла Уэрты коммунисты прекратили критиковать правительство Обрегона как реакционное. Тем более что в ноябре 1923 года из Москвы вернулся генеральный секретарь компартии Каррильо, который привез руководящее послание Коминтерна. В нем правительство Обрегона абсолютно точно квалифицировалось как мелкобуржуазное, и коммунистам предлагалось сотрудничать с ним в целях совместной борьбы против реакции, латифундистов и американского диктата.

Кальеса Коминтерн характеризовал как националистически ориентированного реформиста, который в принципе готов идти на большие уступки трудящимся, чем прагматик Обрегон. Однако вывод из этой оценки был довольно странным и не совсем верным: правительство Кальеса своей деятельностью раскроет массам всю утопичность реформизма (это в какой-то мере произошло), а тогда уже можно будет установить в Мексике настоящее рабоче-крестьянское правительство. Каким образом это могла сделать малочисленная компартия, не уточнялось. Предполагалось, что своей активной работой коммунисты добьются отставки продажного руководства КРОМ, однако в условиях тотального диктата в организации группы Моронеса, опиравшейся на всю мощь госаппарата, это было невозможно.

Кальес был талантливым демагогом и со своей революционной фразеологией часто оказывался на словах еще левее коммунистов. Поэтому компартия никак не могла определиться в своей позиции по отношению к новому главе государства (его правительство определяли как «желтое», «полусоциалистическое»). Компартия не верила обещаниям Кальеса построить в Мексике социализм, и коммунисты отправили Кальесу открытое письмо с изложением своих основных требований, в случае удовлетворения которых они были готовы поддержать нового президента. Кальес ответил, что «в принципе» разделяет программу компартии. Поэтому на выборах 1924 года коммунисты призвали своих сторонников голосовать за Кальеса.

В апреле 1924 года Каррильо стал лидером партии, а в марте коммунисты наконец-то обзавелись собственным печатным органом – упоминавшейся выше газетой «Эль Мачете». Общий подъем левого движения в стране в 1924 году привел к вступлению в ряды компартии одного из авторов мексиканской Конституции 1917 года – сенатора Луиса Монсона. В законодательное собрание штата Веракрус был избран лидер железнодорожников штата коммунист Морено, а членом муниципалитета нефтяной столицы страны Тампико стал активный деятель профсоюза нефтяников коммунист Туррубьятес. Таким образом, коммунисты стали постепенно набирать позиции и во властных структурах Мексики.

Раздробленность мексиканского рабочего движения, причем не только идеологическая, но и организационная – даже близкие по иделогии политические группы зачастую состояли в разных организациях, прекрасно осознавалась многими пролетариями как основная причина того странного обстоятельства, что массовые рабочие союзы зависят от благосклонности властей.

Эта раздробленность отражалась и на отношении рабочих организаций к СССР. 5 июня 1925 года Пестковский устроил в полпредстве «рабочий прием», на который были приглашены представители всех крупных профсоюзов Мексики. Однако ни анархисты, ни лабористы не пришли. Явились только представители железнодорожников, деревообделочников, булочников и электротехников – все это были независимые профсоюзы. Представитель железнодорожников отметил в своей речи, что рабочие СССР достигли таких успехов благодаря единству русского рабочего класса. Здесь же, в Мексике, между рабочими идет братоубийственная борьба, которую разжигает правительство. С ответным словом выступил приехавший вместе с бакинскими нефтяниками Грузенберг (Бородин). Он «успокоил» мексиканцев – везде, даже в России, рабочее движение первоначально было расколото, но потом все смогли найти точки соприкосновения друг с другом. Бородин сказал: «Как бы представители тех организаций, которые опоздали на сегодняшний прием, не опоздали бы и на социальную революцию». Он заверил собравшихся, что эта революция непременно победит и в Мексике.

Несмотря на всю важность рабочего движения, советский полпред Пестковский абсолютно верно писал в Москву, что «основной силой мексиканской революции являлось и является крестьянство». «Аграрно-крестьянское движение имеет в настоящее время большее значение для Мексики, чем рабочее».

Ведь именно требование аграрной реформы стало основным социальным требованием мексиканской революции, которая начиналась под чисто политическим лозунгом отмены переизбрания президента на второй срок. Все президенты революционной поры были вынуждены апеллировать к крестьянству, составлявшему подавляющее большинство всевозможных революционных армий. Крестьянам и батракам обещали землю, но, как писал Пестковский в Москву, «роковым образом это обещание не исполнялось». Крестьяне-батраки могли только мечтать о зарплате железнодорожника или трамайщика: они редко получали больше одного песо в день. Пестковский писал: «…главная масса крестьян (индейцев) является по существу батраками. Только в отдаленных горных районах, где индейцы не пустили к себе колонизаторов, нет помещиков».

Советский полпред насчитывал в крестьянском движении Мексики четыре течения.

1. Официальная крестьянская партия, то есть аграристы во главе с бывшим секретарем Сапаты (при Обрегоне ставшем «генералом») Сото-и-Гамой. Он ненавидел СССР, а Пестковский за глаза называл его «революционным фразером». Верхушка партии состояла из городских интеллигентов, никогда не работавших на земле. «Ее тактикой было сажать своих ставленников на различные государственные должности и таким образом проводить свое влияние». Аграристы при Кальесе находились на вторых ролях после лабористов, но продолжали контролировать местные аграрные комисссии. Многие члены аграристской партии были хорошо вооружены со времен мятежа де ла Уэрты. Аграристы поддерживали правительственную программу аграрной реформы.

Аграристы и лабористы враждовали, поскольку вели возглавляемую их лидерами Сото-и-Гамой и Моронесом борьбу за место «любимой» партии власти. При Обрегоне в фаворе были аграристы, при Кальесе – лабористы. После подавления мятежа де ла Уэрты 6 июля 1924 года лабористы и аграристы создали в палате депутатов проправительственный «легалистско-революционный блок». Задачей его было блокировать деятельность в Конгрессе оппозиционного правительству «конфедеративного блока» (Пестковский называл его «революционным»). В «конфедеративный блок» вошли 47 в основном региональных партий и групп, заявивших, что они в целом за революцию, но против лабористов. К конфедератам примыкали железнодорожники и некоторые коммунистические группы. «Ясно, что этот блок представляет из себя оппозицию», – докладывал в Москву Пестковский.

При Кальесе Моронес пришел к выводу, что КРОМ при опоре на правительственный аппарат вполне может самостоятельно заняться организацией крестьянских масс, и партии-конкуренту, то есть аграристам, следует потесниться. Тем более что попытки КРОМ в честной конкуренции опередить аграристов на селе окончились полным провалом. В апреле 1925 года на съезде крестьян штата Сакатекас Моронес, к изумлению аграристов, призвал крестьян выходить из аграристской партии и присоединяться к КРОМ, чтобы «установить единство сельского и городского пролетариата». Затем люди Моронеса побудили лидера крестьян штата Дуранго вывести свою организацию из партии аграристов. В Морелосе были убиты два члена агаристской партии, приехавшие в качестве правительственных чиновников распределять землю. В убийстве подозревали боевиков КРОМ, так как до этого кромисты призвали и крестьян Морелоса выйти из аграристской партии.

«И вот наступил разрыв, – писал Пестковский, – лабористы вышли безусловными победителями. Банкротство аграристов стало очевидным». Аграристы апеллировали к Кальесу (а не к крестьянам, как отмечал Пестковский), чтобы тот побудил лабористов восстановить блок с аграристами. Но президент был явно на стороне КРОМ, а министр внутренних дел Валенсуэла объявил о разоружении местных организаций аграристов. Генеральный секретарь аграристской партии Родриго Гомес попытался протестовать: ведь Кальес является продолжателем политики Обрегона, а именно Обрегон вооружил аграристов. Валенсуэла ответил, что разоружение не является всеобщим, а будет проводиться лишь в тех случаях, когда отряды аграристов допускают незаконное насилие. Однако армейские части на местах стали повально разоружать аграристов на том основании, что те якобы скрывают у себя оружие, принадлежащее армии. Лидерам аграристской партии пришлось издать директиву местным организациям о мирной сдаче оружия армейским частям, хотя те же партийные лидеры публично заявили, что разоружение является нарушением права крестьян на самозащиту от помещиков. Уже в 1926 году КРОМ хвалился, что имеет на селе 1500 организаций. Пестковский писал в середине 1925 года в Москву: «Сейчас песенку аграрной партии можно считать спетой». Здесь полпред несколько поторопился с оценкой – через три года аграристы, опираясь на Обрегона, нанесут КРОМ смертельный удар.

2. Коммунистическое крестьянское движение, примыкающее к Крестьянскому интернационалу (впрочем, это не значило, что у крестьян Мексики были плотные связи с Крестьянским интернационалом, – просто они заявляли, что разделяют его принципы и цели). Коммунисты контролировали крестьянские лиги двух штатов – Веракрус и Мичоакан. В отличие от аграристов, они требовали изъятия помещичьих земель без всякого выкупа, бесплатного распределения всех свободных земель и организации за государственный счет системы ирригации этих земель. Кроме того, левые аграрии требовали создания системы широкого государственного кредита в денежной и натуральной форме (семенами, техникой и т. д.) для поддержки кооперации на селе. Формально правительство Кальеса поддерживало и эту часть крестьянского движения, тем более что другого выбора не было – аграристы Веракруса и Мичоакана пользовались поддержкой местных губернаторов и были вооружены не хуже армии. Лидером левых крестьянских организаций был самый популярный коммунист Мексики, правда, коммунист скорее по самоощущению, чем по идеологии. Пестковский говорил о нем: «…человек сильной воли и большой энергии… оформленным коммунистом назвать его нельзя, но состоит членом местной Коммунистической партии». Звали этого политика Урсуло Гальван. 15-20 ноября 1926 года под его руководством левые крестьянские лиги ряда штатов в присутствии членов правительства создали Национальную крестьянскую лигу, лидером которой и стал Гальван. В съезде участвовали 158 делегатов, представлявших 310 тысяч членов левых крестьянских лиг из 15 штатов и столичного федерального округа. Съезд избрал своим девизом лозунг Сапаты «Земля и воля». В исполком Лиги вошел художник Диего Ривера. Лига выступила за социализацию земли и основных средств производства и провозгласила своей целью объединение крестьянского движения Мексики с международным пролетарским движением, то есть Коминтерном для ликвидации капиталистической системы.

3. Помимо официального (аграристского) и левого было еще и независимое крестьянское движение. Пестковский причислял к нему местные крестьянские лиги, которые разочаровались в официальном аграризме, но еще не оформились в самостоятельную общенациональную организацию. Эти лиги также тяготели к коммунистам.

4. Наконец, советский полпред выделял еще «анархо-бандитское движение, напоминающее наш крестьянский бандитизм времен Махно и Антонова. Представляет из себя массу вооруженных банд, нападающих на помещиков, поезда и т. д. По официальной правительственной статистике участников этих банд около 2000. При дальнейшем медленном ходе аграрной реформы деятельность этих банд будет усиливаться».

После подавления мятежа де ла Уэрты Обрегон, а позднее и новый президент Кальес пытались разоружить местные крестьянские лиги, получившие оружие для борьбы с мятежниками и сыгравшие ключевую роль в подавлении восстания. Пестковский сообщал в Москву, что «в последнее время крестьяне сильно взбудоражены вопросом об их разоружении. Этот вопрос возник еще при Обрегоне под давлением иностранных государств (США и Англии). Они жаловались, что вооруженные банды захватывают земли граждан этих стран». Конечно, ни Обрегон, ни Кальес не хотели без нужды ссориться с многотысячными хорошо вооруженными крестьянскими массами.

«Но, – писал Пестковский, – все-таки Штатам приходится уступать. И вот Кальес и Обрегон стали придерживаться следующей тактики: в тех штатах, где сильно помещичье-католическое влияние, оставляют оружие у крестьян (например, Вера-Круц). Там же, где помещичий элемент слаб (в Юкатане), разоружают крестьян. Но недавно под сильным нажимом Штатов Кальес издал декрет о всобщем разоружении крестьян. Самая сильная крестьянская организация (Вера-Круц, примыкает к Крестьинтерну) опротестовала это постановление. Этот протест заставил Кальеса замедлить темп разоружения».

Президентство Плутарко Кальеса можно условно разделить на два практически равных по времени периода. В первое двухлетие (1925–1926 годы) Мексика добилась весьма значительных успехов, а реформистская деятельность правительства была очень активной. Второе двухлетие (1927–1928 годы) было ознаменовано резким обострением внутриполитической ситуации, фактически вылившимся в кровопролитную гражданскую войну. В этих условиях о каких-либо реформах говорить уже не приходилось.

Технократ Кальес начал реализовывать свою реформистскую программу с оздоровления мексиканских финансов. К этому побуждало резкое ухудшение финансовой ситуации правительства в связи с падением нефтедобычи и мировых цен на другие экспортируемые Мексикой товары (например, серебро). К тому же, несмотря на заключенное де ла Уэртой в 1922 году с Международным комитетом банкиров соглашение о консолидации мексиканского внешнего долга, правительство Обрегона так и не платило по нему процентов ни в 1923-м, ни в 1924 году. А без этого Мексика не могла привлечь ни иностранных инвестиций, ни кредитов.

В стране фактически не существовало современной денежной системы. Бумажные деньги правительства не пользовались доверием населения, если не обменивались свободно на золото, которого в стране было очень мало, или серебро, цены на которое, особенно относительно золота, резко падали после Первой мировой войны. Еще Карранса и Обрегон хотели создать Национальный банк Мексики, но правительство не имело золота и валюты для наделения этого банка достаточно солидным уставным капиталом.

Пестковский в 1925 году сообщал в Москву: «В настоящее время в Мексике фактически действует биметаллическая система, результатом чего является, что серебро никогда не находится «аль-пари» по отношению к золоту. Бумажных денег сейчас в обращении практически нет. Это последнее обстоятельство является следствием мошенничества одного из революционных мексиканских правительств – Карранцы, который во время революции выпускал бумажные деньги по принудительному курсу. Эти же деньги скупались впоследствие правительственными агентами по пониженному курсу. Все это привело к их обесцениванию, и они, в конце концов, вышли из оборота. Доверие к ним настолько подорвано, что правительство не решается приступить к выпуску бумажных денег. Сейчас в стране обращаются главным образом мексиканская золотая и серебряная монета, а также американские доллары». Курс мексиканской валюты по отношению к американской был на уровне примерно 202 песо за 100 долларов.

Сначала Кальес, как и его предшественник, пытался получить крупный кредит через Международный банковский комитет по Мексике. Министром финансов был специально для этих целей назначен консервативный Альберто Пани, которому доверяли деловые круги США. Как упоминалось выше, Пестковский называл его в докладной в Москву основным агентом США в мексиканском правительстве. Пани должен был также попытаться достичь соглашения о реструктуризации внешнего долга ввиду сложной ситуации с ценами на мексиканские экспортные товары, но не смог добиться ни того, ни другого.

Тогда Кальес решил создать Национальный банк Мексики, опираясь на собственные ресурсы страны (денежных резервов банка первоначально хватало лишь на 10 месяцев). 7 января 1925 года был принят закон о кредитных организациях, изменявший законодательство 1897 года, то есть времен еще диктатора Диаса. По этому закону коренным образом перестраивалась банковская система страны. Так, например, банки штатов, которые раньше имели право выпускать бумажные деньги, отменялись или превращались в обычные коммерческие кредитные организации. Через 5 дней после этого была учреждена Национальная банковская комиссия – надзорный орган, контролировавший кредитную систему. Всю конкретную работу по учреждению нацбанка вел заместитель министра финансов Гомес Морин, которого Кальес ценил за высокий профессионализм и равноудаленность от всех политических сил страны. Возможно, Кальес видел много общего между своей жизнью и жизнью молодого адвоката (родившийся в 1897 году Морин рано остался без отца, который умер в возрасте 24 лет). Интересно, что в 1925–1929 годах Морин был официальным юридическим представителем советского полпредства в Мексике.

Выступая в августе 1925 года на первом Национальном налоговом конвенте, Морин так сформулировал экономическую философию нового режима: «После всех этих лет экономической депрессии, после того, как мы страдали от последствий отсутствия слаженного управления экономикой, республика начинает ясно представлять свое экономическое будущее. Стабилизация политического режима, сама возможность, что этот режим за семь месяцев осуществил в экономике организационные меры, которые другой режим не осуществил бы и за тридцать лет, эффективность, с помощью которой эта экономика за несколько дней восстановила доверие к государственному кредиту в Мексике… все это дает нам право думать, что Мексика вступила в новую эру экономического процветания».

10 сентября 1925 года наконец был учрежден Национальный банк Мексики, о чем мечтал еще Порфирио Диас. Гомес Морин, возглавивший банк, писал Хосе Васконселосу: «Банк стал полным успехом и встал, как говорится, с правой ноги. Совет (высший орган управления банком – прим. автора) является полностью независимым… Нельзя не восхищаться тем, что стало возможным основать банк с запасами всего лишь на десять месяцев».

Однако становление банка проходило отнюдь не просто. По образцу Федеральной резервной системы США нацбанк Мексики имел в своем уставном фонде долю частного капитала и вел на рынке кредитных услуг такие же операции, как и любой коммерческий банк. Поэтому его конечный успех зависел от доверия частных банков и граждан, призванных держать в нацбанке свободные средства и давать ему кредиты. Основа же эта изначально была шаткой, потому что государству в Мексике после инфляции революционных времен никто не доверял. Тем более что сразу же после основания банка в него посыпались просьбы генералов о предоставлении неотложных кредитов, возвращать которые они и не собирались. В этих условиях заслугой Морина (при поддержке Кальеса) была жесткая позиция, отсекавшая все просьбы и проекты некоммерческого и не общенационального характера. Хотя отказать удавалось все же не всем «бизнесменам» – сам Кальес не мог отклонить просьбу такого предпринимателя, как Альваро Обрегон. Тем не менее по закону банк не мог предоставить федеральному правительству Мексики кредитов на сумму, превышающую 10 % капитала банка.

Но в целом доверие к Национальному банку с годами возрастало, так как он выпускал бумажные деньги очень осторожно, в точном соответствии с резервами драгоценных металлов, имевшихся в его распоряжении. Так, эмиссия не должна была превышать по стоимости двойной объем золотых резервов, находящихся в распоряжении нацбанка. Не случайно банк Мексики был основан именно в тот год, когда Великобритания, основная финансовая держава того времени официально восстановила ликвидированный в годы Первой мировой войны золотой паритет своей валюты. Морин и его единомышленники также были сторонниками золотого стандарта, хотя золота в Мексике было немного, и курс валюты, таким образом, сильно зависел от того, какими деньгами платили за мексиканские экспортные товары иностранные контрагенты.

Согласие на эмиссию бумажных денег давала еще независимая Национальная банковская комиссия, что усиливало жесткость контроля. Частные банки, чтобы получить возможность получения кредитов из нац-банка, должны были получить согласие Национальной банковской комиссии, проверявшей ликвидность того или иного банка. Коммерческими кредитными операциями, не свойственными эмиссионным банкам, центральный банк Мексики занимался потому, что Кальес хотел быстро расширить кредитную базу для частного бизнеса, создав банк, который не зависел от политических пристрастий местных губернаторов и военных вождей.

В целом, однако, и создание Национального банка и общая финансовая политика Кальеса с его технократическим окружением ясно говорят о том, что правительство Мексики пребывало в плену у популярных тогда догм золотого стандарта и сбалансированного бюджета. Именно такая политика обрушила всю финансовую архитектуру мира в 1929 году. И именно следование этим догмам в Германии сделало возможным приход Гитлера к власти. Напротив, СССР, активно применявший дефицитное финансирование и кредитную экспансию, добился того, чего не смог добиться Кальес, – невиданного по скорости экономического рывка и превращения отсталой России в передовую экономически и технически державу.

Прежде всего, передав на учреждение нацбанка 42 миллиона песо из 57 имевшихся в наличии в 1925 году, правительство не только переложило деньги из одного кармана в другой, но и осталось без средств, в том числе и для погашения внешнего долга. Поэтому Международный банковский комитет по Мексике встретил появление нацбанка волной критики. Ведь в июне 1924 года Мексика объявила очередной мораторий на обслуживание внешнего долга, ссылаясь на тяжелое финансовое положение страны после подавления мятежа де ла Уэрты. Теперь получалось, что деньги в мексиканской казне все-таки были.

Полностью провалились планы по привлечению в качестве акционеров нацбанка частных кредитных институтов (они могли приобрести 49 % акций). Для того чтобы получить статус банка, ассоциированного с Национальным, частные банки должны были поместить там на депозит 10 % своих активов. Только два частных банка купили в общей сложности 2 % акций, и обе эти сделки не носили экономического характера. В одном случае (с «Банко Лондрес де Мексико») правительство акциями нацбанка погасило свой долг перед этой кредитной организацией на сумму 1,3 миллиона песо. Другой банк (известный Кальесу не понаслышке «Банко де Сонора», когда-то арестовавший за долги управляемую будущим президентом мельницу) поместил свои депозиты в нацбанк по прямому указанию своих земляков, находившихся у власти. Причем сам нацбанк тоже поместил свои средства на депозит в сонорский банк, так что фактически никакого нового капитала не приобрел. Морин считал, что отказ частных банков сотрудничать с Национальным банком и участвовать в его капитале вызван их «ревностью». На самом деле частные банки и их клиенты просто не доверяли правительству. В 1928 году из 150 частных банков только пять сотрудничали с Нацбанком, то есть держали там депозиты.

Пестковский видел причину такого положения вещей в том, что почти все банки Мексики принадлежали иностранцам: «…здесь преобладает французский и испанский капитал, затем идут англичане, американцы, голландцы и немцы».

Таким образом, попытка через нацбанк мобилизовать частные средства для подъема экономики провалилась. К тому же центральный банк из-за политики золотого стандарта при Кальесе так и не сумел превратиться в эмиссионный центр – то есть не мог выполнять свою основную функцию.

На фоне отсутствия интереса мексиканских предпринимателей к новому эмиссионному банку Кальес попытался мобилизовать деньги для этого учреждения не очень-то прогрессивным способом. Было резко сокращено количество государственных служащих, включая офицеров, а многим из тех, кто остался, подолгу задерживали выплату жалованья. Таким образом Кальесу удалось сэкономить 40 миллионов песо.

В то же время расходы правительства на содержание генералов, министров и депутатов, по мнению Пестковского, были «громадны». Депутаты Конгресса, отмечал советский полпред, получают около 1000 песо в месяц. Странным было и то, что фактически находящаяся в состоянии банкротства страна содержала за границей много дипломатических представительств (21 из них – только на американском континенте). На самом деле, по установившейся мексиканской политической традиции, послами и посланниками назначали строптивых деятелей оппозиции. «Казнокрадство и непотизм процветают», – констатировал Пестковский. «Картина ясна – Мексика кругом в долгу, главным образом, у Соединенных Штатов, процентов не платит. Ясно, что Соединенным Штатам не трудно закабалить ее окончательно».

Как уже упоминалось, нацбанк мог эмитировать бумажные деньги, только если они были обеспечены имевшимся в его распоряжении золотом. Золото поступало в Мексику в основном в качестве платежа за экспортируемые страной товары. Как раз начиная с 1926 года американская экономика (на США приходилось 70 % внешней торговли Мексики) стала ощущать перегрев и сократила потребление мексиканского сырья. Это наряду с падением нефтедобычи привело к резкому сокращению золотого запаса Мексики, ибо импорт, который тоже оплачивался золотом, прекратить было нельзя.

Внутри Мексики, как уже упоминалось, ходили серебряные монеты, которые правительство обменивало на золотые, – ведь формально мексиканский песо базировался на золотом паритете. Если приток золота сокращался, как в 1926–1927 годах, власти были вынуждены сокращать чеканку серебряных монет и выпуск бумажных денег, чтобы не допустить падения их стоимости относительно золотых. Так, в 1926 году было отчеканено серебряных монет на 29,4 миллиона песо, а в 1927 году – только на 5,6 миллиона. Золотых монет и в 1926-м, и в 1927-м правительство выпустило на 30 миллионов песо.

Итак, все кальесовские честолюбивые планы быстрого развития мексиканской экономики натолкнулись на уменьшение оборотных финансовых средств, и поэтому никакого роста, а тем более быстрого рывка не получилось. К тому же, согласно воззрениям окружения Кальеса, бюджет страны должен был быть всегда выровненным. Технократы, таким образом, сами загнали себя в угол.

В 1925 году 76 % денег в обращении приходилось в Мексике на монеты из драгоценных металлов, 23,7 % – на безналичные средства на счетах и только 0,3 % – на бумажные деньги Национального банка. Это соотношение не изменилось за все время президентства Кальеса. В 1928 году эти доли составили соответственно 75,1 %, 23,9 % и 0,4 %. С 1 сентября и до конца 1925 года Национальный банк выпустил банкнот на 3,2 миллиона песо, хотя по уставу мог выпустить на 113 миллионов. В следующем году было выпущено уже только 1,8 миллиона песо бумажных денег.

Единственное, чего удалось добиться Национальному банку, так это в два раза снизить процентную ставку по кредитам в стране (с 24 % до 12 % в 1928 году), потому что нацбанк сам выступал в качестве кредитной коммерческой организации.

Национальный банк так не смог оживить общую банковскую систему страны. Если в 1912 году активы мексиканских банков составили 450 миллионов песо, то в 1925 году они были на уровне примерно 34 % от этой суммы. В 1930 году эта цифра возросла до 61 %, то есть спустя двадцать лет после начала революции финансовая система страны была по размерам на треть меньше, чем в дореволюционную пору. Несмотря на это, при Обрегоне и Кальесе было основано много банков, чье общее количество в 1928 году превысило дореволюционный уровень на 40 %. Примечательно, что большинство «новых» банков основывали банкиры времен диктатуры Диаса.

В 1925 году Кальес отменил введенный при Диасе запрет на учреждение филиалов иностранных банков в стране, тем самым фактически признав, что местные капиталисты не спешат следовать призывам КРОМ к самоотверженному участию в реконструкции национальной экономики. Многие иностранные банки, в том числе «Канэдиан Бэнк оф Коммерс», «Джермен Бэнк оф Саут Америка», основали в Мексике свои филиалы. Однако американские банки в Мексику не торопились – они появились только в 1929-1930 годы, – а европейцам после начала кризиса 1929 года было уже не до заграничных инвестиций.

В 1923 году дефицит мексиканского федерального бюджета составил 83 миллиона песо. Вину свалили на де ла Уэрту, хотя дело было в падении сборов от экспорта из-за резкого сокращения американскими компаниями добычи нефти. В следующем году дефицит удалось уменьшить примерно до 10 миллионов, так как мексиканское правительство отказывалось обслуживать внешний долг. В первый год президентства Кальеса, главным образом из-за мирной обстановки в стране и начавшегося сокращения армии, удалось добиться профицита в 24 миллиона песо. Доходы правительства в этом году составили 322 миллиона песо, расходы – 298 миллионов. Однако уже в следующем году из-за спора с США по нефти и жесткой монетарной политики нацбанка в стране опять появился дефицитный бюджет – дефицит составил 16 миллионов песо (правительственные доходы сократились до 309 миллионов). Почти таким же – 15 миллионов – дефицит остался и в 1927 году. При этом Кальесу пришлось не наращивать государственные расходы на подъем экономики, а сокращать их (до 310 миллионов). Только в последний год своего президентства он смог сбалансировать бюджет и показать профицит в 12 миллионов песо. Но это было достигнуто новым снижением государственных расходов – до 288 миллионов песо (цифра, напоминающая последний год правления Обрегона: 277 миллионов).

Таким образом, Кальесу не удалось аккумулировать значительные средства для экономического рывка страны. И в этом была виновата именно его технократическая прогрессистская финансовая политика. Государство при Кальесе так и не стало мощным инвестором, несмотря на то, что президент хотел как раз этого.

Причиной сложного положения с государственными доходами Мексики было и практически полное отсутствие в стране («благодаря постоянным переворотам», как отмечал Пестковский) нормальной системы налогообложения. Мексиканские газеты насчитали примерно 480 различных налогов, большинство из которых, как в средние века, вводились «на время» для решения каких-либо конкретных задач. Все налоги были косвенными. Кальес попытался ввести в стране прямой подоходный налог, но, по словам Пестковского, «эта мера встретила сильное сопротивление со стороны буржуазии».

Поэтому правительство Кальеса по-прежнему полагалось на введенную Каррансой в 1918 году систему налогообложения нефтедобычи. В казну было необходимо уплатить 5 % стоимости добытой нефти, дополнительно к этому еще 5 песо в год с каждого квадратного километра нефтеносных земель и еще до 50 % стоимости добычи с арендованных у государства земель (именно поэтому американские собственники настаивали, что приобрели свои участки в собственность, а не в аренду).

Владельцы серебряных рудников платили в бюджет 7,5 % стоимости добычи. Всего правительство собирало с горнодобывающей и нефтяной промышленности 60–70 миллионов песо в год. Примерно столько же давали ввозные и вывозные пошлины. Вывозными пошлинами облагались серебро и нефть, ввозными – практически все товары. Именно поэтому в Мексике очень дорого стоили хлеб и одежда.

Третьим по важности источником доходов были акцизы, гербовый и почтовый сборы.

Что касается расходов, то на бюджете страны тяжелой ношей лежали «соглашения Букарели». Если в 1922 году на обслуживание государственного долга тратилось примерно 7,1 % всех бюджетных средств, то в 1923 году – 38,8 миллиона, или 16,5 %, что означает рост выплат долга на 140 %.

Кальесу пришлось искать пути для сокращения государственных расходов и увеличения доходной базы бюджета. Долговые обязательства мексиканского государства пытались, как и при прежних правительствах, продать иностранным нефтяным компаниям. Однако те требовали в обмен сокращения налогов, так что никакого финансового выигрыша правительство не получало.

Тогда Кальесу пришлось пойти на меру, которая коренным образом противоречила его взглядам на активную и направляющую роль государства в экономике. Министр финансов Пани предложил приватизировать мексиканские государственные железные дороги, долг которых (более 400 миллионов долларов, из которых набежавшие проценты составляли половину суммы), таким образом, исключался бы из общей суммы внешнего государственного долга. Пани мотивировал появление и рост долга мексиканских железных дорог безответственным поведением «красного» профсоюза железнодорожников. Мол, с 1910 года железные дороги на 65 % увеличили персонал, заработная плата которого за это же время выросла на 225 % Правда, железные дороги, резко увеличившие и число перевезенных пассажиров, оставались прибыльным предприятием. Долг железных дорог возник вовсе не из-за происков коммунистов, а из-за того, что в годы гражданской войны правительство Каррансы перевело железные дороги на военное положение. С экономической точки зрения это означало, что правительство ничего не платило железным дорогам за перевозки (точнее, платило облигациями, которые потом и составили пресловутый долг).

Таким образом, приватизация железных дорог – этого самого стратегически важного предприятия страны – тоже была в конечном итоге вызвана жесткой и ортодоксальной финансовой политикой Кальеса, прямо противоречившей стремлению самого президента к резкому увеличению доли государства как инвестора в национальной экономике. Приватизация была проведена именно для ослабления бремени внешнего долга.

По подписанному министром финансов де ла Уэртой в 1922 году соглашению с Международным банковским комитетом Мексика должна была выплатить в счет внешнего долга 30 миллионов долларов в 1923 году, после чего размер годовых выплат повышался на 5 миллионов песо ежегодно.

На 1 января 1923 года консолидированный внешний долг Мексики составлял 508 830 797 долларов США, из которых на долг железных дорог приходилось 243 743 777 долларов. Набежавшие с 1913 года проценты по обслуживанию долга составляли 400 миллионов песо. Пестковский верно отмечал: «Львиная часть этого долга должна попасть в карманы капиталистов Соединенных Штатов».

После моратория 1924 года новый министр финансов Пани провел с Ламонтом, представителем Международного банковского комитета новый раунд переговоров, в результате которого соглашение 1922 года было изменено («поправка Пани») и долг железных дорог был исключен из государственного. Железные дороги возвращались иностранным собственникам, причем в таком состоянии, чтобы они сразу же могли приносить чистую прибыль. Правительство Мексики обязывалось не менять тарифов на железнодорожные перевозки до 31 декабря 1929 года таким образом, чтобы эти изменения отрицательно влияли на прибыль.

В обмен на это Мексика обязывалась возобновить обслуживание долга, однако резкое падение нефтедобычи вынудило правительство Кальеса уже в 1928 году объявить новый мораторий. Выяснилось, что «красные» железнодорожники все же ни при чем.

Всего по соглашению Ламонт – Пани общий внешний долг Мексики устанавливался в 435 миллионов долларов (в том числе проценты по долгу 132,5 миллиона). Структура нового мексиканского долга была следующей:

• долг, признанный по соглашению Ламонт – де ла Уэрта 1922 года, – 1,451 млн долларов,
• сумма просроченных выплат по долгу за 1924–1925 годы – 75 млн,
• выпущенные долговые обязательства (декабрь 1923-го – декабрь 1925-го) – 36,1 млн,
• итого – 1 562 838 348 долларов,
• сумма, выплаченная Комитету, – 1,4 млн,
• итого – 1 561 438 348 долларов,
• вычтенный из общего объема государственного долга долг Национальных железных дорог (основной долг плюс проценты) – 671,2 млн.

Итого, новая сумма признанного мексиканским правительством долга составляла 890 201 892 доллара.

Пани удалось в обмен на кабальные условия снизить долговую нагрузку: если ранее Мексика должна была выплатить иностранным кредиторам 25,5 миллиона в 1926 году, то по новому соглашению эта сумма снижалсь до 10,7 миллиона. В 1927 году вместо 25 миллионов предполагалось выплатить 11. Но в качестве гарантии Мексика обязалась ежегодно передавать Международному комитету 5 миллионов долларов золотом из налоговых поступлений от добычи нефти. Долги, накопившиеся за время дефолта 1923–1925 годов в размере 37,5 миллиона, подлежали погашению в течение 6 лет начиная с 1928 года под 3 % годовых.

Когда Пани начал переговоры с Ламонтом в Нью-Йорке в сентябре 1925 года, оппозиция в Конгрессе (особенно аграристы) пытались всеми силами сорвать кабальное для Мексики соглашение. Пани был дамским угодником и взял с собой в Нью-Йорк любовницу, каталонскую танцовщицу Глорию Фор. Противники Ламонта наняли частного детектива, который без труда зафиксировал нарушение Пани супружеской верности. Досье на мексиканского министра финансов передали Ламонту, но тот положил его под сукно, так как был заинтересован в подписании соглашения. Тогда сведения о сексуальных похождениях министра были «слиты» американским газетам, которые вышли 14 октября 1925 года под аршинными шапками соответствующего содержания. Пани обвинили в нарушении закона США о «белом рабстве» (то есть в насильственном удерживании белого человека), и полиция провела в его гостиничном номере обыск. Министр финансов подал Кальесу прошение об отставке, но президент оставил его на посту. Говорят, что Кальес даже в некотором смысле одобрил Пани, сказав с характерным мексиканским «мачизмом», что его кабинет не состоит из евнухов.

Хотя история с Глорией Фор не помешала заключению соглашения Ламонт – Пани, след она все же оставила. В 1925 году Национальный банк выпустил банкноту достоинством в 5 песо, на которой красовалась неизвестная цыганка. Все посвященные лица легко узнавали в цыганке Глорию Фор. Ходили слухи, что она смогла заманить в свои любовные сети и самого Кальеса.

В целом правительству Кальеса удалось нарастить расходы на экономические цели (строительство и улучшение инфраструктуры) только в 1925 году. Госбюджет тогда составил 286 миллионов песо, из которых 84 миллиона должны были пойти на обслуживание долга.

Если взять экономические расходы правительства Мексики за 100 % в 1917 году, то в 1924 году они составили 144,9 %, а в 1925 – 255,9 %. Однако уже в следующем году темп резко сократился – до 169,3 %, а в последний год президентства Кальеса (1928-й) составил 181,9 %. Это был, конечно, рост. Но рост обычный, эволюционный, явно не отвечавший честолюбивым планам президента по достижению мощного экономического рывка.

Расходы на социальные нужды (образование и здравоохранение) выросли уже в 1923 году по сравнению с 1917 годом более чем в 6 раз. Если взять уровень социальных расходов в 1917 году за 100 %, то в 1923 году этот показатель равнялся 652 %. Однако в 1925 году этот индекс упал до 511 %, что ясно свидетельствует: учреждение Национального банка произошло за счет народа. Когда Кальес покидал пост президента в 1928 году, этот показатель не превышал 688 %. Таким образом, не получилось мощного рывка и в социальной сфере. Скорее наоборот: правительство Обрегона уделяло этому гораздо больше внимания. Например, с 1921-го по 1922 год социальные расходы выросли почти в два раза, главным образом благодаря действительно небывалым ассигнованиям на народное образование.

В 1925 году в Мексике царил мир, и правительству Кальеса удалось сократить административные расходы, львиную долю которых составляли военные. Еще в 1924 году правительству Обрегона пришлось потратить на армию 118 миллионов песо – 42,6 % всех федеральных расходов за год (в 1923-м военные расходы составили 29 миллионов песо, или 33,6 % всех расходов). Если вновь принять уровень 1917 года за 100 %, то в 1924 году административные расходы составляли 82 %, а в 1925-м – 68,7 %. Но эту позитивную тенденцию Кальесу удержать также не удалось. Уже в 1926 году показатель административных расходов снова вырос до 80,4 %, а в 1928 году равнялся 76,2 %.

Так как финансовая политика правительства не позволяла изыскивать кредитные ресурсы для финансирования экономического развития, приходилось, будто сто лет назад, полагаться на косвенные налоги и пошлины. Налоги и пошлины составляли в 1925 году 76,4 % всех доходов федерального правительства, и в 1928 году эта доля практически не изменилась – 77,7 %.

Правда, Кальес все-таки ввел подоходный налог, однако более 80 % мексиканцев жили на селе, а подавляющее большинство крестьян были бедными и просто нищими. Поэтому неудивительно, что значительных доходов казне этот налог не принес.

38,6 % доходов правительства в 1925 году составляли экспортные и импортные пошлины, а еще 15,9 % – роялти с компаний (в основном нефтяных), занимавшихся разработкой полезных ископаемых. Эти цифры дают прекрасное представление о практически тотальной зависимости мексиканского бюджета от состояния мировых цен на нефть и ряд других сырьевых товаров. Резкое сокращение нефтедобычи, наблюдавшееся еще с 1923 года, подорвало и этот источник доходов администрации Кальеса. В 1928 году роялти не превышали 8,6 % всех доходов, доля таможенных пошлин практически не изменилась – 39,9 %. При этом выросла доля импортных пошлин, которые фактически платил мексиканский потребитель: из 39,9 % на импортные пошлины приходилось 33,9 %, а на экспортные – всего 6 %.

Особенно серьезно сократились доходы именно от нефтяной отрасли (роялти плюс вывозные пошлины): в 1922 году они составляли 33,6 % всех доходов правительства, а в 1929 – всего 5,9 %. В 1922 году государство получило от нефтяной отрасли 87,8 миллиона песо, в 1926-м – 41,4 миллиона, а в 1927-м – всего 25,5. Причин здесь было две: кризисное состояние мировой экономики и очередной конфликт с американскими нефтяными компаниями, который Кальес развязал сразу же после вступления в должность.

В конце 1925 года Мексика оказалась на грани банкротства: в казне после учреждения Национального банка оставалось примерно 3 миллиона песо, из которых 2,5 миллиона надо было до наступления следующего года заплатить государственным служащим.

Сам надев на себя смирительную рубашку в виде золотого стандарта и жесткой монетарной политики, Кальес все же пытался претворить в жизнь многое из того, что он почерпнул в Германии. 10 февраля 1926 года был учрежден Национальный банк аграрного кредита для финансирования прогрессивных фермеров и крупных хозяйств на селе. У истоков его стоял все тот же Морин, который назвал банк «одним из самых великих свершений Революции». По образцу кооперативных касс Райффайзена этот банк должен был представлять собой общую структуру кооперативных организаций, которые вносили бы в него средства. Предполагалось, что он будет финансировать ирригацию, гидроэнергетику, закупку новых сельхозмашин, строительство дорог в сельской местности. Первоначальный капитал банка составил 50 миллионов песо, из которых 20 миллионов предоставляло федеральное правительство, еще 2 миллиона должны были выделить правительства штатов, а еще 28 – дать частные капиталисты.

Морин надеялся, что, получив от членов и частных капиталистов достаточные средства, банк выпустит облигации, которые будут гарантированы налоговыми доходами правительства. Но и здесь аграрии не доверяли правительству, тем более что банк аграрного кредита, имевший филиалы на местах, не смог противостоять местным властям и генералам, которые брали оттуда кредиты на нужды, подчас очень далекие от аграрных (среди клиентов банка был и Альваро Обрегон). В 1927 году было сформировано только 378 местных ассоциаций с примерно 17 тысячами членов. Уже эти цифры ясно свидетельствуют о том, что значение банка аграрного кредита для сельского хозяйства было мизерным.

Сам Морин в 1927 году оценил свое детище уже по-другому: «Слишком высоким было доверие к людям (служащим банка – прим. автора), и были упущены из виду угодничество, трусость и просто сила обстоятельств, которые в Мексике заставляют человека молчать, когда надо протестовать, и говорить «да», когда надо сказать «нет». Впоследствии Морин выражался еще резче, называя банк аграрного кредита «публичным домом» за то, что там раздавались кредиты «друзьям» правительства. Помимо Обрегона к «друзьям» принадлежал сам Кальес, которому банк давал деньги на развитие бизнеса по производству сахара. Кредиты получили и военный министр Амаро, и министр сельского хозяйства Луис Леон. Амаро эти деньги позволили купить асиенду «Охо де Азуль».

Новый банк постигла та же участь, что и Национальный. По словам генерального директора банка аграрных кредитов Аугустина Легорреты, собственные капиталисты не хотели участвовать в его капиталах, ссылаясь на политическую нестабильность и недостаточную гарантию прав собственности.

Банк аграрного кредита смог привлечь всего 2,8 миллиона песо «частных» средств. Кавычки использованы здесь потому, что 89 % этих и так смехотворных средств предоставил Национальный банк (фактически то же федеральное правительство). Мексиканские штаты тоже не дали банку обещанных 2 миллионов песо (эти деньги должны были быть привлечены путем продажи акций банка правительствам штатов). Только три штата – Гуанахуато, Юкатан и Тамаулипас – купили акции банка в общей сложности на 55 тысяч песо.

В основном банк аграрного кредита выдавал кредиты, получая средства от главного акционера – Национального банка, который использовал для этих целей часть своей прибыли. Кредиты выдавались практически полностью влиятельным политикам и генералам на местах, причем без всякого залога. Например, в 1926 году банк выдал 355 кредитов, в среднем по 48 тысяч песо в каждом случае, в 1927 году – 809 кредитов по 11 тысяч песо в среднем. Только 19 % средств было направлено сельскохозяйственным кооперативам.

Политика Кальеса тоже не укрепляла доверие к новым банкам. Так, в 1926 году президент окончательно отказался признать долг федерального правительства, возникший при диктатуре генерала Уэрты в 1913–1914 годах. Это привело к массовому бегству иностранного финансового капитала из страны. Потом возникли слухи, что правительство намеревается закрыть три банка в штате Чиуауа за то, что они якобы нелегально вывозили в США золото. Паника на финансовом рынке приобрела такие масштабы, что правительству пришлось объявить банковские каникулы. Позднее, когда в Мексике вспыхнула гражданская война на религиозной почве, тоже постоянно появлялись слухи о национализации частных банков.

Кальесу не удалось возродить как возможный источник инвестиций и довольно развитую во время диктатуры Диаса биржу. Акции частных мексиканских банков упали в годы революции до 10 % своей былой стоимости, и в 20-е большого желания эмитировать акции для биржи у частных кредитных институтов не было.

Разочаровавшись в результатах собственной политики (как и Васконселос четырьмя годами раньше), Морин фактически вышел в отставку и на несколько месяцев покинул страну, чтобы по заданию Кальеса подготовить создание еще одного банка – банка народного кредита. (Впоследствии, в 1939 году Морин создал правую оппозиционную Партию народного действия, которая пришла к власти в 2000-м.) По сути это было признанием краха планов создания в Мексике современной финансовой системы. А без отсутствия серьезных капиталовложений все остальные грандиозные планы Кальеса были обречены на провал.

Следует подчеркнуть, что в 20-е годы, на протяжении всего десятилетия, мексиканский частный капитал не только не увеличивал инвестиции в средства производства, но и активно снижал их. Капиталисты боялись продолжения революционных потрясений и новой гражданской войны. Они всячески занижали стоимость оборудования своих заводов, а все полученные прибыли старались перевести за границу. Например, стоимость оборудования крупнейшей в стране текстильной компании в городе Орисаба упала в 1920–1924 годах на 16 %. Ведущий национальный производитель сигарет (компания «Эль Буэн Торо») сократил стоимость своего основного капитала за аналогичный период на 21 %. В целом в мексиканской промышленности снижение балансовой стоимости оборудования составило 5 %.

Так как инвестиции в Мексику считали рискованными не только иностранные, но и местные предприниматели, резко выросли стоимость кредита и дивиденды на акции мексиканских компаний, которые приходилось выплачивать инвесторам как «рисковую премию». В 1896–1910 годах стоимость дивиденда на каждую акцию мексиканской промышленной компании составляла в среднем 4,6 % годовых, а в 1918–1925 годах – 9,4 %. Все это сопровождалось бегством полученного капитала за границу.

В 1926-м в Мексику на три года раньше, чем в целом по миру, пришел экономический кризис. Англия, как уже упоминалось, восстановила в 1925 году золотой стандарт фунта стерлингов, что привело к росту стоимости золота и падению стоимости серебра, крупнейшим производителем которого была Мексика. Тогдашний шеф Банка Англии Монтегю Норман – как и многие мексиканские интеллектуалы, спиритуалист, общавшийся с духами и говоривший, что может проходить сквозь стены, – в 1948 году так оценил итоги своей деятельности: «Мы не достигли ничего, кроме как отобрать деньги у многих бедняков и пустить их по ветру». Видный английский экономист Кейнс называл золотой стандарт «варварским реликтом» и справедливо видел в нем одну из причин Великой депрессии 1929 года. Одновременно с повышением спроса на золото упали мировые цены на сырую нефть (причины этого изложены ниже). В результате только в 1926–1928 годах экспортные доходы Мексики снизились с 334 до 299 миллионов долларов. При этом цены на импортные товары выросли (или, по крайней мере, не снизились), что привело к общему ухудшению условий торговли. Покупательная способность мексиканского экспорта упала на 50 % всего за три года.

В 1927 году ВВП на душу населения сократился в Мексике на 5,9 %, в 1928-м – на 0,9 %. Если в 1926 году ВВП на душу населения сотавлял в Мексике 2 553 песо (в ценах 1960 года), то в 1927 году – 2402, а в 1928-м – 2379. Никак не изменилась и структура ВВП – Мексика, в отличие от большевистской России, так и не стала индустриальной страной. В 1925 году на сельское хозяйство приходилось 20,3 % созданного ВВП, а в 1927 году – 21,9 %. Доля промышленности, напротив, сократилась с 24,5 % в 1925 году до 23,2 % в 1928-м. Страна по-прежнему оставалась вотчиной мелкой торговли и столь же мелкой по размерам концентрации занятых сферы услуг. Таким образом, рывок, задуманный Кальесом, не состоялся из-за фактического саботажа отечественных предпринимателей и абсолютно враждебной росту финансовой политики самого правительства.

Пестковский писал: «Обрабатывающая промышленность находится в Мексике лишь в зачаточном состоянии». Причем с момента начала мексиканской революции в 1910 году состояние только ухудшалось. В основной отрасли мексиканской промышленности – текстильной – в 1912 году действовало 144 хлопчатобумажные фабрики, на которых были заняты 302 тысячи рабочих. В 1924 году осталась 51 тысяча рабочих. «Металлообрабатывающая промышленность значения не имеет», – отмечал советский полпред. Во всей обрабатывающей промышленности Мексики при Кальесе работали не более 90 тысяч человек.

Как и для Обрегона, для Кальеса отношения с США были главной внешнеполитической проблемой, учитывая тотальную экономическую зависимость Мексики от внешней торговли со Штатами и от американского капитала внутри страны. Если до революции американцы и англичане соперничали в мексиканской экономике практически на равных (причем диктатор Диас поощрял англичан, чтобы ослабить зависимость Мексики от США), то после окончания гражданской войны от былого английского экономического присутствия не осталось и следа. Компартия Мексики в первые годы своего существования вообще определяла всю мексиканскую революцию как борьбу за влияние в стране английского и американского империализма, закончившуюся победой последнего.

Доминирование США в послереволюционной Мексике определялось четырьмя основными факторами:

• США через Международный комитет банкиров практически полностью контролировали внешний долг Мексики;
• на американские компании приходилось 80 % добычи нефти в Мексике;
• после реприватизации американцы контролировали и железные дороги страны;
• 90–95 % мексиканской внешней торговли приходилось на США.

Пестковский писал: «…американский капитал господствует почти безраздельно. Лучшей иллюстрацией является отсутствие дипломатических сношений между Мексикой и Англией».

Кальеса первый советский полпред считал ставленником США. Исходил он в своих рассуждениях из того, что Лабористская партия (политическое крыло КРОМ), кандидатом которой официально являлся Кальес, была под крылом американского профцентра АФТ. «Картина ясна: Мексиканская Федерация Труда находится под влиянием Гомперса, Гомперс – агент Соединенных Штатов, а Кальес – ставленник Мексиканской Федерации Труда».

Пестковский докладывал в Москву, что всю политику кабинета Кальеса и, соответственно, отношения Мексики с СССР станет определять характер мексикано-американских отношений. Будущее полностью подтвердило мнение полпреда.

Однако Кальес, как и Обрегон, был вынужден опираться на рабочих и крестьян (причем вооруженных) в борьбе против мексиканской контрреволюции. Чувства же этих слоев населения к США были однозначными: «Широкие массы населения, рабочие и крестьяне ненавидят американцев. Усиление американского влияния поведет, без сомнения, к усилению борьбы против Кальеса, как справа, так и слева». Выше уже упоминалось, что политика недопущения забастовок на американских предприятиях Кальеса – Моронеса привела к падению влияния КРОМ и росту авторитета независимых профсоюзов и коммунистов. Поэтому «рабочий президент» Кальес был вынужден время от времени демонстрировать свой антиимпериализм, чтобы удержать рабочие и крестьянские организации на стороне правительства.

Для этого у Кальеса было два инструмента: показное улучшение отношений с СССР и периодические попытки «прижать» американских нефтедобытчиков в Мексике. Соответственно, когда требовалось продемонстрировать улучшение отношений с США, Кальес нарочито обострял отношения с СССР и шел на уступки американскому нефтяному бизнесу.

Американцы же с присущей им бесцеремонностью считали Кальеса целиком своим человеком. Они полагали, что, в отличие от Обрегона, имевшего авторитет в мексиканской армии, Кальес, такого авторитета не имевший, будет целиком и полностью опираться на Вашингтон. Пестковский отмечал, что «…прямая военная аннексия Мексики являлась бы в данной ситуации политически невыгодной для Соединенных Штатов, так как взбудоражила бы весь латино-американский мир. Поэтому Уолл-Стрит придерживается другой тактики: поддерживать в Мексике «национальное правительство», которое по существу было бы агентом Штатов. Но это дело не легкое: это правительство должно быть достаточно популярным в самой Мексике, так как в противном случае последует переворот за переворотом».

После теплого приема, оказанного Кальесу в Вашингтоне в 1924 году, там были удивлены, что уже в первый год своего президентства человек, восхищавшийся американскими достижениями, едва не довел дело до мексикано-американской войны.

Однако виноваты в наступившем обострении американо-мексиканских отношений были сами США. В Вашингтоне ожидали от Кальеса быстрых и безоговорочных уступок по основным вопросам двусторонних отношений, а тот, как уже упоминалось, не был готов к быстрым уступкам ввиду шаткости своего внутриполитического положения.

Во-первых, США потребовали свертывания аграрной реформы и разоружения крестьянских отрядов, которые иногда силой захватывали принадлежавшие американским гражданам и компаниям земли. Советский полпред комментировал это следующим образом: «Крестьяне забирают поля у американских помещиков. Иногда они это делают незаконно, самочинно, т. е. просто выгоняют помещика и забирают имение. Эти случаи по отношению к американцам весьма редки. Но от этого помещикам не легче, тем более что никто из них не получил вознаграждения».

Кальес пытался реагировать на возмущение США постепенным разоружением крестьянских отрядов и выпуском облигаций для компенсации землевладельцам за отобранные у них земли. Однако с точки зрения Штатов это были полумеры, к тому же проводившиеся слишком медленно.

Во-вторых, американцы требовали обуздать забастовочное движение на своих предприятиях в Мексике. И здесь Кальес и Моронес охотно шли на уступки. Проблема была лишь в том, что профсоюзы, в том числе и кромовские, вовсе не собирались отказываться от борьбы за свои права. На этом фоне КРОМ, а значит, и правительству иногда приходилось поддерживать забастовщиков, чтобы не растерять остатки собственного авторитета. Например, в городе Халапа рабочие (анархо-синдикалисты) американской электрической компании «Халапа Пауэр энд Лайт Компани» выдвинули ряд требований по улучшению условий труда и повышению зарплаты. В целом анархисты хотели вообще заменить компанию, на работу которой было очень много нареканий (население из-за высокой стоимости электричества даже прибегало к бойкотам), кооперативом взаимопомощи. 26 марта 1925 года была объявлена забастовка. Директор компании Уильям Бун, как писал Пестковский, «счел за лучшее удрать в Соединенные Штаты. Город остался без света. Тогда городская дума взяла временно предприятие в свои руки. Скандал!»

Возмущали американцев и мелкие инциденты. Например, 1 мая 1925 года американский посол отказался получить у КРОМ разрешение на передвижение своей машины по Мехико, так как КРОМ-де не является правительственной организацией. КРОМ выдавал разрешения просто потому, что именно он организовывал первомайскую манифестацию, из-за которой было прекращено движение транспорта в столице. Для посла США хотели сделать исключение, но он отказался.

Однако больше всего в Вашинтоне были возмущены тем, что Мексика после прихода Кальеса к власти предложила помощь конституционному правительству Никарагуа, которое боролось с военным мятежом. Мятежников поддерживали США, считавшие, что только они могут решать, какое правительство должно быть в той или иной латиноамериканской стране.

Американцы со свойственной им великодержавной бесцеремонностью захотели проучить Кальеса и указать ему на его место. Уже в начале мая 1925 года мексиканские газеты, как отметил советский полпред, пестрели сообщениями об ухудшении отношений с США.

12 июня 1925 года госсекретарь Келлог выступил с декларацией, в которой говорилось о росте большевистских тенденций в Мексике и о недовольстве США этим фактом. В декларации особый упор делался на незаконное, с точки зрения США, изъятие земель у американских собственников в ходе аграрной реформы.

Факт публичного заявления в то время считался высшей формой проявления дипломатического недовольства. Американцев подвигло на это заявление в том числе и открытие советского полпредства в Мехико. Келлог заявил, что «Мексика находится перед судом всего мира». Пестковский сообщал, что декларация произвела в Мехико впечатление разорвавшейся бомбы. Больше всего Кальеса обеспокоил пункт декларации, где говорилось о возможном восстании в Мексике против революционного режима и о том, что в таком случае США поддержат мексиканского президента, только если он изменит свою «большевистскую политику». Госсекретарь буквально заявил следующее: «Я видел сообщения в печати, согласно которым в Мексике назревает очередное революционное движение. Надеюсь, что это не так. Отношение Правительства (США – прим. автора) к Мексике и угрожающим ей революционным движениям было четко определено в 1923 году, когда наблюдалось такое движение, угрожавшее конституционному правительству этой страны, которое заключило торжественные соглашения с нашим Правительством и пыталось соблюдать свои обязательства внутри страны и за ее пределами. Позиция, занятая тогда нашим Правительством, с тех пор оставалась неизменной. И по сей день политикой нашего Правительства является использование своего влияния для оказания поддержки стабильности и конституционным процедурам, однако необходимо четко заявить, что наше Правительство будет поддерживать Правительство в Мексике лишь до тех пор, пока оно защищает жизни и права американцев и выполняет свои международные соглашения и обязательства».

Слухи о мятеже в Мексике были отнюдь не беспочвенными. Еще 17 мая 1925 года к Пестковскому зашел его главный и хорошо информированный собеседник – Рамон де Негри. Де Негри, родившийся в Соноре в 1887 году, был на дружеской ноге как с Обрегоном, так и с Кальесом. При Каррансе он был консулом Мексики в Нью-Йорке и по совместительству главой мексиканской секретной службы в США. Перейдя на сторону Обрегона, стал главой мексиканских железных дорог, а позднее – министром земледелия. В правительство Кальеса де Негри, по его словам, не взяли из-за чрезмерного радикализма. Пестковский всецело доверял получаемой от него информации. Может быть, и напрасно – не исключено, что Кальес, в свою очередь, использовал бывшего министра для выявления настроений советского полпреда, обещая взамен хорошую должность (действительно, в 1926 году де Негри стал посланником в Берлине).

17 мая де Негри сообщил Пестковскому, что «восстание против Кальеса должно вспыхнуть скоро». Проходят тайные совещания генералов, и главой мятежа, вероятнее всего, будет генерал Арнульфо Гомес, «считающийся левым, но теперь на почве общего недовольства связавшийся с реакционными генералами». У заговорщиков не имелось развернутой программы. Они были недовольны сокращением офицерского состава армии и требовали удаления из правительства Моронеса.

Однако о подготовке мятежа знал и Кальес. Буквально за пару дней до декларации Келлога было объявлено, что Гомеса отправляют в Европу для изучения военного дела. По старинной мексиканской традиции, генералов, не успевших еще начать открытый мятеж, часто отсылали за границу. Сам же Гомес, как сообщал де Негри Пестковскому 10 июня 1925 года, говорил, что уезжает потому, что не чувствует себя в Мексике в безопасности. Еще он якобы намекал на то, что во время его отсутствия в Мексике произойдут важные события.

На фоне практически открытого недовольства мексиканских генералов декларация Келлога принимала зловещий характер. Наиболее прогрессивная газета Мехико «Эль Демократа» писала, что вспышка нового мятежа в Мексике всецело зависит от США. Пестковский оценивал декларацию Келлога как «попытку напугать Кальеса, чтобы заставить его идти на еще большие уступки в аграрной и рабочей политике». Теперь у Кальеса, по мнению советского полпреда, было два пути: пойти на поводу у США и потерять популярность среди населения или «опереться на массы рабочих и крестьян и вызвать контрреволюцию, опирающуюся на американский капитал», чтобы одним махом раздавить ее.

Кальес пошел по второму пути. Американцы недооценивали характер мексиканского президента. В отличие от бизнесмена по натуре Обрегона, склонного к компромиссам, Кальес был человеком сильным и принципиальным, очень щепетильно относившимся к собственному достоинству. Этот момент совершенно точно подметил Пестковский: «Кальес обиделся: он должен был обидеться, чтобы не потерять популярности».

Уже 14 июня 1925 года мексиканский президент опубликовал собственную ответную декларацию. Он назвал заявление Келлога прямой атакой на суверенитет Мексики и сказал, что целью его правительства является улучшение положения трудящихся. А потому он, Кальес, намерен продолжать реформы, опираясь на Конституцию. Президент Мексики твердо подчеркнул, что законы страны об аграрной реформе вообще не могут быть предметом протестов других государств, поскольку изданы Мексикой как суверенной страной. Что касается туманных рассуждений Келлога о грядущей «революции», Кальес расценил их как попытку дискредитации Мексики перед лицом всего мира и неприкрытую угрозу суверенитету страны. И если уж Мексика находится перед судом всего мира, то же самое относится и к США.

Декларация Кальеса получилась довольно жесткой. Во всяком случае, давно Мексика не говорила с США таким тоном. Однако Пестковский был прав, когда писал в своем дневнике: «У меня получается впечатление, что опубликовавши эту декларацию, Кальес будет все-таки стремиться путем келейных дипломатических переговоров наладить испорченные отношения со Штатами и пойдет на кое-какие уступки». Просто Кальес не мог без тотальной потери престижа публично не отреагировать на столь же публичное заявление госсекретаря США.

15 июня госдепартамент проинструктировал своего временного поверенного в Мехико, что хотя ответная декларация Кальеса вызвала в США «сожаление», госдеп публично отвечать не будет. А мексиканскому послу Тельесу в госдепартаменте вообще заявили, что декларация Келлога была призвана усилить позиции Кальеса. Американцы явно отрабатывали задний ход. Таким образом, в дипломатической стычке с США Мексика одержала полную победу.

На приеме у шведского посланника 16 июня Пестковский подошел к заместителю министра иностранных дел Мексики Эстраде и в присутствии французского посла (который наверняка передал бы содержание беседы своему американскому коллеге) поздравил мексиканское правительство с «энергичной позицией». На лице Эстрады, как констатировал Пестковский, «было заметно удовольствие по поводу этого поздравления». Заместитель полпреда Хайкис в беседе с Ретингером 18 июня спросил, чем советское правительство может помочь Мексике. Например, «Известия» уже опубликовали сочувственную Мексике статью. Хайкис намекнул, что с соответствующей декларацией может выступить и Коминтерн. Ретингер ответил, что это нежелательно, но была бы уместной декларация профсоюзов СССР Хайкис предложил Ретингеру переговорить с Моронесом и при необходимости изъявил готовность провести с ним совещание для выработки совместных действий.

Американцы серьезно просчитались и в ином: своей декларацией Кальесу удалось сплотить вокруг себя весь мексиканский политический спектр. Это прямо признавалось в лично подписанной Келлогом телеграмме из госдепартамента временному поверенному в делах США в Мексике Шенфилду от 15 июня 1925 года. Келлог выражал надежду, что как только «волнение» вокруг его декларации уляжется, «лучшие и консервативные элементы правительства» окажут поддержку Кальесу в проведении в жизнь программы, которую «он так благоприятно начал, но от которой, к сожалению, отступил».

Мексиканские газеты между тем печатали многочисленные поздравительные телеграммы президенту Кальесу от ведущих политических деятелей и организаций. Среди них была и телеграмма генерала Гомеса. Теперь любой мятеж против Кальеса был бы расценен как проамериканский. Учитывая тотальную ненависть мексиканцев к северным соседям, это гарантировало быстрый провал. Однако 26 июня де Негри опять рассказал Пестковскому о грозящем мятеже, теперь уже только правых генералов. Ходили слухи, что вооруженные отряды сторонников де ла Уэрты уже начали проникать в Мексику с территории США.

По данным де Негри, мятежники уже заручились поддержкой Англии (не имевшей, напомним, дипломатических отношений с Мексикой) и ищут содействия США. Гарнизон Мехико якобы находится под контролем будущих повстанцев, главной задачей которых является не допустить бегства Кальеса из столицы и, следовательно, не дать ему возможности поднять ответное восстание. Общий лозунг заговорщиков – «Долой большевиков!» (Большевиками, так же как и СМИ США, правые генералы считали антикоммунистов Моронеса и Сото-и-Гаму.) Явно рисуясь, де Негри говорил, что не знает, на чью сторону встанет в случае вспышки мятежа. Пестковский совершенно недвусмысленно рекомендовал ему поддержать Кальеса.

Советский полпред настолько серьезно сочувствовал мексиканскому правительству, что, не откладывая дело в долгий ящик, зашел к японскому послу и сказал ему, «что если Япония серьезно заинтересована в поддержке Кальеса, то ей следует заблаговременно заняться вопросом о доставке ему оружия и амуниции». Японец не возражал, но заметил, что сначала Кальес должен обратиться к нему с соответствующей просьбой.

Однако Пестковский пришел в своем анализе к верному выводу: США вряд ли поддержат на этом временном этапе контрреволюционное восстание против Кальеса. Он считал (как оказалось, правильно), что американцы все еще ждут уступок от мексиканского правительства. «А там посмотрим, что для них выгоднее: иметь ли в Мексике популярное правительство Кальеса, дающее им серьезные уступки, или же иметь непопулярное правое правительство, совершенно зависимое от Соединенных Штатов, но не могущее рассчитывать на продолжительное существование?» При такой постановке вопроса ответ на него представлялся очевидным.

Таким образом, Келлог своей неуклюжей декларацией существенно укрепил внешне– и внутриполитическое положение Кальеса. Причем настолько, что мексиканский президент решил перейти в контрнаступление и нанести США ответный удар.

Сначала Кальес несколько снял напряженность в мексикано-американских отношениях, опубликовав 21 июня 1925 года декрет о выкупе конфискованных у помещиков, в том числе и у американцев, земель. Этот декрет произвел на СМИ США самое благоприятное впечатление, и большинство изданий в конце июня стали писать о грядущем улучшении отношений с Мексикой. Во время поездки по северным штатам, где была сосредоточена почти вся земельная собственность американских граждан, президент Мексики заявил, что помещики в своей законной деятельности могут рассчитывать на защиту правительства.

Однако Кальес обид не прощал. Он просто выбирал время для ответного хода. Ретингер сообщал Хайкису, что конфликт с США отнюдь не улажен. Мексиканское правительство запустило слух, что закупило крупную партию оружия в Германии. Для этого, среди прочего, туда якобы и отправился генерал Гомес. Напомним, по сообщениям газет он должен был посетить и СССР, что тоже было недвусмысленным сигналом американцам. 26 июня 1925 года немецкий посол сообщил Пестковскому, что закупка оружия в Германии вещь вполне вероятная, но доставить его в Мексику в условиях Версальского договора, запрещающего Германии торговлю оружием, и господства на море американского флота практически невоз можно.

Для нанесения ответного удара по США Кальес избрал такой же алгоритм действий, как и Карранса, решив опять «прижать» американских нефтедобытчиков в Мексике. Уже в том же 1925 году Кальес фактически отказался от «соглашений Букарели» и стал разрабатывать закон, регламентировавший применение статьи 27 Конституции Мексики. Некоторые исследователи считают, что новую конфронтацию правительства Мексики с иностранными нефтяными компаниями вызвало то, что добыча нефти постоянно падала, и она не играла уже столь важной роли в качестве источника доходов правительства. Но, как представляется, дело было в другом. Кальес, как и Карранса, был сторонником неукоснительного соблюдения законов, так как без этого Мексика не могла бы стать цивилизованной страной. Убедить же своих предпринимателей следовать закону было трудно, если иностранные компании брали на себя смелость игнорировать основной закон страны – Конституцию.

К 1925 году американский капитал был основным иностранным инвестором в экономику Мексики. Если до революции английские и американские инвестиции были примерно равны – по 800 миллионов долларов, то к середине 20-х годов американцы уже серьезно обошли своих основных конкурентов. США вложили в Мексику 1,5 миллиарда долларов, англичане – примерно миллиард. Для американцев Мексика было гораздо более важна, чем для англичан, – почти половина всех заграничных инвестиций США приходилась именно на Мексику.

После революции, как выразился Пестковский, «Соединенные Штаты выперли английское влияние из Мексики». И все же английский капитал оставался вторым по значению после американского: англичанам принадлежало 30 % нефтедобычи и 20 % горнодобывающей промышленности. Советский полпред констатировал, что Лондон отказался от самостоятельной политики в Мексике и во всем следует в фарватере Вашингтона. Даже декларация Келлога, отмечал Пестковский, фактически сделана и от имени Англии. «Очевидно, сейчас нам надо считаться с наличием англоамериканского блока по отношению к Мексике».

География американских иностранных капиталовложений с центром тяжести вокруг Мексики сформировалась почти сразу же, как только США стали экспортировать капитал в конце XIX века. В 1899 году объем прямых и портфельных американских заграничных инвестиций не превышал 500 миллионов долларов. Доля Мексики в этой сумме составляла 185 миллионов. Канада (второй по значению объект капиталовложений США) привлекла 150 миллионов долларов. На все европейские страны приходилось не более 10 миллионов долларов (это было в пять раз меньше, чем капиталовложения США на Кубе). К концу 1913 года американцы нарастили объем своих зарубежных капиталовложений уже до 2605 миллионов долларов. Ровно половина приходилась на Латинскую Америку. 1050 миллионов долларов – на Мексику. На всю Европу – 350 миллионов.

После окончания Первой мировой войны американский капитал стал захватывать и те сферы мексиканской экономики, где раньше господствовали немцы, – продажу лекарств и изделий из металла. Американцы контролировали и внешнюю торговлю Мексики. В 1927 году из 163 миллионов долларов мексиканского импорта 109 миллионов приходилось на США. Мексика поставляла северному соседу товаров на 137 миллионов долларов (из общего объема экспорта 294 миллиона долларов).

Правительство Кальеса активно поощряло американские инвестиции, но было намерено раз и навсегда урегулировать вопрос с применением национальной Конституции относительно недропользования в стране. Из миллиарда песо, вложенных в нефтяную промышленность Мексики в 1928 году, на долю самих мексиканцев приходилось немногим более 11 миллионов, на долю США – 606 миллионов, на долю Великобритании – 354 миллиона.

Расцвет мексиканской нефтяной промышленности пришелся на последний год пребывания у власти Каррансы. В 1920 году цена барреля мексиканской нефти составляла 3,07 доллара. Но уже в следующем году, когда в мире начался экономический кризис, цена барреля упала сразу на 44 %. И эта неблагоприятная для Мексики тенденция продолжалась до 1931 года. В тот года цена за баррель на рынке США не превышала 0,65 доллара, то есть равнялась одной пятой цены 1920 года.

Падение цены на нефть было одной из причин (хотя и не основной) сокращения добычи «черного золота» в Мексике. Если в 1921 году в Мексике было добыто 194 миллиона баррелей нефти, то в 1923 году – 149 миллионов, в 1925 году – 115, а в 1927-м – 64 миллиона. Дело в том, что к середине 20-х годов истощились основные месторождения, на которых компании добывали нефть с начала века. 55 % пробуренных в 1921–1929 годах на старых участках скважин не дали положительного результата на нефть. К 1936 году в Мексике было 2483 действующие скважины и 2390 «сухих». Новые площади иностранные компании не приобретали, так как продолжался их спор с мексиканским правительством относительно применения статьи 27 Конституции 1917 года. Это был фактический саботаж, так как ничего экстраординарного Конституция не провозглашала, что позднее признавало и английское Министерство иностранных дел.

В отличие от времен диктатора Диаса, когда иностранцы могли приобрести бессрочно не только землю, но и недра Мексики, Конституция 1917 года в статье 27 провозглашала недра собственностью нации. Однако в той же статье 27 говорилось, что нация может продать эти недра в частную собственность. Отнесение недр к собственности государства было, собственно, возвращением к правовой практике испанских колониальных времен. Мексиканское правительство лишь требовало от иностранных компаний переоформить свои права на добычу в соответствии с новым основным законом.

Стойкое нежелание американских нефтяных компаний соблюдать мексиканскую Конституцию объяснялось тем, что к середине 20-х годов Мексика уже перестала быть для США основным источником импортной нефти. В 1914 году в Венесуэле были открыты месторождения нефти, по качеству гораздо лучше мексиканских. Правительство Венесуэлы особым национализмом не отличалось, и американские компании быстро захватили там господствующие позиции. Если в 1922 году в Венесуэле добывалось чуть больше 6 тысяч баррелей в день, то в 1928 году – уже 515 тысяч.

Началась активная нефтедобыча и на Ближнем Востоке, прежде всего в Иране.

В Мексике же в руках иностранцев находилась не только нефтедобыча, но и переработка нефти. Однако американские компании предпочитали поставлять нефтепродукты со своих заводов в США, что сдерживало развитие мексиканской экономики. Так, родной штат Кальеса Сонора обеспечивался нефтепродуктами из США, что частично объяснялось отсутствием прямого железнодорожного сообщения между Сонорой и нефтяной провинцией Тампико.

В 1925 году, поглотив ряд конкурентов, американский гигант «Стандард Ойл» занял в мексиканском нефтяном секторе доминирующее положение. Площадью находившейся в его собственности мексиканской территории «Стандард Ойл» несколько превосходил своего основного конкурента «Ройял Датч Шелл» (881 и 850 тысяч гектаров соответственно). Однако по мощностям нефтепереработки никакого равенства не было; американцы могли перерабатывать 162 тысячи баррелей в день, англичане – только 85 тысяч.

Значение нефти как источника доходов мексиканского федерального бюджета постоянно уменьшалось. Если в 1920 году доходы от добычи и экспорта нефти составляли 21,5 % общих доходов мексиканского правительства, то в 1925 году – 14,7 %, а в 1927 году – 8,3 %.

Начало новой нефтяной войны между Мексикой и США следует отнести на счет бескомпромиссной позиции американских нефтяных компаний. Тех не устраивала юридически необязательная форма «соглашений Букарели», и лоббисты нефтяных компаний настаивали в Вашингтоне на заключении договора между Мексикой и США по вопросу правового статуса иностранных инвесторов в нефтяном секторе Мексики. Госдепартамент США предложил Мексике подписать такой договор. Однако Кальес отверг этот подход как несовместимый с суверенитетом страны.

Решившись на конфликт с нефтяными компаниями США, Кальес шел ва-банк. Пестковский писал в Москву, что американское нефтяное лобби во главе с «небезызвестным сенатором Фоллом» давно настаивает на прямой военной интервенции в Мексике. Еще во времена Обрегона «американским генеральным штабом был разработан план интервенции, по которому для ее осуществления требовалась армия в 500 000 человек и расход в один биллион долларов».

Чтобы окончательно урегулировать вопрос о нефтедобыче, в мексиканском Конгрессе началась подготовка закона, регламентирующего применение статьи 27 Конституции. Самый радикальный, с точки зрения американских нефтяных компаний, проект предложил новый министр промышленности и лидер КРОМ Моронес. На более мягком варианте настаивали министр финансов Пани и министр иностранных дел Саенс.

1 сентября 1925 года Кальес в ежегодном обращении к Конгрессу подвел итоги своей деятельности за первый год президентства. В своем выступлении он и предложил парламенту рассмотреть законопроект, регламентирующий владение иностранцами землей в Мексике.

Американцев не устраивал ни один из этих законопроектов. На стороне компаний полностью был тогдашний посол США в Мехико Шеффилд. Он презирал мексиканцев, считая их неполноценной расой, которая должна покориться более цивилизованным американцам и тем самым обрести свое счастье. Именно по инициативе Шеффилда госсекретарь США Келлог выступил 12 июня 1925 года с предостережением в адрес Мексики (в декларации об этом говорилось прямо).

Уже в сентябре 1925 года временный поверенный в делах США в Мексике Шеффилд передал в Вашингтон текст правительственного законопроекта. 22 октября вернувшийся в Мехико Шеффилд в телеграмме в Вашингтон сообщал об успешном обсуждении закона в мексиканском парламенте и требовал немедленного протеста со стороны госдепартамента. Однако госсекретарь Келлог 29 октября ответил своему послу, что из текста закона пока не усматривается его ретроактивный характер, то есть он не затрагивает прав американцев, приобретенных до вступления в силу Конституции Мексики в мае 1917 года. Поэтому формальный протест в виде вербальной ноты Вашингтон счел пока излишним. Однако Шеффилду рекомендовалось посетить министра иностранных дел и «в дружеском тоне» предупредить его, что никаких ретроактивных статей в новом законе американцы не потерпят. 4 ноября Шеффилд посетил Саенса и попросил у него информации относительно самых важных статей нового закона. Мексиканец уклончиво ответил, что законопроект подвергся серьезной доработке и обсуждать его пока рано, но заверил Шеффилда, что обратной силы закон иметь не будет. Министр подчеркнул, что закон приходится принимать для того, чтобы избежать в будущем проблем с иностранными правительствами по вопросу мексиканской аграрной реформы. Получалось, что Келлог сам инициировал новый закон своей пресловутой декларацией.

Требование информации по еще не утвержденному парламентом другой страны законопроекту было нарушением дипломатических приличий. Американцы добились только того, что Кальес стал спешить и официально внес доработанный закон на утверждение Конгресса 10 ноября 1925 года.

Тут у Вашингтона явно сдали нервы, и 17 ноября Шеффилд передал министру иностранных дел Мексики памятную записку. В ней, как отмечало советское полпредство, указывалось, что закон нанесет ущерб интересам американских граждан, и те будут апеллировать за помощью к своему правительству. Ссылаясь на «соглашения Букарели», Шеффилд опять требовал заключения юридически обязательного американо-мексиканского договора, в котором фиксировались бы все права американцев в Мексике.

МИД Мексики ответил нотой от 25 ноября 1925 года, в которой говорилось, что «соглашения Букарели» не влекут для Мексики никаких обязательств. Мексика готова приступить к обсуждению проекта договора, только если он будет равноправным. 5 декабря МИД Мексики нотой выразил официальное удивление, что США обращаются с возражениями по закону, который еще не утвержден: «…то обстоятельсто, что делается оговорка… о дружественном тоне представления, не мешает тому, что подозрительные умы могут подумать о том, что речь идет о давлении на законодательный корпус… тем более, когда это представление делается на основе газетной информации».

Столь явное вмешательство янки во внутренние дела Мексики только усилило позиции Моронеса и антиамериканский настрой Конгресса, и 31 декабря 1925 года парламент принял подготовленный министром труда вариант «нефтяного закона». Закон предусматривал, что все иностранные нефтяные компании, имеющие в собственности недра, должны в течение года переоформить свои концессионные договоры сроком на 50 лет (статья 14 закона). По истечении годичного срока те компании, которые не переоформили свои права, утрачивали право собственности на участки (статья 15). Права переоформлялись только на те участки, на которых до мая 1917 года велись «позитивные работы» по нефтедобыче или ее подготовке. Остальные участки подлежали возврату государству.

Американские нефтяные компании не согласились с этим законом, и 8 января 1926 года правительства США и Великобритании направили Мексике ноты протеста. Американцы протестовали против обратной силы закона. В Министерстве иностранных дел Великобритании считали, что в принципе позиция мексиканского правительства не противоречит нормам международного права, поэтому британская нота была мягче. Лондон направил ее только из солидарности с США и по просьбе их правительства (американцам хотелось представить свои интересы как международные).

Мексиканское правительство 20 января 1926 года отвергло ноту США и, в общем, справедливо утверждало, что новый закон, вопреки утверждению госдепартамента, не носит никакого конфискационного характера. Правительство Кальеса согласилось образовать специальную совместную комиссию с представителями американских нефтяных компаний для выработки возможного компромисса, однако сближения позиций не произошло. Американцев не устраивал даже термин «концессия» (в буквальном переводе «уступка»). Они наставали на безусловном и неограниченном по времени праве собственности на землю и недра.

Великобритания хотела предложить свои посреднические услуги, однако, натолкнувшись на бескомпромиссную линию США, решила вообще не вмешиваться в конфликт.

Нотная переписка между Мексикой и США шла до самого конца 1926 года, причем мексиканцы не отошли от своей позиции ни на шаг.

Американцы же в начале 1926 года уже детально разрабатывали план свержения правительства Кальеса. Для пропагандистской подготовки заговора использовался уже проверенный «аргумент» – Мексика-де попала в руки большевиков. Американский посол в Мексике Шеффилд вообще утверждал, что Мексикой управляет полпредство СССР через «большевика» Моронеса. Правда, во внутреннем документе государственного департамента США того периода говорилось нечто совершенно противоположное: «…слишком мало ощутимых доказательств… что правительство Мексики само является большевистским».

Отношения между США и Мексикой обострились еще и из-за столкновения стран по вопросу развития обстановки в Никарагуа. Советское полпредство отмечало: «Конфликт Мексики с Соединенными Штатами чрезвычайно усложнился событиями, разыгравшимися в недавнее время на территории маленькой республики Никарагуа».

Никарагуа имела для США большое значение. Американцы не оставляли планов прорыть через территорию этого государства еще один канал между Атлантическим и Тихим океанами. По мнению советского полпредства, «последние годы были годами окончательного укрепления Соединенных Штатов в этом чрезвычайно важном для них стратегическом пункте путем смены неугодных им правительств и постоянного экономического и финансового овладевания страной».

Политическая система Никарагуа очень походила на дореволюционную мексиканскую. В стране существовали две партии – консервативная (объединяла помещиков, духовенство и высшее офицерство) и либеральная (средние слои горожан, рабочие, крестьяне). Американцы активно поддерживали консерваторов, хотя и либералы никакого антиамериканизма не проповедовали. Либералы одержали победу на президентских выборах в октябре 1924 года. Президентом был избран Карл Солорсано, вице-президентом – Хуан Сакаса. Но в октябре 1925 года генерал Эмилиано Чаморро при поддержке США поднял, причем не в первый раз, мятеж против законного правительства. Мексика предложила президенту военную помощь и обещала даже прислать канонерскую лодку, если он решит противостоять мятежникам, но Солорсано не стал испытывать судьбу и ушел в отставку. 14 января 1926 года запуганный никарагуанский Конгресс избрал Чаморро президентом.

Мексика немедленно разорвала дипломатические отношения с новым режимом и закрыла свою миссию в Никарагуа. Даже США ввиду явного насилия над демократией решили не признавать правительство Чаморро. «В результате Чаморро провел в президенты своего ставленника Адольфо Диаса, немедленно признанного США».

Между тем свергнутый вице-президент Сакаса в январе 1926 года приехал в США, чтобы попросить американцев, обычно столь озабоченных защитой демократических ценностей по всему миру, помочь ему восстановить в Никарагуа демократический режим. Келлог принять его отказался, а в государственном департаменте Сакасе заявили следующее: правительство Чаморро США не признают, но и для его свержения предпринимать ничего не будут.

Только встретив холодный прием в Вашингтоне, Сакаса обратился за помощью к мексиканскому послу в США Тельесу, который принял его очень тепло. Сакаса просил, чтобы мексиканские гражданские суда помогли ему перебросить оружие в Никарагуа, где он планировал поднять восстание в мае 1926 года. В конце января 1926 года (в разгар дипломатической полемики между Мексикой и США по вопросу о «нефтяном законе») министр иностранных дел Мексики Саенс сообщил Тельесу, что Мексика готова помочь Сакасе, но только в том случае, если он приедет для переговоров в Мехико. Но Сакаса колебался: он все еще не оставлял попыток перетянуть на свою сторону США и ехать в «большевистскую» Мексику не хотел.

Колебания Сакасы привели к тому, что организованное им и оставленное без оружия восстание было быстро подавлено. Только после этого, в июне 1926 года, Сакаса отправился в Мехико. Был подписан договор о взаимной помощи, в котором, по данным американской разведки, содержалось обязательство Сакасы после прихода к власти расторгнуть американо-никарагуанский договор Брайана – Чаморро, дававший США право на прорытие трансокеанского канала в Никарагуа.

В августе 1926 года в Никарагуа вспыхнуло новое восстание, которое мексиканцы поддерживали поставками оружия и боеприпасов. Сакаса закупал оружие на предоставленные ему мексиканским посланником в Гватемале несколько сотен тысяч долларов в различных странах Центральной Америки и в тех же США. Мексиканская дипломатия пыталась создать единый фронт центральноамериканских стран в пользу законного правительства Никарагуа. Удалось добиться того, что президент Гватемалы Орельяно фактически разрешил никарагуанским либералам использовать территорию своей страны как базу для подготовки военных операций. О «благожелательном нейтралитете» в пользу повстанцев объявил Сальвадор. Впервые в истории Латинской Америки США столкнулись с попыткой вывести целый регион (Центральную Америку) из-под американского влияния.

Начиная с августа 1926 года как минимум семь мексиканских кораблей доставили оружие и боеприпасы на атлантическое и тихоокеанское побережье Никарагуа. На борту судов были также и мексиканские добровольцы. К октябрю 1926 года повстанцы укрепились на обоих берегах страны и стали готовиться к завершающему походу на столицу страны Манагуа.

Кальес отнюдь не намеревался экспортировать в Никарагуа мексиканские социально-экономические реформы, которые к тому же не собирался проводить и сам Сакаса. Для Мексики помощь либералам в Никарагуа была прекрасной возможностью создать в Центральной Америке блок под своим руководством, чтобы заставить американцев еще больше считаться с Мексикой как региональным лидером, по крайней мере, в Центральной Америке.

Сакаса высадился 2 декабря 1926 года в никарагуанском порту Пуэрто-Кабесас, создав там конституционалистское правительство. Уже 7 декабря оно было признано Мексикой как единственное законное в Никарагуа.

Американцы находились в крайне сложной ситуации. Чаморро был слишком одиозной фигурой, и поэтому американский посланник в Манагуа уговорил его и партию консерваторов передать власть Адольфо Диасу, о чем упоминалось выше. Это было нужно для того, чтобы создать видимость «конституционности» новой власти. США признали режим Диаса 26 декабря 1926 года. Так Мексика и США стали поддерживать в Никарагуа разные правительства, которые вели между собой гражданскую войну.

В США при прямом содействии госдепартамента развернулась мощная газетная кампания, голословно обвинявшая Мексику в том, что она при поддержке СССР хочет насадить в Никарагуа «большевистский режим». Ведь Келлогу надо было хотя бы как-то объяснить шовинистски настроенному обществу, почему какая-то Мексика осмелилась противостоять США в «мягком подбрюшье» Америки. Конечно, Кальес-де опирался на русских. В то же время мексиканские власти вообще отрицали сам факт помощи либералам в Никарагуа. По наущению США новый никарагуанский «президент» Диас в специальном заявлении от 11 декабря 1926 года попросил у Вашингтона помощи в борьбе с распространением большевизма из Мексики на Центральную Америку.

Американцы отреагировали немедленно и еще до официальной просьбы Диаса направили в территориальные воды Никарагуа эскадру адмирала Латимера, чтобы воспрепятствовать ввозу оружия из Мексики. На это отреагировал 8 декабря 1926 специальным заявлением протеста сам Кальес. Как отмечало советское полпредство, «позиция, занятая Мексикой, была встречена в Латинской Америке с восторгом». США, по меткому выражению Обрегона, «ревнуют Мексику к своему монопольному праву устраивать революции в Латинской Америке».

США направили в Никарагуа свою морскую пехоту, которая вела боевые действия на стороне консерваторов. Для Мексики параллели были очевидны: там хорошо помнили, как при поддержке посла США в Мехико Вильсона в феврале 1913 года военные свергли и убили законно избранного президента страны Мадеро.

Поэтому правительство Кальеса продолжало оказывать помощь никарагуанским либералам оружием и добровольцами. По всей Мексике при поддержке КРОМ были созданы комитеты содействия никарагуанским патриотам, собиравшие средства. В Никарагуа из Мексики были тайно направлены две военных экспедиции: одна вдоль тихоокеанского, другая – вдоль атлантического побережья. Ускользнув от дежурившего у берегов Никарагуа американского флота, около 500 мексиканцев и иностранных военных советников (немцев) под командованием генерала Гарсы высадились в Пуэрто-Кабесас. Другую экспедицию возглавлял генерал Ириас. Мексиканцы приняли участие более чем в 56 боевых столкновениях с морской пехотой США и совместно с никарагуанскими либералами практически осадили американцев в столице Никарагуа Манагуа. Национальный герой Никарагуа Аугусто Сесар Сандино, перед тем как активно включиться в борьбу против янки на родине, был в эмиграции в Мексике, где работал на нефтепромыслах Тампико.

Возмущению США не было предела. 10 ноября 1926 года газета «Нью-Йорк Таймс» писала, что настало время полностью разорвать все отношения с «красной» Мексикой. При этом, как мы помним, до 31 декабря 1926 года все иностранные нефтяные компании должны были перерегистрировать у мексиканского правительства свои права на нефтедобычу в соответствии с новым законом.

Американцы усилили блокаду никарагуанского пробережья, и в декабре 1926 года одному мексиканскому кораблю с оружием уже не удалось прорваться в страну. 24 декабря 1926 года морская пехота США захватила ставку Сакасы – порт Пуэрто-Кабесас, через который шел основной поток мексиканской помощи. Американцы объявили все побережье, находившееся в руках либералов, «нейтральной зоной» и потребовали от повстанцев сложить оружие, угрожая в противном случае применить силу. Таким образом, фактически США спасли своего ставленника Диаса от полного разгрома.

Мексиканское правительство было вынуждено свернуть военную помощь никарагуанским либералам, тем более что в самой Мексике назревал крупный антиправительственный мятеж, подготовленный не без участия США. Посол Шеффилд с удовлетворением писал бывшему президенту США Тафту: «… эти морские пехотинцы в Никарагуа лучше, чем все дипломатические ноты, которые могут быть посланы мексиканскому правительству. Он понимают и уважают только силу».

Госсекретарь США Келлог направил в январе 1927 года в Сенат США меморандум, озаглавленный «Цели и политика большевиков в Мексике и Латинской Америке». В этом меморандуме мексиканское правительство без особых доказательств квалифицировалось как большевистское. Прежде, 30 октября 1926 года Келлог выступил с нотой, где потребовал отменить «нефтяной закон». 15 ноября помощник государственного секретаря США Роберт Олдс сделал для трех информационных агентств заявление, в котором назвал администрацию Кальеса «филиалом большевистского правительства» и даже обвинил Мексику во вмешательстве в зоне Панамского канала. Олдс возмущался тем, что «между Москвой и Мехико-сити существовали теплые симпатии, если не настоящее взаимопонимание». Он попросил американскую прессу распространить эти взгляды среди общественности. Когда его спросили, почему государственный департамент не сделал официального заявления, Олдс ответил, что в таком тоне не говорят о стране, с которой США поддерживают «дружественные» отношения.

Между тем в Москве с симпатией следили за независимой внешней политикой Мексики и оказали Кальесу всю возможную дипломатическую поддержку перед лицом возраставшей угрозы прямой интервенции со стороны США. Одновременно Сталин всячески избегал любых действий, которые американцы могли бы расценить как «большевистское вмешательство» и использовать против Мексики.

Полпред СССР в Мексике Пестковский, человек очень умный и деятельный, получал от фактического руководителя советской внешней политики того периода замнаркома иностранных дел Литвинова (нарком Чичерин часто болел и лечился за границей) инструкции, которые фактически обрекали его на полное бездействие в отношении развития ситуации как в Мексике, так и в Латинской Америке в целом.

Пестковский сообщал в Москву некоторые сведения о положении в дру гих латиноамериканских странах, опираясь в основном на газеты. Бразильский и уругвайский послы в Мексике в беседах с ним осторожно спрашивали о перспективах установления дипломатических отношений с СССР. Сам Пестковский пытался наладить контакт с чилийским посланником. Пришли к советскому полпреду и венесуэльские оппозиционеры, которые интересовались, может ли СССР чем-то помочь в деле свержения проамериканского диктаторского правительства Гомеса. Они сказали Пестковскому, что закупили оружие на деньги мексиканского правительства и просят СССР предоставить корабль для его переброски в Венесуэлу или выделить 7000 долларов на аренду такого корабля. Пестковский лишь пообещал проинформировать Москву об их просьбе. Кстати, и президент Обрегон, и министр образования в его правительстве Хосе Васконселос оказывали венесуэльской эмиграции активную помощь.

Тем не менее Литвинов в своем письме Пестковскому от 23 февраля 1926 года подверг полпреда жесткой критике. «Нас не может не интересовать, что происходит в южно-американских республиках, в частности, тенденции к самоэмансипации от ига Соединенных Штатов… отсюда не следует, что мы как государство предполагаем вести какую-либо активную работу в Южной Америке по сколачиванию их против Соединенных Штатов. Мы слишком большое значение придаем возможному сближению с Соединенными Штатами, чтобы предпринимать шаги, которые неизбежно будут срывать это сближение. Я должен поэтому самым серьезным образом предостеречь Вас против какого бы то ни было активного вмешательства в дела южноамериканских государств. Нет никаких гарантий того, что Ваши разговоры с находящимися в Мексике дипломатами и общественными деятелями не становятся немедленно достоянием американского правительства. В связи с этим приходится сожалеть, что Вы пускались в разговоры о латиноамериканском союзе с Кальесом… Считаем излишними и вредными какие-либо Ваши переговоры и разговоры с т. н. революционерами из южноамериканских стран. В большистве случаев это проходимцы или агенты той или иной империалистической державы. Даже обещание передавать их предложения в Москву… я считаю неосторожным. Лучше всего их вовсе не принимать и ни в какие переговоры с ними не вступать».

Опасения Литвинова, пожалуй, были чрезмерны. Ведь американцы кричали о большевистском проникновении в Латинскую Америку, прекрасно понимая, что никакого проникновения нет и в помине. Вашингтон в то время отношения с СССР не интересовали. Рузвельт пошел на признание Советского Союза в 1933 году, только после того, как Япония поставила под сомнение позиции США в Восточной Азии и на Тихом океане. Тогда США были заинтересованы в возможном союзнике в борьбе с японской агрессией, и все разговоры о «большевистском проникновении» в Латинскую Америку немедленно прекратились.

Похоже, и Пестковский, и его преемница на посту полпреда Коллонтай были не согласны с линией Москвы, которая фактически отдавала Латинскую Америку на откуп США. Еще в 1925 году полпред писал в Москву: «Не только у нас, в СССР, но и во многих других странах Европы, до последнего времени недооценивали значение Латинской Америки». Пестковский даже просил, чтобы его вызвали в Москву, где он смог бы на месте разъяснить всю важность Латинской Америки для советской внешней политики. Но Литвинов и в этом отказал полпреду.

Инструкции Литвинова Пестковскому относительно его поведения в самой Мексике были еще жестче. Замнаркома отверг новаторское предложение Пестковского о координации Мексикой и СССР нефтяной политики на мировом рынке на том основании, что, мол, Мексика сама нефть не продает – это делают иностранные компании. Между тем нефтяное законодательство Мексики на практике очень существенно влияло на нефтедобычу, а значит, и экспорт «черного золота». СССР в то время был крупнейшим экспортером нефти в Европе, а Мексика – в мире. Не подлежит сомнению, что обе страны могли бы совместно определять цены мирового рынка. Однако это явно не понравилось бы США, с которыми так хотел сблизиться Литвинов.

«Не понял» Литвинов, и что имеет в виду полпред, предлагая, чтобы Москва уделяла больше внимания «мексиканским вопросам». Напротив, он указывал Пестковскому: «Еще в большей степени Вам необходимо воздерживаться от вмешательства во внутреннюю борьбу мексиканских партий и общественных групп». Непонятно, чем вызвано это пожелание замнаркома. Пестковский вел себя осторожно и даже отклонил приглашение об участии в съезде крестьянских лиг Веракруса, хотя эти лиги пользовались полной поддержкой властей штата. Как уже упоминалось, он отказал советнику Моронеса Ретингеру в просьбе повлиять на политику мексиканской компартии.

Основная проблема советско-мексиканских отношений того периода никак не зависела ни от Пестковского, ни от линии Кремля в Латинской Америке в целом. СССР был крайне популярен в Мексике без всякого участия Пестковского и задолго до его приезда. Но, на беду, те мексиканские группы, которые считали себя самыми искренними друзьями СССР – коммунисты, независимые профсоюзы (особенно железнодорожники), Синдикат революционных деятелей искусств и левые крестьянские лиги были противниками Кальеса и Моронеса с его КРОМ. Любое обострение отношений Моронеса и Кальеса с этими организациями неизбежно влекло за собой ухудшение отношений Мексики с СССР, так как Моронесу было проще обвинить в несговорчивости и неуступчивости тех же железнодорожников Москву, чем взять вину на себя. Но что мог поделать Пестковский, если железнодорожники и коммунисты были против планов Кальеса по приватизации железных дорог и не хотели вступать в КРОМ?

Помимо сложностей мексиканской внутриполитической жизни советско-мексиканские отношения были заложником отношений мексикано-американских. Ведь даже решение о возобновлении дипотношений с Советским Союзом Обрегон принимал с оглядкой на США.

Пестковский все это прекрасно понимал – как и то, что реально повлиять на эти факторы он не в состоянии. В своем первом обширном докладе в Москву полпред писал: «Так как мексиканская политика соткана из противоречий, то отношения Мексики и СССР подвергаются резким колебаниям». Пестковский совершенно верно отмечал, что Обрегон поспешил с восстановлением дипотношений с СССР только под влиянием мятежа де ла Уэрты, чтобы обеспечить себе поддержку рабочих и крестьян: «…коммунисты оказали Обрегону существенную поддержку против этого восстания». Поэтому «все время правления Обрегона и первые месяцы правления Кальеса отношения между нами и здешним правительством были прекрасны. После прибытия я получил в дипломатической форме согласие на поддерживание отношений с рабочими и крестьянскими организациями (мининдел Саенс на первом приеме два раза сказал: «Вы будете очень хорошо приняты всеми, особенно рабочими»). Это согласие я использовал в малой степени и очень осторожно. Правда, газеты «Эль Универсаль» и «Эксельсиор» скоро выступили против моей «пропаганды». Но когда я беседовал с Кальесом, он сказал мне: «Не обращайте внимания».

Однако приблизительно с марта 1925 года, как отмечал Пестковский, мексикано-советские отношения стали портиться под влиянием двух факторов: «1) Обострение классовой борьбы в самой Мексике. 2) Ухудшение отношений с Соединенными Штатами. Кальес и его ближайший сотрудник Моронес считают себя рабочими лидерами и требуют, чтобы рабочий класс действовал всегда по их указке. А между тем с весны не только коммунисты и независимые профсоюзы, но и лабористские союзы переставали слушаться этих «присяжных лидеров». Подобный же перелом наблюдается и в крестьянстве. Не желая понимать, что причиной недовольства является невыполнение предвыборных обещаний, Кальес и Моронес склонны были сваливать вину за эту перемену настроения в массах на коммунистов, следовательно, на меня».

А тут еще «кстати», как писал в Москву Пестковский, «подоспело» ухудшение мексикано-американских отношений. «Я сомневаюсь, чтобы во всех своих переговорах с Кальесом здешний американский посол подымал вопрос о неуместности нашего пребывания здесь. Но случилось иное: американская пресса, сначала так хвалившая Кальеса, заговорила о его «большевизме». Тон был, конечно, задан здешним американским посольством». В этих условиях Кальесу понадобилось дистанцироваться от Москвы.

Предлог мексиканскому президенту представился скоро. Нарком СССР по иностранным делам Чичерин в своем выступлении в Тифлисе 4 марта 1925 года немного неловко прокомментировал установление дипломатических отношений с Мексикой, сказав, что это даст СССР базу для дальнейшего развития связей с Латинской Америкой. В русском языке того времени слово «база» могло означать только «основа». В значении «военная база», как сейчас, оно еще не употреблялось.

Тем не менее американские газеты немедленно придрались к слову «база», подняв в газетах шумиху о «мексиканском плацдарме» Кремля. Кальесу пришлось оправдываться, и он заявил, что Мексика не допустит, чтобы ее превратили в марионетку для чужой пропаганды. «Интересно, – писал Пестковский, – что в этой декларации Кальеса нет никакого намека на недовольство нашим посольством. Это объяснить легко: Кальес опасался, что в случае, если бы он выступил против меня, я мог бы заявить, что моя активность здесь протекала в согласии с ним, и что самое интересное, это то, что все, кроме, может быть, некоторых мексиканских коммунистов, вполне поверили бы в истинность этого заявления. Этого-то и боялся Кальес и поэтому придрался исключительно к речи Чичерина».

В Москве на Кальеса даже не обиделись – там всерьез полагали, что он просто сделал жест в сторону США (настолько смехотворным был предлог), и отнеслись к этому с пониманием.

29 апреля 1925 года Пестковского принял Кальес. «Прием с самого начала поразил меня своей холодностью». Мексиканский президент никак не отреагировал на переданное ему полпредом приветственное послание сопредседателя ЦИК СССР Нариманова и подчеркнуто молчал. Чтобы вызвать собеседника на разговор, Пестковский спросил, нельзя ли провести конференцию Всеамериканской антиимпериалистической лиги в Мексике. «Здесь подумал я, Кальес прорвется и заговорит о моей деятельности. Ничуть не бывало». Президент лишь поинтересовался, «на каких началах» будет организована конференция. Полпред ответил, что участие в работе смогут принять все «рабочие, крестьянские и интеллигентские» организации, которые сочувствуют антиимпериалистическим идеям. Намек был вполне ясен – может участвовать и КРОМ, лидеры которого не уставали заявлять о своем антиимпериализме. «Здесь Кальес заговорил: он-де считает нужным опираться исключительно на рабочие организации; крестьяне мало стоят, а интеллигенты являются вредными и с ними не следует связываться». Та к президент, в свою очередь, намекнул Пестковскому, что никого, кроме КРОМ, приглашать не следует. Открыто же Кальес лишь сказал, что в Мексике свобода, и это можно было расценить как согласие на проведение конференции.

Холодный прием Пестковского был обусловлен тем, что Кальес уже намеревался выступить с декларацией против речи Чичерина. 4 мая 1925 года к советскому полпреду зашел де Негри и сказал, что только что говорил с Кальесом и тот показал ему проект своей декларации. Помимо этого, Кальес сказал, что недоволен активностью Пестковского в вопросах Антиимпериалистической лиги (странно только, что он не выразил своего отношения к этому во время беседы с самим Пестковским). Сложно понять, чем, собственно, был недоволен Кальес: и правительство Мексики, и правительство СССР постоянно, в том числе в официальных речах по случаю возобновления дипотношений, подчеркивали публично общность своих интересов в борьбе против империализма. Чем обидел советский полпред Кальеса, когда официально попросил разрешения на проведение в Мексике конференции Антиимпериалистической лиги? Конечно, это конференция вызвала бы нападки США, но при чем здесь был Пестковский? Американцы и так обвиняли Мексику в большевизме, не утруждая себя доказательствами. Когда де Негри в беседе с Кальесом сказал, что полностью солидарен с Пестковским, президент подчеркнуто холодно простился с ним.

Уже на следующий день, 5 мая 1925 года, все крупные мексиканские газеты напечатали декларацию Кальеса по поводу речи Чичерина. Правые газеты, комментируя декларацию, требовали разрыва дипломатических отношений с СССР. В этот же день германский посол сказал Пестковскому, что декларация – попытка Кальеса задобрить США.

Американские газеты немедленно поддержали Кальеса. Однако 6 мая Пестковский в интервью газете «Эксельсиор» разъяснил слова Чичерина: нарком имел в виду, что установление дипотношений с Мексикой – только первый шаг в налаживании таких же отношений со всеми латиноамериканскми странами.

7 мая Пестковский посетил министра иностранных дел Мексики Саенса. Прежде всего, полпред выразил удивление тем, что в беседе с ним Кальес ни словом не обмолвился о своих претензиях к СССР. Саенс довольно неуклюже пытался оправдаться тем, что, видимо, президент тогда не имел еще отчета мексиканского посланника в Москве. Пестковский напомнил: то место в декларации Кальеса, где он говорит об отсутствии общности между мексиканской и русской революциями, явно противоречит прежним декларациям, сделанным им самим и мексиканским посланником в Москве. Чичерин же в своем выступлении имел в виду Мексику только как базу для налаживания дипломатических отношений с другими странами Латинской Америки, что «никак не может считаться посягательством на суверенитет Мексики, как это изобразил Кальес в своей декларации». Саенс ответил, что декларация Кальеса «не является продиктованной Соединенными Штатами (я его об этом не спрашивал), но что она является политически необходимой в тех условиях, в которых находится Мексика в данное время». Фактически министр тем самым признал, что декларация была жестом в сторону США, ибо никаких других особенностей в положении Мексики тогда не наблюдалось. Пестковский это понимал. «Тогда я сказал, что, вероятно, наше правительство, считаясь с затруднительным положением Мексики по отношению к Штатам, не будет очень обижено, если правительство Мексики будет делать подобные декларации, но при двух условиях: 1) что вопрос будет предварительно дискутироваться с нами; 2) что эти декларации должны писаться не в том тоне, что последняя. Расстались мы с Саенсом хорошо».

Позицию Пестковского задним числом полностью поддержали в НКИД, и СССР не стал реагировать на довольно резкий жест Кальеса. Однако мексиканские власти не унимались и стали прибегать к откровенным провокациям. На следующий день после визита советского полпреда в МИД подробная информация о беседе Пестковского с Саенсом появилась в газетах. Источником мог быть только Саенс, так как Пестковский после встречи с прессой не общался. Некоторые газеты писали, что советский полпред обидел мексиканское правительство и лично Кальеса. Саенсу пришлось опубликовать официальное заявление о том, что он считает инцидент с речью Чичерина исчерпанным.

Но это было явно не так. Американцам очень хотелось раздуть дело до полномасштабного конфликта. Пресса США опубликовала интервью с мексиканским министром внутренних дел Валенсуэлой, который утверждал, что МВД ведет официальное расследование законности деятельности Пестковского в Мексике и что не исключена высылка советского полпреда. Сам Валенсуэла поместил в мексиканских газетах официальное опровержение: никаких данных о противозаконной деятельности Пестковского у мексиканского правительства не имеется.

Примечательно, что в эти же дни де Негри опять настойчиво говорил Пестковскому о готовящемся военном мятеже против Кальеса. 8 мая 1925 года он сказал, что в восстании примут участие как правые, так и левые генералы, недовольные Моронесом. Возможно, таким образом Кальес через де Негри прощупывал Пестковского и искал повод для обвинения полпреда во вмешательстве во внутренние дела. Этим объяснялся бы намек на «левых генералов» – до этого де Негри говорил только о контрреволюционном восстании; любопытен и намек на Моронеса – Пестковский был о нем явно невысокого мнения, и собеседник это знал. Однако советский полпред предложил де Негри «работать в направлении… отрыва левых от правых» и рекомендовал, чтобы все левые элементы в случае мятежа поддержали Кальеса.

Именно после декларации Кальеса, 10 мая 1925 года представитель Моронеса Ретингер, как упоминалось выше, предложил Пестковскому повлиять на коммунистов, чтобы те прекратили нападки на правительство. Видимо, Кальес и Моронес решили, что советский полпред достаточно напуган и его теперь можно использовать в мексиканских внутриполитических целях. Но, как мы помним, Пестковский и здесь проявил твердость и дипломатический такт, не поддавшись на провокацию. Сюда же можно отнести и настойчивые приглашения Пестковского Моронесом в его министерство – такой визит после антисоветской декларации Кальеса должен был подать мексиканским коммунистам и независимым профсоюзам сигнал, что СССР полностью поддерживает Кальеса, что бы тот ни говорил в адрес Москвы. И эта комбинация была разгадана советским полпредом, который, как также упоминалось, предложил Моронесу встретиться в «нейтральном месте», от чего тот отказался.

Возникает вопрос: почему Кальес ждал два месяца после речи Чичерина, чтобы опротестовать ее? Скорее всего, антисоветская декларация была специально приурочена к открывшемуся 5-му съезду ВКТ (4–10 мая 1925 года). Хотя руководство этого профцентра стояло на жестких антисоветских позициях, большинство рядовых членов и лидеры отраслевых профсоюзов открыто симпатизировали Советской России. Кальес был непримиримым врагом ВКТ и своей декларацией, видимо, хотел дать понять независимым от него профсоюзам, что Москва им не помощник.

Как уже упоминалось, сразу же после своей декларации Кальес выслал из Мексики американского коммуниста Вольфа, который фактически руководил и компартией, и отделением Антиимпериалистической лиги в Центральной Америке. Похоже, таким образом президент Мексики отреагировал на просьбу Пестковского разрешить проведение конференции лиги в Мексике. Между тем лига в Мексике была очень популярна. Регулярно проводились так называемые антиимпериалистические недели, сопровождавшиеся бойкотом американских товаров. В этих акциях активно участвовали и профсоюзы КРОМ. Видимо, именно это обстоятельство и предопределило враждебность к лиге Моронеса. Тем более что сам Моронес ездил летом 1925 года в США и призывал американских бизнесменов к инвестициям в Мексику. Скорее всего, он приложил руку к высылке лидера лиги – для демонстрации серьезности своих заявлений.

Следует отметить, что еще одной причиной антисоветского виража Кальеса были резкие и не всегда оправданные нападки мексиканских коммунистов на него и Моронеса. С середины 1924-го до середины 1925 года компартия – в частности, за готовившееся разоружение крестьян – называла Кальеса не иначе как «лакеем американского империализма». III съезд КПМ назвал правительство Кальеса «жандармом» и «ширмой» США. Однако вряд ли коммунистов инструктировал в таком духе Пестковский. В докладах полпреда в Москву содержатся совсем другие оценки. К тому же, как уже упоминалось, в разговорах с де Негри Пестковский неоднократно советовал левым силам поддерживать Кальеса в его борьбе с консерваторами и контрреволюционерами. И именно под влиянием советского полпреда (а также под впечатлением от декларации Келлога) компартия приблизительно с июня 1925 года существенно ослабила критику Кальеса.

В июне коммунисты через газету «Эль Либертадор», орган антиимпериалистической лиги официально обратились к Кальесу с предложением о сотрудничестве в реализации программы реформ мексиканского общества. В качестве конкретных мер коммунисты предлагали реализацию статей 27 (аграрной) и 123 (рабочей) Конституции на практике с распространением их на иностранную собственность, разоружение ненадежной части армии и вооружение рабочих и крестьянских организаций для противодействия возможной интервенции США, организацию под эгидой Мексики союза латиноамериканских стран. Эти предложения практически дословно совпадают с оценкой ситуации в Мексике Пестковским. Заметим, что ни одно из этих предложений не было коммунистическим по сути и все они были приемлемы для Кальеса, кроме, пожалуй, одного – коммунисты требовали прекратить раскольническую деятельность КРОМ в независимых профсоюзах. Коммунисты перестали называть Кальеса «лакеем американского империализма» и пришли к выводу, что деятельность президента, наоборот, препятствует закабалению Мексики американцами.

Но если Пестковскому и удалось несколько примирить коммунистов с Кальесом, то независимые профсоюзы и ВКТ только усилили борьбу против правительства. Железнодорожники готовились к всеобщей забастовке и отложили ее летом 1925 года лишь потому, что не желали бить в спину Кальесу в его противостоянии с США.

ВКТ, следуя своей тактике «прямого дейстия» и неучастия в политической жизни, вообще не обращала на мексикано-американский конфликт никакого внимания и лишь усилила свою забастовочную борьбу. Справедливости ради надо отметить, что зачастую эти стачки провоцировал КРОМ. 5-й съезд ВКТ постановил не признавать государственные примирительные комиссии («хунты»), так как они находились всецело под влиянием Моронеса как министра промышленности и труда. Эти «хунты» всегда принимали решения против забастовок, если они не инициировались КРОМ. А без вердикта «хунт» начать «законную» забастовку в Мексике вообще было невозможно. Этим и пользовались предприниматели, пытавшиеся вызвать профсоюзы ВКТ на стачку, чтобы посредством «хунт» объявить ее незаконной и пригласить армию и полицию для подавления рабочих.

Все лето 1925 года проходило в активной забастовочной борьбе ВКТ, и редко какая-нибудь из стачек обходилась без насилия со стороны КРОМ или властей. Например, 7 июля 1925 года владельцы текстильных предприятий столичного округа, которым управлял ставленник КРОМ, официально попросили «хунту» утвердить новые пониженные ставки заработной платы для рабочих (большиство текстильщиков состояли в профсоюзах ВКТ). «Хунта» немедленно согласилась с новыми ставками, после чего профсоюз объявил забастовку. Правительство подало на ВКТ в суд, а вооруженные активисты КРОМ стали нападать на пикетчиков возле фабрик. Появились убитые и раненые.

Интересно, что в августе 1925 года Мексика и США всячески пытались дать понять друг другу, что инцидент с декларацией Келлога исчерпан. Мексиканское правительство официально опровергло слухи о том, что оно закупает оружие за границей. 5 августа 1925 года Кулидж заявил, что отношения с Мексикой улучшаются. В свою очередь, Кальес публично провозгласил инцидент с декларацией исчерпанным. В качестве жеста доброй воли правительство США арестовало несколько мексиканских генералов – сторонников де ла Уэрты и даже выдало одного из них, Инохосу, мексиканским властям. Мексиканская официозная газета «Эль Демократа» постоянно сообщала об отказе во въездных визах лицам, заподозренным в коммунистической деятельности. Эта же газета сообщала со ссылкой на правительственные круги, что эмигрантов из Советской России пустят в Мексику только тогда, когда будет ясно их намерение «честно трудиться». Газета писала и о том, что все руководство мексиканской компартии состоит из иностранцев, специально раздувающих националистические чувства мексиканцев, чтобы поссорить их с США. Все эти сообщения фиксировали в Москве.

Однако флирт с Америкой и враждебность по отношению к СССР никак не улучшили внутриполитическое положение Мексики. В сентябре 1925 года ВКТ подтвердила свой отказ признавать «хунты», после чего Моронес фактически объявил профцентр вне закона. В ноябре на тесктильной фабрике «Ла Магдалена» вспыхнули вооруженные столкновения между рабочими – стачечниками ВКТ и кромовцами, которых предприниматели решили принять на место уволенных забастовщиков. 17 декабря пикеты ВКТ были разогнаны конной полицией, а на самой фабрике для защиты штрейкбрехеров разместили войска.

Однако все эти меры только подрывали престиж КРОМ и способствовали росту авторита ВКТ и компартии. Летом 1925 года коммунисты уже фактически контролировали независмый профсоюз железнодорожников и пользовались большим авторитетом среди текстильщиков. Такие же тенденции наблюдались осенью 1925 года и последовавшей за ней зимой.

Кальес и Моронес – видимо, по инициативе последнего – решили опять выйти из сложной внутриполитической ситуации посредством искусственного обострения советско-мексиканских отношений. К тому же, как мы помним, в конце 1925-го – начале 1926 года вспыхнула «нотная война» между Мексикой и США относительно «нефтяного закона», что вызвало у Кальеса потребность несколько дистанцироваться от «большевиков».

И на этот раз предлог был найден в Москве. Как упоминалось выше, осенью 1925 года в СССР прибыл «рабочий атташе» КРОМ Эулалио Мартинес. Пестковский оказал ему самую активную помощь, выдав визу в день обращения, срочно организовав для Мартинеса прием в полпредстве и лично проводив «рабочего атташе» на вокзале Мехико. Напротив, мексиканский посланник в Москве Вадильо заявил на беседе в НКИД 20 августа 1925 года, что он возражал против приезда Мартинеса, и настойчиво интересовался, не вызовет ли приезд «атташе» неудобств для советского правительства. Собеседник Вадильо, помощник референта по делам Мексики НКИД Духовный ответил: «…по моему мнению, назначение рабочего атташе не может представлять для нас никаких неудобств ввиду того, что вновь учрежденная должность рабочего атташе не противоречит духу наших учреждений и принципам международного права».

Мексиканский посланник специально подчеркнул, что во всех странах, кроме СССР, назначение «рабочих атташе» вызвало проблемы и трудности: «В совершенно ином положении находится рабочий атташе в СССР, имеющем много общего с политической и общественной структурой Мексики». Однако Вадильо обратил внимание Духовного «на экспансивный характер» Мартинеса (кстати, единственного из лидеров текстильщиков, примкнувшего к КРОМ), «чистокровного» представителя индейской расы. И отметил, что тот «может иной раз упустить из виду чисто дипломатический характер своей миссии». Вадильо обещал приложить все усилия, чтобы «дисциплинировать» Мартинеса. Но это ему не уда ло сь.

1–6 марта 1926 года в Мехико прошел 7-й съезд КРОМ, на котором, в частности, были заслушаны отчеты «рабочих атташе». Мартинес произвел фурор, сообщив, что в СССР за ним шпионили, вскрывали его почту и даже угрожали ему физической расправой. В связи с этим съезд поручил ЦК КРОМ выразить протест советскому полпреду Пестковскому. 25 марта 1926 года Пестковский получил письмо, подписанное генеральным секретарем КРОМ Тревиньо. Без всяких конкретных фактов в письме повторялись обвинения Мартнеса. В придачу Тревиньо сообщал, что съезд КРОМ заслушал доклад о том, что в вверенном Пестковскому «дипломатическом учреждении оказывается моральная и экономическая поддержка так называемым коммунистическим и радикальным группам», враждебным КРОМ и правительству. Провокационный характер письма виден уже из того, что Тревиньо сначал отправил его в газеты и лишь потом – а дресат у.

В Москве, узнав из газет об антисоветских обвинениях Мартинеса, 16 марта вызвали в НКИД мексиканского посланника Вадильо. Тот ничего не знал. Помощник заведующего отделом романских стран Залкинд обратил внимание Вадильо, что никогда ранее мексиканская миссия не обращалась в НКИД с жалобами на преследования, перлюстрацию или шпионаж со стороны советских властей. МИД Мексики сделал заявление, что выступление Мартинеса на съезде КРОМ не меняет дружественного характера отношений между Мексикой и СССР, но Москву это не устроило. Ведь из заявления МИД Мексики было неясно, поддерживает ли оно суть обвинений Мартинеса. «В ответ на это, – писал Залкинд, – Вадильо произнес целую декларацию о том, как ему тут хорошо, что он никаких жалоб не имеет и что к нему от Мартинеса никаких жалоб не поступало. Одновременно Вадильо сказал, что предвидел разного рода недоразумения вследствие того обстоятельства, что Мартинес был обличен дипломатическим званием, и что он, Вадильо, возражал против назначения рабочего атташе». По итогам беседы Вадильо обещал выступить с публичным заявлением по поводу обвинений Мартинеса и выполнил обещание немедленно.

Уже 19 марта НКИД выразил удовлетворение декларацией Вадильо (в которой, в частности, указывалось, что почту мексиканской миссии никто не вскрывал), но Залкинд попросил, чтобы от обвинений Мартинеса отмежевалось и мексиканское правительство. Вадильо пообещал довести до сведения правительства свое мнение о ложности обвинений Мартинеса: «…это в моих интересах, чтобы меня не считали жертвой». Мексиканский посланник дал добро и на то, чтобы его декларацию использовал в Мехико Пестковский. Советский полпред так и сделал.

6 апреля 1926 года полпредство СССР направило Тревиньо ответное письмо. Пестковский писал, что обвинения Мартинеса лишены фактической основы и базируются только на его заявлениях, а в «декларации мексиканского министра в Москве, опубликованной в здешней столичной печати, категорически и определенно утверждается, что указанные обвинения совершенно ложны». Относительно претензий в собственный адрес Пестковский отмечал: «Очень печально, что это тяжелое обвинение принимается без должного обсуждения и без подтверждения конкретными фактами, могущими послужить основанием, тем более что до сих пор ни один из лидеров КРОМ’а, ни из членов Мексиканского правительства не сделали такого рода обвинений. Наоборот, высокоавторитетные лица этого самого правительства официально и публично заявляли по поводу случаев, имевших место раньше, что у них нет никаких данных, доказывающих некорректный образ действий вверенного мне учреждения. В силу вышесказанного, я считаю себя вынужденным энергично отвергнуть изложенные обвинения, считая их небоснованными и некорректными».

Но Тревиньо не унимался и 13 апреля прислал Пестковскому новую «ноту». Там говорилось, что заявление Вадильо по сути не расходится с обвинениями Мартинеса, так как последний-де жаловался на вскрытие своей личной почты, а не дипломатической почты миссии. В письме выражалось ожидание, что «факты ясно и определенно докажут желание СССР бороться опредленным образом за укрепление более тесной связи в международном рабочем движении». Однако из «ноты» следовало, что КРОМ считал инцидент исчерпанным.

То, что на этот раз Кальес не встал открыто на сторону КРОМ, говорило, что и он считал обвинения Мартинеса неубедительными. Тем более что «рабочий атташе» вскоре детализировал их в интервью газетам, отчего эти обвинения приобрели абсурдно-смехотворный характер. Например, «Эль Паис» от 9 апреля 1926 года вышла под аршинным заголовком «Ужасающее положение в России для коллективизма. Мексиканский Рабочий Атташе делает ужасные разоблачения об этом терроре. Убийства и жестокая враждебность. Требуются необыкновенные удача и ловкость для того, чтобы выйти живым из среды Советов».

«Ужасные» факты состояли в следующем: якобы однажды, гуляя ночью по улицам Москвы, Мартинес увидел, что за ним «следуют по пятам два агента русской Ч.К.». Эти «агенты» хотели задержать Мартинеса, но тот выхватил нож (интересная экипировка для дипломата – прим. автора) «и по-мексикански не дал этим агентам тронуть меня». «Агенты» спокойно довели Мартинеса до отеля «Люкс», где он жил, после чего удалились.

Другой случай (он фигурировал как шпионаж) был еще «ужаснее»: Мартинеса и его друга на улицах Москвы преследовала «одна женщина, не отличавшаяся красотой». Мартинес был убежден, что это шпионка, так как «уродливость этой женщины не могла позволить ей преследовать их с любовными целями». «Рабочий атташе» с другом геройски вскочили в трамвай и умело оторвались от «шпионки».

Но бредовые «разоблачения» Мартинеса на этом не кончались. Однажды он, по его словам, стоял на берегу реки Москвы и наблюдал, как «купаются совершенно голыми без всякого порядка мужчины и женщины русского народа». За этим дипломатическим занятием Мартинеса застал очередной «агент», пожелавший задержать его за то, что он присутствовал при этом «оригинальном зрелище». Но Мартинес и здесь не дал себя в обиду – если сами русские смотрят на это, то и он, иностранец, имеет полное право наблюдать за купальщиками.

Что же касается обвинения во вскрытии его корресопонденции, то его «рабочий атташе» в манере Шерлока Холмса обосновал дедуктивно – мол, сколько раз он ни приходил в советские профсоюзы с какими-нибудь директивами из Мексики, там их уже знали и были готовы к ответу.

Весь этот бред в Москве не стали даже комментировать. Однако истинную подоплеку конфликта, в котором Мартинесу была уготована всего лишь роль провокатора, вскрыла мексиканская газета «Эль Универсаль», поместившая 6 апреля 1926 года статью «Мексика – база для деятельности Советов». Вся статья основывалась на сообщении Тревиньо о том, что КРОМ получил послание от Всеамериканской антиимпериалистической лиги. Но так как КРОМ «официально» лигу не признал, то счел получение этого послания «странным». В послании содержались поздравления правительству Мексики по поводу его твердой позиции в конфликте с США по вопросу «нефтяного закона». Но Тревиньо, судя по статье, сразу разоблачил истинный смысл подозрительного послания: его отправили, «чтобы через посредство указанной Лиги Третий Интернационал занимался делами, связанными с Мексикой». При этом для Тревиньо было ясно, что лига действовала по инструкции Москвы, где в это время преследовали бедного Мартинеса. КРОМ запросил своего представителя в США Иглесиаса и получил ответ: «Антиимпериалистическая лига Америк является составной частью Коммунистической партии, врага нашей Конфедерации». Тревиньо добавил, что лигу создали для развития идеи Чичерина о Мексике как «базе», поэтому КРОМ не будет иметь с ней ничего общего.

Теперь вырисовывалась логика обвинений в адрес Пестковского: советский полпред просил Кальеса разрешить проведение конференции лиги в Мексике, а значит, он поддерживает эту организацию, которая и является выражением идеи Чичерина о Мексике как базе коммунистической пропаганды в Латинской Америке.

Тем не менее в Москве не обиделись и на этот инцидент. Более того, было принято решение отозвать на родину Пестковского, которого, судя по всему, просто не любили ни Кальес, ни Моронес. Формально Пестковский сам попросился домой по семейным обстоятельствам.

Между тем первый советский полпред, человек умный, европейски образованный, общительный и стремящийся понять историю и культуру Мексики, был в Мехико личностью очень популярной, что и выводило из себя Кальеса и Моронеса – они предпочли бы сумрачного большевика-доктринера. С первых дней своего пребывания в Мексике Пестковский бомбардировал НКИД всевозможными предложениями о развитии советско-мексиканских связей во всех областях. Именно Пестковский требовал закупать мексиканские товары, например свинец, не с наценкой через США (там существовала советская торговая фирма «Амторг»), а напрямую из Мексики.

Он же первым поставил вопрос о заключении советско-мексиканского торгового договора. Дело в том, что и Мексика, и Советская Россия отменили все заключенные до революций в обеих странах торговые договоры как неравноправные. После этого Мексика заключила торговый договор лишь с Японией. Пестковский предлагал, чтобы и СССР сделал то же самое. Однако в Москве, хотя и восприняли эту идею с интересом, особой настойчивости не проявляли.

Пестковский стремился наладить студенческий обмен между двумя странами. В ноябре 1925 года в Мексику прибыла делегация Всесоюзного института прикладной ботаники из Ленинграда, организованная Н. И. Вавиловым при помощи Пестковского. В этом же году побывал в Мексике в научной командировке известный советский ученый-географ Б. Ф. Добрынин. Большой популярностью пользовались устраиваемые советским полпредом просмотры советского кино, за которыми следовали приемы. Мексиканская интеллигенция боготворила Пестковского, и иногда на приемы прямо с росписи зданий приходил весь в краске Диего Ривера.

Летом 1925 года в Мексику приехал Маяковский, и полпредство познакомило мексиканскую интеллигенцию с этим символом русской революции. Маяковский вспоминал, как обедал у Риверы: «Ели чисто мексиканские вещи. Сухие, пресные-пресные тяжелые лепешки – блины. Рубленое скатанное мясо с массой муки и целым пожаром перца. До обеда кокосовый орех, после – манго. Запивается отдающей самогоном дешевой водкой – коньяком-хабанерой. Потом перешли в гостиную. В центре дивана валялся годовалый сын, а в изголовье на подушке бережно лежал огромный кольт». Маяковский называл фрески Риверы «первой коммунистической росписью в мире».

На одном из приемов советского полпредства мексиканские гости, среди которых были депутаты и сенаторы, выпили лишнего и стали выяснять отношения друг с другом с помощью пистолетов. Маяковский спас положение, начав громко декламировать «Левый марш». Мексиканцы не поняли ни слова, но замолчали. Потом грянула овация, и мексиканцы бросились обнимать поэта.

Таким образом, первый советский полпред был и до конца жизни остался истинным другом Мексики. Его беда была лишь в том, что он не понравился двум мексиканцам – Кальесу и Моронесу.

В октябре 1926 года Пестковский покинул Мексику. Позднее он работал на руководящих постах в МОПР (Международная организация помощи борцам революции) и Коминтерне. В 1928 году под псевдонимом Вольский он написал книгу «История мексиканских революций». Во время гражданской войны в Испании Пестковский просился туда добровольцем, но в 1937 году был репрессирован (реабилитирован в 1955-м).

В декабре 1926 года в Мехико появился новый советский полпред – популярная во всем мире первая женщина-посол Александра Коллонтай. Ранее она входила в высшее политическое руководство Советского Союза, а в Мексику ее перевели с должности полпреда в Норвегии. Это назначение было явным знаком того внимания, которое СССР уделяет отношениям с Мексикой.

Литвинов принял мексиканского посланника Вадильо 31 августа 1926 года и запросил агреман на Коллонтай. Мексиканский посланник плохо говорил по-французски и «лишь под самый конец понял», чего от него хочет собеседник. Тем не менее весть о назначении Коллонтай Вадильо воспринял позитивно: она-де европейский человек, и ей не чуждо «дипломатическое поведение». «Пестковский хотя и пользовался уважением президента, но вел себя с самого начала не безукоризненно, создав для Мексики затруднения».

Перед отъездом Коллонтай принял Сталин и инструктировал в течение часа. Сталин считал, что Мексика еще очень далека от социалистической революции. Поэтому советскому полпреду не следует ни в коем случае выражать симпатий к коммунистам и вообще не надо вмешиваться во внутренние дела страны. Главное, считал Сталин, это содействие развитию дружеских отношений между двумя странами на почве совместной борьбы против засилья империализма США. «Вы как представитель Советского Союза не должны поддаваться ложным представлениям о нарастающей революции… Ваша задача как полпреда: укреплять дружеские отношения между СССР и Мек сикой, не поддаваться ни на какие соблазны революционных авантюр. Укреплять наше влияние, помочь развитию торговых и культурных связей».

Коллонтай, будучи прирожденным оратором и профессиональным революционером, восприняла такие указания с тяжелым сердцем и позднее писала в дневнике, что в Мексике предоставлялось огромное поле для революционной работы, но она была скована в своих действиях. Не удивительно, что ее постигла судьба Пестковского, с той лишь разницей, что Коллонтай выдержала в Мексике не более полугода.

США отказались дать Коллонтай тразитную визу (причем решение принял лично госсекретарь Келлог) и надавили на власти Кубы, которые не дали разрешения советскому послу сойти на берег во время стоянки корабля «Лафайет» в Гаване. Причем «карибский Муссолини», как называли кубинского диктатора Мачадо, мотивировал свой отказ тем, что по законам Кубы женщинам нельзя сходить с корабля без сопровождения мужчин. Газета «Нью-Йорк Таймс» язвительно писала: «Неужели бы наше правительство рухнуло из-за того, что русская женщина купила бы билет от Нью-Йорка до мексиканской границы?»

Зато в Веракрусе 7 декабря 1926 года Коллонтай приветствовала огромная толпа с красными флагами и возгласами: «Да здравствует Союз!» Звучал «Интернационал». Прямо у трапа посла встречал губернатор Веракруса генерал Эриберто Хара, который в порядке любезности оплатил пребывание советского полпреда в гостинице. Коллонтай так описывала встречу: «Спускаемся на берег. Что это за толпа выстроилась, будто в ожидании митинга? Кто это? – спрашиваю я, с интуитивным опасением, не меня ли встречают? Это местные рабочие пришли приветствовать посла из Советской страны – объясняют мне». Надо отметить, что Коллонтай еще в пути дала телеграмму и. о. полпреда Хайкису, чтобы он удержал компартию от «демонстративных встреч».

Однако, несмотря на настойчивые просьбы, Коллонтай, помня указания Сталина, не стала выступать на митинге. Зато, к бурному восторгу мексиканцев, она отправилась из Веракруса в Мехико в вагоне самого низшего, третьего класса. Но больное сердце женщины, которой уже было за пятьдесят, не выдержало путешествия в душном поезде, и по дороге ей все же пришлось перейти в первый класс. На вокзале в Мехико советского посла тоже встречали восторженные массы, а над толпой реяли транспаранты «Вива Русиа Совьетика!». Коллонтай пришлось покинуть вагон через другую дверь, чтобы вновь избежать выступления на импровизированном митинге. Столичная газета «Универсаль» с удивлением сообщала, что Коллонтай оказалась вовсе не похожей на «престарелую преподавательницу-протестантку» (к таким визитерам из США в Мексике уже привыкли), а напротив – элегантной дамой в красивой шляпке, «прекрасной женщиной в расцвете жизни». Особенно поразило журналистов, сопровождавших Коллонтай в поезде до Мехико, что она свободно говорила на нескольких европейских языках и показала прекрасное знание их страны. «Мы, – писал один из них, – нисколько не боясь преувеличить, можем охарактеризовать как блестящие ее высокую культуру и благородство». Сама Коллонтай сообщала Литвинову 16 декабря 1926 года: «Тон мексиканских газет вполне дружелюбный к Союзу и, в частности, ко мне, между тем, до моего приезда газетные сообщения о новом полпреде носили характер сенсационно-скептический».

Коллонтай серьезно готовилась к своей миссии в Новом Свете. Из двух чемоданов советского посла один был полностью заполнен литературой о Мексике. В интервью «Нью-Йорк таймс» она говорила: «Я сама выбрала Мексику. Я устала после напряженной работы в Норвегии… Когда мне предложили Мексику, я согласилась, может быть, отчасти потому, что очень много слышала о древней цивилизации ацтеков и развалинах их городов».

Коллонтай, как и Пестковскому, очень повезло с моментом прибытия в Мексику. Если в конце 1924 года Обрегон заигрывал с рабочими и левыми крестьянами, спасшими его от мятежа де ла Уэрты, то осенью 1926 года резко обострились отношения Мексики с США по поводу «нефтяного закона» и Никарагуа. В этих условиях Кальес демонстрировал дружелюбие по отношению к СССР.

В день приезда Коллонтай Кальес выступил как бы с оправданием (рассчитанным в основном на США), утверждая, что Мексике не грозит большевизм. В то же время президент фактически взял большевистскую иделогию под защиту, указав на ее сходство с христианством. Коллонтай сообщала Литвинову в Москву: «Кальес, который всегда, как Вам известно, всячески отмежевывается от большевизма, в этой декларации заявляет, что большевизм вовсе не чужд Мексике… эта декларация знаменует собою поворот в нашу сторону настроений мекпра (мексиканского правительства – прим. автора); поворот, как я себе объясняю, связанный в значительной мере с конфликтом по поводу нефтяных концессий между мекпра и Вашингтоном». Тем не менее Коллонтай, как и Пестковский, считала, что Кальес хочет примирения с США: «…у меня создалось впечатление, что обе стороны ищут компромиссного решения и что дело до оружия не дойдет».

Мексиканская пресса уделяла очень большое внимание вручению Коллонтай верительных грамот. Сама Александра Михайловна так описывала эту церемонию: «Прием в Национальном дворце. Черное шелковое платье, строгое. Шляпа и туфли куплены здесь. Белые перчатки – в руке. Встречает музыка. Анфилада зал, масса народа вдоль стен. Здесь вручение грамот происходит публично. В последнем зале – все правительство, дипломаты, журналисты, фотографы. Пока идем через зал, надо сделать три поклона. Волнуюсь. Но я умею владеть собой в такие минуты. Вручаю грамоту. Дальше обычный церемониал: надо сесть на кресло рядом с Кальесом и беседовать через переводчика».

В своей речи по случаю вручения президенту Мексики верительных грамот 24 декабря 1926 года Коллонтай, бывшая не только полпредом, но и торгпредом СССР, заявила: «Во всем мире нет двух других стран, которые имели бы так много общего, как современная Мексика и новая Россия. Это сходство заключается в той роли, которую трудовой народ играет в политике, проводимой его страной, оно может быть отмечено и в больших социальных и экономических проблемах, и в направлении внешней политики, защищающей независимость наций и враждебной империалистическим тенденциям: все это тесно объединяет обе наши страны… Мой народ всегда восхищался революционной Мексикой и ее мужественным народом, сумевшим одержать славную победу над силами реакции. Это должно помочь мне выполнить возложенное на меня моим Правительством ответственное поручение по упрочению сердечного взаимопонимания между обоими революционными Правительствами…»

Кальес был вполне согласен с позицией Коллонтай и в своем ответном слове заявил: «Правительство Мексики – продукт и представительство народного восстания, к которому в течение долгих лет стремился народ, подвергавшийся тяжелому испытанию тирании… поддерживаемой эгоистическим и хищническим капитализмом… кучкой дельцов и духовенства, забывающей и даже презирающей большую пролетарскую массу, – не имело никаких препятствий для вступления в дружественные сношения с Правительством, которое как Советское появилось в мире как явление новое среди традиционных форм политической организации наций… Рассчитывайте в этом смысле на постоянную поддержку моего правительства и на симпатии мексиканского народа к бесстрашному народу Советских Социалистических республик».

Когда американцы стали огульно обвинять Мексику в том, что она является марионеткой Москвы, заместитель народного комиссара иностранных дел СССР Литвинов сделал заявление по поводу выступления госсекретаря Келлога: «У советского правительства нет и не может быть других отношений с Мексикой, кроме отношений лояльности и невмешательства».

21 января 1927 года Коллонтай посетила Кальеса. Цель своего визита она определяла в письме Литвинову так: поддержать мексиканского президента в «связи с той гнусной шумихой, какая вызвана была лжеразоблачениями Келлога о нашей пропаганде».

«С Кальесом свидание носило очень дружеский характер. Он благодарил меня за стремление построить наши отношения на почве искренности и сказал, что ценит установление прочных и дружественных связей с СССР. Он отметил особый состав и характер «революционного правительства» Мексики, которое представляет собой трудовые элементы, а не крупных капиталистов. И еще раз подчеркнул, что у нас есть много точек соприкосновения в борьбе с империалистическими тенденциями капиталистических держав».

Коллонтай сообщала в Москву, что «…Кальес с большим уменьем и достоинством парирует попытки Вашингтона доказать, что революция в Никарагуа есть дело рук Москвы… Этот тон и независимое поведение мекпра в отношении Соединенных Штатов, укрепившееся за последнее время, еще раз подтверждает, что в борьбе с северо-американским империализмом руководящая роль в Латинской Америке принадлежит Мексике, что, сколько могу пока судить, у нас недостаточно учитывается».

Таким образом, Коллонтай ничем не отличалась от Пестковского в своих настойчивых попытках убедить Москву в важности Мексики как флагмана революционной антиамериканской борьбы в Латинской Америке. Однако, как и ее предшественник, Коллонтай не смогла вызвать у Литвинова никакого энтузиазма. В конце своего пребывания в Мексике Александра Михайловна почти обреченно констатировала: «Мой вывод таков, что недостаточное наше знакомство с той ролью, которую Мексика играет в значительной части Латинской Америки, тормозит рост нашего влияния в Мексике и оставляет нас пассивными даже в тех случаях, когда мы, конечно, с осторожностью, могли бы вести активную политику в противовес действующим в Мексике империалистическим силам». Коллонтай просила Литвинова обратить внимание на «включение Мексики в орбиту фактической политики НКИД. То место, которое занимает Мексика в Латинской Америке, и та роль, которую она играет сейчас в борьбе с северной «кузиной», делают Мексику достойной большего внимания, чем мы ей до сих пор оказывали».

Коллонтай пыталась наладить постоянные торговые связи между СССР и Мексикой («надо прежде всего налечь на торговые дела»). «Уже вырисовывается возможность закупки в Мексике ряда товаров (например, сизальхенекен, свинец, хлопок, кофе и т. д.)». В 1927 году Мексика закупила в Советском Союзе кожсырье, льношелковые изделия и кондитерскую продукцию на 105 тысяч рублей. Импорт СССР (свинец и другие цветные металлы) был гораздо внушительнее – 1,9 миллиона рублей в 1925–1926 годах. Мексиканцы стали закупать и советские кинофильмы. Однако в целом торговля разивалась вяло из-за большой географической удаленности двух стран друг от друга. Когда в 1926-м истек срок действия торгового соглашения 1909 года, в Москве решили пока его не продлять и стали курировать экономические связи с Мексикой из Европы.

Тем не менее Литвинов в беседах с Вадильо ставил вопрос о заключении нового торгового договора, и стороны даже обменялись проектами. Однако Москва столкнулась с проблемой, которая будет преследовать СССР вплоть до его исчезновения в 1991 году. Дело в том, что Советский Союз был единственной страной в мире с монополией внешней торговли. Соответственно, в каждом торговом договоре должен был быть отражен статус советского торгпредства в той или иной стране. Москва настаивала на тех же привилегиях и иммунитетах для торгпредства, что и для посольства (именно поэтому должность полпреда и торгпреда часто совмещали в одном лице). В других странах, в том числе и в Мексике, этого не понимали, считая сотрудников торгпредства обычными коммерсантами.

24 марта 1927 года Вадильо передал Литвинову проект советско-мексиканского торгового договора, в основу которого был положен японо-мексиканский договор. Советская сторона передала свой контрпроект 3 ноября. Затем дело с договором заглохло. Советское полпредство в Мексике из процесса переговоров исключили, что обидело Коллонтай. Она писала Литвинову, что отсутствие указаний по торговому договору воспринимает как приказ не проявлять никакой активности. Кстати, Коллонтай считала, что статья о правах торгпредства пройдет в Мексике «гладко».

И все же Коллонтай еще несколько раз почти умоляла Литвинова продвигать дело с подписанием торгового договора. Одним из ее аргументов был следующий: развитие торговых связей между СССР и Мексикой выбьет из-под ног США пропагандистский предлог для утверждений о том, что советское полпредство в Мексике занимается только идеологией. Коллонтай справедливо отмечала в своих докладах: «…мы не опираемся в Мексике ни на одну из социально-политических групп (наши друзья – горсточка и политически бессильны). Наше пребывание здесь построено на песке. К тому же далеко еще не изжито ни в обществе, ни у мекспра (хотя несколько и ослаблено за последнее время) представление о том, что весь смысл нашего пребывания в Мексике – это «большевистская» пропаганда в масштабе континента Америки. Мы можем разбить эти представления, только если подведем здесь для себя практическую экономическую базу, т. е. пустим в ход живую деятельность торгпредства».

Видимо, разочаровавшись из-за пассивности Литвинова, Коллонтай пишет 9 апреля 1927 года личное письмо наркому Чичерину: «Первая крупная торговая сделка была бы лучшим ударом по басням о большевистской пропаганде, которая будто бы до сих пор составляет смысл существования нашего полпредства. Вместе с тем это дало бы возможность Мекпра парировать повторные инсинуации северной соседки на наш счет. Необходимо, чтобы Наркомторг закупал в Мексике непосредственно те мексиканские продукты, которые он закупает через Амторг». «Боюсь, что Мексику в Москве недостаточно учитывают. В этом отношении именно Вы, Георгий Васильевич, с Вашей обычной чуткостью, могли бы помочь оживлению нашей работы в Мексике».

Коллонтай была очень популярна в Мексике, и не только потому, что среди мексиканцев преобладали симпатии к СССР. (Она писала в дневнике: «Растущий интерес к Советскому Союзу, к нашей новой культуре, к нашим писателям. К Ленину – восторженное поклонение. Индустриализация, электрификация, наши артельные начинания, успехи совхозов, крупное земледелие, трактора – все это мексиканцам понятно. Давно не ощущала такого созвучия».) В отличие от своего американского коллеги Шеффилда, Коллонтай относилась к мексиканцам с огромной симпатией и без всякого высокомерия. О Мексике она отзывалась так: «В этой стране есть будущее. И люди в ней яркие и волевые. В ней есть своя культура и много красоты… За эти месяцы я научилась видеть Мексику и чувствовать ее народ. Сильный он, не согнуло его испанское владычество, не сокрушит его и нью-йоркский капитал». К Коллонтай, словно к президенту страны, постоянно приходили делегации, просившие решить тот или иной вопрос на местном уровне, в том числе помочь с получением земли. Действительно, Советский Союз был тогда крайне популярен в Мексике.

Искренней симпатией к Мексике проникнуты и строки Владимира Маяковского, посетившего страну в 1925 году: «Страна! Поди, покори ее!» Шеффилд же вообще отрицал наличие у мексиканцев какой-либо культуры и цивилизованности.

При этом НКИД держал полпредство в Мексике на «голодном пайке» в плане представительских расходов. Коллонтай неоднократно жаловалась, что не может даже ответить взаимностью на приглашение ее на обед тем или иным послом и вынуждена «ограничиваться бутербродами» вместо полноценного угощения.

Ободренное поддержкой Москвы правительство Мексики, как уже упоминалось, в декабре 1926 года официально признало правительство никарагуанских либералов, а в январе 1927 года отозвало право на добычу нефти у тех иностранных компаний, которые отказывались признавать новое законодательство. Кулидж ответил на это заявлением, что «Советскую Мексику» постигнет та же судьба, что и либеральное правительство Никарагуа. «Нью-Йорк Таймс» так прокомментировала заявление госдепартамента США по вопросу мексиканской помощи Никарагуа: «Это самые сильные слова из дипломатического лексикона. Их не употребляют официально, если только не хотят выразить самую сильную степень недоброжелательства. Обычно это прелюдия к ультиматуму, разрыву отношений и войне». 22 марта 1927 года правительство США отказалось продлить срок американо-мексиканского соглашения о пресечении контрабанды, что означало: в случае обострения обстановки в Мексике США не будут мешать поставкам оружия антиправительственным силам. 25 апреля 1927 года президент Кулидж подверг резкой критике мексиканскую Конституцию и «нефтяной закон».

Мексика предложила США задействовать для разрешения спора Международный суд Лиги наций. Рассматривалась и возможность назначения арбитром третьей страны. Причем, как сообщала в Москву Коллонтай, многие в Мексике считали, что беспристрастным арбитром может быть лишь Россия.

Одновременно мексиканское правительство активно работало по привлечению на свою сторону тех политических и общественных кругов США, которые были не согласны с интервенционистской политикой республиканской администрации в Центральной Америке. Всю работу координировал сводный брат президента Артуро Элиас, занимавший пост генерального консула Мексики в Нью-Йорке. Поддержку Мексике оказывали прогрессивные сенаторы США Бора и Лафоллет. Нью-йоркская газета «Уорлд» писала, что меморандум Кулиджа о Мексике был написан человеком, «который намеренно решил отравить мозги американского народа». Артуро Элиас сообщил брату, что американские писатели и друзья мексиканского народа Карлтон Билс и Эрнест Грюнинг порекомендовали Мексике предложить Вашингтону следующую формулу урегулирования противоречий вокруг Никарагуа: каждая сторона вольна поддерживать там то правительство, которое считает демократическим и законным. Именно эту (абсолютно очевидную) позицию и заняло мексиканское правительство. И напряженность стала спадать.

Войны с Мексикой не хотели не только демократы в Конгрессе США, но и представители банковских кругов – они опасались, что Мексика в очередной раз объявит мораторий на обслуживание внешнего долга. Тем более что многим американцам Никарагуа не казалась достаточным поводом для войны против южного соседа. Например, сенатор Дилл из штата Вашингтон говорил, что Америке пора прекращать «играть роль большого хулигана вместо роли старшего брата». Сенатор от Теннеси Маккеллар заявил, что политику США в отношении Мексики нельзя оправдать. В конце января 1927 года Артуро Элиас сообщал брату из Нью-Йорка, что в настроениях вашингтонского истеблишмента происходит перелом. Генеральный консул даже писал о триумфе мексиканской дипломатии.

Однако «холодная война» еще продолжалась, и подчас на самых неожиданных фронтах. В марте 1927 года взаимные обвинения достигли такого накала, что мексиканский посол в Вашингтоне Тельес уехал домой. Кальес угрожал США «пожаром, который будет виден в Новом Орлеане». В это время люди Моронеса украли из американского посольства в Мехико около 300 документов, изобличавших США в подготовке интервенции против Мексики. Госсекретарю Келлогу пришлось признать утрату дипломатических документов. Разгорался нешуточный скандал. Коллонтай писала в Москву: «С месяц назад внимание было направлено на специальный инцидент между Мекпра и Соединенными Штатами, связанный с пропажей секретных документов из посольства Соединенных Штатов. Срочно был вызван военный атташе из Соединенных Штатов в Вашингтон. Несколько дней шла шумиха, но оба правительства сочли нужным этот инцидент затушевать».

Кальес угрожал нефтяным компаниям, которые не подадут заявки на перерегистрацию своих прав, применением военной силы.

Американский посол Шеффилд тоже уехал домой.