Ацтеки. Воинственные подданные Монтесумы, страница 2

Глава 4. День мексиканца

Дом, обстановка и сады

Небо над вулканами бледнеет. Утренняя звезда сияет с яркостью драгоценного камня, и, чтобы приветствовать ее, на вершинах храмов звучат деревянные гонги и завывают морские раковины. На такой высоте над водой в ледяном воздухе еще стелется туман, но он рассеивается с первыми лучами солнца. День начался. Люди просыпаются во всех домах, больших и маленьких, от одной окраины города и до другой, в приозерных деревнях и одиноких хижинах.

При помощи плетеных опахал женщины раздувают огонь, который теплится между камнями очага, а затем, встав на колени перед метлалем из вулканического камня, женщины начинают молоть кукурузу. Дневная работа начинается этим монотонным шумом жерновов; так она начиналась в течение тысячелетий. Чуть позже доносится ритмичное похлопывание женских рук, мягко выравнивающих кукурузное тесто, чтобы сделать похожие на блины лепешки, или тлашкалли.

В садах и дворах слышно, как бормочут суетливо клюющие индюки, босые или обутые в сандалии ноги шлепают по грунтовым дорогам, весла разгоняют воду в каналах. Всяк спешит на работу. Вскоре все мужчины уже в городе или на полях, часто взяв с собой свой обед в узелке, а женщины остаются дома.

В городе, подобном Мехико, естественно, существовали большие различия между разными домами в зависимости от ранга, богатства или профессии людей, которые в них жили. На одном полюсе находились дворцы императора и сановников, огромные конструкции как общественного, так и частного характера со множеством комнат, а на другом – крестьянские хижины в пригороде, сделанные из глины и переплетенных прутьев, крытые травой.

Большинство домов были сделаны из высушенных на солнце кирпичей. В более скромных строениях была только одна комната, кухня помещалась в небольшой отдельной постройке во дворе. Число комнат увеличивалось с ростом благосостояния семьи. В среднем в доме была кухня, комната, где вся семья спала, и маленькая домашняя святыня; ванная комната (темаскалли) всегда строилась отдельно. Если было возможно, число комнат увеличивали, и была тенденция сохранять одну или две комнаты для женщин.

У ремесленников были свои мастерские, а у торговцев – свои склады. То место, на котором строился каждый дом, редко было полностью застроено: там был внутренний дворик, сад, где могли играть дети в любую погоду, которая в Теночтитлане всегда была весенней, а женщины могли ткать и прясть. Большинство этих участков, по крайней мере с одной стороны, были ограничены каналом, и у каждой семьи был свой причал: таким образом, купцы могли приплыть ночью, чтобы положить на хранение свои товары, не будучи никем увиденными.

Дома, грандиозные или простые, едва ли отличались меблировкой; она была сокращена, как это принято на Востоке, до такой степени, что для нас это означало бы дискомфорт. Кровати представляли собой не более чем циновки, будь их много или несколько, более тонкой или более грубой работы. Поверх них могло быть постелено нечто вроде покрывала. Такие постели были предоставлены испанцам во дворце Ашайакатля. «Каким бы великим правителем он ни был, ни один человек не имел какой-либо другой постели», – пишет Берналь Диас. И это было в королевском дворце. У простых людей этой цели отвечала одна циновка, которая в течение дня была сиденьем.

На самом деле это была циновка (петлатль), положенная на небольшое возвышение, сделанное из земли или, для более торжественных случаев, из дерева. Таково было сиденье не только в частных домах, но и везде: в судах, например. Слово петлатль даже использовалось для обозначения суда или правительственного здания. Однако существовал стул и более совершенной конструкции, икпалли, сделанный из дерева или плетеный и имеющий спинку. В рукописях императоры и сановники часто изображаются сидящими на них.

Это были низкие стулья без ножек. Подушка, на которой можно было сидеть скрестив ноги, лежала прямо на земле. Спинка, которая была слегка откинута назад, поднималась немного выше, чем голова сидящего. Эти икпалли делали исключительно в Куаутитлане, который в качестве налога должен был поставлять их в количестве четырех тысяч штук в год и столько же циновок. Мебель, предназначенная для императора, покрывалась тканями или шкурами и украшалась золотом.

Одежда всей семьи, ткани и драгоценности хранили в плетеных сундуках, петлакалли. Это слово также обозначает государственную казну и входит в состав слова петлакатль, означающее чиновника, который отвечает за финансы империи. Эти хрупкие ящики, которые были всего-навсего крытыми тканью корзинами, не были реальной защитой от воров. Не были ею и двери, не имевшие запоров, и отсюда возникла чрезвычайная суровость законов, связанных с кражами. Если было желательно обеспечить хорошую сохранность каким-то вещам, их скрывали за ложной стеной в доме. Так поступил Монтесума, чтобы спрятать сокровища Ашайакатля. Циновки, сундуки и несколько сидений – все это, сплетенное из тростника и камыша, было меблировкой ацтекского дома, богатого или бедного. В императорском дворце и, без сомнения, у чиновников были также низенькие столы и богато украшенные деревянные ширмы, которые служили для защиты от чрезмерного жара огня или для того, чтобы отгородить на время часть помещения. «Было холодно, – пишет Диас, – и они разожгли (для Монтесумы) большой костер из углей и коры, которая не давала дыма и источала приятный запах; а чтобы эти угли не давали больше жара, чем он хотел, они поставили перед огнем нечто вроде перегородки, украшенной золотом, с изображениями идолов на ней… И когда он начал есть, перед ним поставили деревянную дверцу, всю украшенную золотом, чтобы его не видели принимающим пищу».

Попутно здесь можно заметить затруднение почтенного Диаса, так как он, очевидно, никогда не видел ширмы у себя дома, в Испании. Из этого описания также видно, что даже у сильных мира сего не было столовой и пищу они принимали в любом помещении.

Таким образом, меблированные или, скорее, лишенные мебели, дома, должно быть, выглядели голыми и холодными с их земляными или дерновыми полами и побеленными стенами. Однако, вероятно, стены более богатых домов украшались фресками или увешивались разноцветными тканями или шкурами. Когда приглашали гостей, дом украшали изнутри цветами и ветками. Для отопления служили дровяные костры – значение древесины как топлива часто подчеркивается в литературе – или жаровни, которые не были действительно эффективным способом отопления. И хотя климат в Мексике не бывает экстремально холодным, ацтеки, должно быть, дрожали от холода на своих циновках зимними ночами, когда температура неожиданно падала. И все же ацтеки были счастливее римлян, чей способ отопления был не многим лучше, так как, по крайней мере, у них была возможность вновь согреться на солнце с наступлением дня, ведь зима – это сухое и жаркое время года в Мексике. Что же касается освещения, то оно было не менее примитивным: в помещениях использовались смолистые сосновые (окотль) факелы, а на улице освещением служили факелы и огромные жаровни с грудами смолистой древесины, когда этого требовали обстоятельства, например религиозные церемонии.

Посреди каждого дома, особенно самого скромного, находился очаг, образ и воплощение «старого бога», бога огня. Между тремя камнями горели дрова, иногда на них стояли горшки, поэтому камни считались священными: в них скрывалась таинственная власть бога, и всякого, кто оскорблял огонь, пройдя по камням очага, непременно ждала скорая смерть. Огонь особенно почитали купцы: в течение ночи перед отправлением каравана они собирались в доме одного из них и, стоя перед его очагом, приносили в жертву птиц, курили ладан и бросали в огонь магические цифры, вырезанные из бумаги. По возвращении они отдавали огню его долю праздничного угощения, отмечая им счастливое завершение своего путешествия.

Роскошь больших домов состояла не в их обстановке, чья незамысловатость была только что описана, и не в их удобствах – они едва ли были лучше тех, что имелись в самых простых жилищах, – а в размере и количестве комнат и, возможно, более того – в разнообразии и великолепии их садов.

Дворец царя Несауалькойотля в Тецкоко представлял собой прямоугольник более чем тысячу ярдов в длину и около восьмисот ярдов в ширину. Часть этого пространства была занята общественными зданиями – палатами совета, судами, конторами, арсеналами – и частными: апартаментами царя, гаремом, апартаментами для владык Мехико и Тлакопана. Всего было более трехсот помещений. Остальная часть была отведена под сады «со множеством фонтанов, прудов, каналов, рыб и птиц; и здесь росли более чем две тысячи сосен… и здесь было несколько лабиринтов, в которых царь принимал ванны; и, когда человек попадал туда, он не мог найти выход оттуда… а далее, неподалеку от храмов, находился зверинец, где царь содержал всевозможные виды птиц, животных и рептилий, которых ему привозили со всех уголков Новой Испании; а те, что нельзя было привезти, были представлены изображениями из золота и драгоценных камней, это же касалось и рыб – морских, речных и озерных. Так что не было ни одной птицы, рыбы или зверя этой страны, которого здесь недоставало бы: все они были представлены живьем или в виде золотых фигурок, украшенных драгоценными камнями».

Не только возле своего дворца в Тецкоко, но и в других местах повелел тот же самый царь насадить сады, а особенно в Тецкоцинко. «Эти парки и сады были украшены богатыми и превосходно отделанными alcazars (Здесь: павильоны в форме замка (исп.).) с фонтанами, оросительными каналами, протоками, озерами и купальнями и удивительными лабиринтами, где были посажены разнообразные цветы и всевозможные деревья, привезенные из далеких краев… и вода, предназначенная для фонтанов, бассейнов и каналов для поливки цветов и деревьев этого парка, текла из источника. Чтобы подвести воду, было необходимо построить крепкие, высокие цементные стены невероятных размеров, ведя от одной горы к другой акведук, который заканчивался в самой высокой точке парка». Вода накапливалась сначала в резервуаре, украшенном барельефами на исторические темы; «эти барельефы разбил первый епископ Мехико брат Хуан де Сумаррага, потому что он считал, что они имеют отношение к идолопоклонству». И оттуда вода вытекала по двум главным каналам, один из которых тянулся на север, а второй – на юг; она текла через территорию садов и заполняла бассейны; около них стояли скульптурные стелы, отражаясь в их поверхности. Вытекая из бассейна, вода «прыгала и разбивалась о скалы, попадая в сад, засаженный всеми душистыми цветами «жарких стран»; в этом саду, казалось, идет дождь – на такие мелкие брызги разбивалась вода об эти камни. За этим садом находились купальни, вырезанные прямо в скале… а за ними располагался царский дворец, в котором было видно много других помещений и залов; один зал был очень большой с двориком перед ним, и именно в нем царь принимал правителей Мехико и Тлакопана и других великих людей, когда они приходили развлечься вместе с ним: в этом дворике устраивались танцы и другие зрелища и развлечения… Вся остальная территория парка была засажена, как я уже сказал, всевозможными деревьями и душистыми цветами, и там жили разнообразные птицы, помимо тех, которых царь привез из различных краев в клетках. Все эти птицы мелодично пели, да так, что невозможно было расслышать свои собственные слова. За пределами стены, окружавшей сады, начиналась сельская местность, полная оленей, кроликов и зайцев».

Был ли сам индейский летописец Иштлильшочитль, перенявший испанский язык, потомком Несауалькойотля, что позволил себе так гордиться королевской династией? Все, что осталось от садов Тецкоцинко, увы, дает лишь слабое представление об их былом великолепии, но подтверждает слова Иштлильшочитля в главном. Водопады, водоемы и клумбы исчезли, но пустые резервуары все еще можно увидеть в скалах; сохранился акведук, ступени и террасы.

Помимо этого, с момента, когда завоеватели впервые попали в долину Мехико, они видели и другие, сопоставимые с этим, чудеса. Они провели ночь, прежде чем вошли в столицу в Ицтапалапане: Диаса привел в восторг дворец, в котором они остановились, – «такой большой и прекрасно выстроенный из самого лучшего камня с колоннами из кедра и других приятно пахнущих пород дерева, поддерживающими крышу; комнаты были очень большие, и, что особенно заслуживало внимания, дворики, затененные хлопчатобумажными навесами. Когда мы осмотрели все это, мы пошли в сад; в нем было приятно гулять, и я не уставал замечать разнообразие растений и их запахов, любовался клумбами, множеством плодовых деревьев и роз, а также бассейном с пресной водой. Там была еще одна диковинка: большие лодки могли приплывать в этот сад прямо с озера». А много лет спустя старый испанский солдат в своих воспоминаниях грустно добавит: «Ahora todo esta por el suelo, perdido, que no hay cosa». (Сейчас все разрушено, пропало, больше ничего не осталось (исп.).)

И это был всего лишь дворец текутли. Что же тогда представляли собой загородные резиденции императора? Кортес писал Карлу V: «У него (Монтесумы) много резиденций как в городе, так и за городом… В одной из них был великолепный сад, в котором возвышались мраморные дворцы, полы были сделаны из искусно обработанной яшмы…Там было десять озер, где содержались разнообразные виды водоплавающих птиц, которые обитают в этих краях… И были соленые озера для птиц с морского побережья, и пресные – для речных птиц. Время от времени в этих озерах спускали воду, чтобы почистить их, а затем вновь наполняли водой при помощи каналов. У каждого вида птиц была пища, какой они питаются в естественных условиях. Так, те птицы, которые питались рыбой, получали рыбу; те, которые питались червями, получали червей, а те, что ели кукурузу, получали ее… И я уверяю Ваше Величество, что одни только птицы, питающиеся рыбой, получали ее в количестве 10 арроба в день (около 264 фунтов). Триста человек ухаживали за этими птицами и больше ничего не делали; другие были заняты исключительно уходом за больными птицами. Над каждым из этих озер были устроены проходы и площадки для наблюдения, где любил стоять Монтесума, развлекаясь, глядя на них». Но это было еще не все, так как, продолжает конкистадор, у мексиканского императора также находились на содержании уродцы, особенно альбиносы, «белые от рождения лицом, телом, волосами и ресницами», а также карлики, горбуны и люди с другими уродствами; хищные птицы в клетках, частично защищенных от дождя крышей и частично открытых для доступа солнца и воздуха; пумы, ягуары, койоты, лисы и дикие кошки. Сотни служителей присматривали за каждой группой людей или животных, составлявших музей этого сада».

Если рассказа Кортеса недостаточно, то подтвердить его могут свидетельства его товарищей по экспедиции. Андрес де Тапиа почти теми же самыми словами перечисляет разнообразие птиц, диких зверей и уродцев, которых содержал Монтесума для развлечения. «В очень больших сосудах и горшках этого дома, – добавляет он, – жило довольно большое количество змей. И все это только ради демонстрации великолепия». Берналь Диас подтверждает эту подробность, упоминая «множество змей и ядовитых гадов, у которых было подобие погремушки на хвосте: и это самые опасные ядовитые змеи из всех. Их содержат в сосудах и больших горшках со множеством перьев, там они откладывают свои яйца и выводят свое потомство… И когда был слышен рык львов и тигров, вой волков и лис и шипение змей – это было ужасно, и можно было подумать, что находишься в преисподней».

Но мы не будем подробно останавливаться на реакции нашего автора хроник, так как это, в конце концов, всего-навсего реакция провинциала, впервые в жизни попавшего в зоопарк, характерный элемент цивилизованного города. Несомненным фактом является тщательность, с которой правители древнего Мехико собирали вокруг себя всех животных и растения своей страны. Ацтеки испытывали явную страсть к цветам: вся их лирическая поэзия – это гимн цветам, «которые одурманивают» своим очарованием и запахом.

Когда первый Монтесума завоевал Оаштепек в «жарких странах» на западе, он решил разбить там сад, в котором выращивались бы все виды тропических растений. Имперские гонцы исколесили провинции вдоль и поперек в поисках цветущих кустарников, которые осторожно выкапывали, чтобы сохранить корни в целости, и заворачивали в циновки. Сорок индейских семей родом из тех краев, где были найдены эти растения, переселили в Оаштепек, и сам император торжественно открыл эти сады.

Все мексиканцы, хотя, конечно, не с таким размахом, разделяли его любовь к садам. Жители Мехико выращивали цветы в своих дворах и на крышах домов, а в пригороде на озере Шочимилько («место полей и цветов») в те времена, как и в наши дни, располагался сад, который снабжал всю долину. В каждой семье были также свои домашние животные: индюшка – птица, которую Мехико подарил всему миру, ручные кролики, собаки (часть из них была предназначена на съедение, и их откармливали с этой целью), иногда пчелы и очень часто попугаи. Жизнь большей частью протекала на улице, нежели в доме, под самым солнечным небом в мире. И город, по-прежнему изначально близкий к земле, смешивал бесчисленные пятна зелени и изысканную мозаику цветов с ослепительной белизной храмов.

Утренний подъем, умывание и одевание, одежда

Мексиканец спал на циновке без ночной сорочки и на самом деле почти голый, если не считать набедренную повязку, укрывшись плащом или одеялами, если они у него были. На рассвете ему оставалось только надеть свои сандалии и закрепить плащ на плечах, и он был готов идти на работу. По крайней мере, так обстояло дело с простолюдинами. Достоинство чиновников требовало более значительных приготовлений. Все вставали очень рано: суды, например, открывались на заре, и судьи занимали свои места, едва только забрезжит свет.

Но, несмотря на это, любовь к чистоте, видимо, была присуща всему населению. Нет сомнений, что представители правящего класса уделяли этому больше своего времени и внимания, чем простые граждане: Монтесума «мыл тело дважды в день», как не без удивления пишет Андрес де Тапиа. Но и все «купались часто, а многие каждый день» в реках, озерах или бассейнах.

Молодые люди приучались к этому воспитанием: часто они должны были вставать ночью, чтобы искупаться в холодной воде озера или источника. Ацтеки не делали мыла, но у них были два растительных продукта, которые служили им вместо него: плод копальшокотля, прозванного испанцами мыльным деревом, и корень saponaria americana. Любой из них давал пену, которую можно было использовать не только для мытья, но и для стирки. Тот факт, что привычка к чистоте глубоко укоренилась, доказывают исключения: случалось, волосы и тело не мыли, например купцы, когда уезжали в далекие и опасные путешествия, давая клятву не мыться до своего возвращения, что для них было настоящей жертвой. В течение месяца Атемоцли люди в качестве епитимьи не пользовались мылом.

Купание было не только актом достижения чистоты, очень часто оно также было ритуальным омовением. Пленники, которых должны были принести в жертву Уицилопочтли во время празднеств месяца Панкецалицтли, принимали ритуальную ванну. «Старики кальпулли доставали воду в Уицилопочко, в пещере», а жертв называли тлаальтильтин («те, которых искупали»). Ванны, которые жрецы принимали в водах озера во время месяца Эцалькуалицтли, также имели явно церемониальный характер.

В некоторой степени это относилось и к типично мексиканской паровой бане темаскалли. Этот характерный обычай, который до сих пор соблюдается в деревнях народа нахуатль, был так широко распространен во времена до прихода испанцев, что почти с каждым домом рядом находилась небольшая полусферическая постройка, сделанная из камня и цемента, которую использовали для принятия паровых ванн.

Очаг складывали с внешней стороны самой темаскалли так, что у них была общая стена из пористого камня. Эту стену нагревали до белого каления при помощи дровяного костра. Когда все было готово, индеец, собиравшийся попариться, пробирался в темаскалли через небольшую низкую дверцу и выплескивал воду на раскаленную стену. Затем его окутывал пар, и он начинал неистово хлестать себя травами. Часто вместе с ним находился еще один человек, особенно если купальщик был инвалидом, и делал ему массаж; после массажа купальщик ложился на циновку, чтобы почувствовать весь эффект от бани. Очевидно, от нее ожидали эффекта двоякого рода. С одной стороны, ее рассматривали как способ достичь чистоты и как форму лечения, а с другой стороны, как акт ритуального очищения. Женщины, родившие ребенка, посещали темаскалли, прежде чем начать вновь вести обычную жизнь, – и этот обычай до сих пор бытует. В «Кодексе 1576 года» отмечается, что в году се акатль, то есть в 1363 году, «жены мексиканцев рожали детей в Сокипане и совершали омовения в Темацкальтитлане (место, где парились)».

Природа, наделив индейцев редкой и скудной бородой, избавила их от проблем и несчастий, которые испытывали греки и римляне и которым подвергаются европейцы в наши дни. Они не брились. В старости их подбородки украшала бородка, скорее похожая на те, которые можно увидеть у китайских мудрецов на картинах и в скульптурах с Дальнего Востока; в этом случае она также была признаком мудрости. Волосы обычно коротко стригли надо лбом, а остальные носили длинными; но определенные чины и профессии предусматривали свои собственные виды стрижек. Жрецы брили головы спереди и с боков и оставляли волосы только на макушке, в то время как молодые воины носили длинную прядь волос, которую срезали после совершения первого военного подвига.

Средства ухода за женской красотой в Мехико были схожими с теми, что имелись в Старом Свете: зеркала из тщательно отполированного обсидиана или пирита, мази, кремы и духи. Женщины, бронзово-загорелые от природы, пытались придать своей коже светло-желтый оттенок. В рукописях они часто изображаются в таком цвете, в противоположность мужчинам. Им это удавалось благодаря использованию мази под названием ашин или при помощи «желтой земли», текосауитль, которая пользовалась таким спросом, что некоторые провинции поставляли ее в качестве дани. Обычай красить зубы в черный или красный цвет был распространен среди уаштеков и отоми, и некоторые мексиканки переняли его. Что же касается волос, то преобладающая мода в период завоевания требовала, чтобы они были подняты вверх, образовывая на голове две дуги надо лбом, подобно маленьким рожкам: особенно это видно в «Кодексе Ацкатитлана».

Женская мода в Мехико была склонна отвергать варварскую любовь к украшательству, распространенную среди соседних народов. Женщины из племени отоми, не удовлетворяясь одной косметикой и раскрашиванием зубов, доходили до того, что покрывали свои руки и грудь татуировками, «очень тонким голубым узором, вживленным в саму плоть при помощи маленьких ножичков». В Теночтитлане женщина, принадлежавшая к правящему классу, должна была полагаться исключительно на чистоту своего тела, чтобы усилить свое очарование.

Утром отец говорил дочери: «Умой лицо, вымой руки, почисти зубы… Послушай меня, моя девочка: никогда не пользуйся косметикой и не размалевывай лицо; никогда не крась красным губы, чтобы выглядеть красивой. Косметика и краска – это то, чем пользуются женщины легкого поведения, бессовестные создания. Если ты хочешь, чтобы твой муж любил тебя, хорошо одевайся, мой тело и стирай свою одежду».

Этими средствами пользовались ауианиме, куртизанки, которые сопровождали молодых воинов. Куртизанка «холит себя и одевается так тщательно, что, когда она полностью готова, она похожа на цветок. А чтобы выглядеть так, она сначала смотрится в зеркало, принимает ванну, моется и освежает себя, чтобы доставить удовольствие. Она намазывает свое лицо желтым кремом под названием ашин, который дает ей ослепительный цвет лица; иногда, будучи развратной падшей женщиной, она накладывает румяна. У нее также есть привычка красить зубы в красный цвет при помощи кошенили и носить волосы распущенными, чтобы было красивее… она душится благовониями и жует циктли, клацая зубами, как кастаньетами».

Основным предметом мужской одежды, который не снимался и ночью, была набедренная повязка, мацтлаль, которая оборачивалась вокруг талии, проходила между ног и завязывалась спереди; два ее конца, зачастую вышитые и имевшие бахрому, свисали спереди и сзади. Набедренную повязку, обычную ли, сделанную из простого материала, или украшенную изысканным орнаментом, можно найти у ольмеков и майя самого древнего периода. В XVI веке все цивилизованные народы Мексики носили ее, за исключением племени тараска, жившего на западе, и уаштеков на северо-востоке, что приводило в негодование мексиканцев из центрального региона.

Человек из народа не носил больше ничего из одежды, когда работал на земле или таскал тяжести. Но ношение плаща, или тильматли, стало повсеместным. Для простых людей его делали из волокон агавы, а для других – из хлопка или иногда из кроличьей шерсти, в которую могли для прочности вплетать перья, чтобы носить зимой. Плащ представлял собой простой прямоугольный кусок ткани, который привязывали через правое плечо или грудь: пуговицы, крючки и броши были неизвестны ацтекам. Садясь, человек переворачивал плащ, чтобы он оказался спереди и закрывал его тело и ноги.

Толпа индейцев в плащах на улицах Мехико, вероятно, выглядела почти как толпа афинян: индейцы носили их точно так же, как наши предки в классической древности. Но если кусок ткани, которым они себя покрывали, у простолюдинов имел белый цвет и никаких украшений, то среди сановников мог продемонстрировать необычайное богатство цвета и узора. Искусство ткачихи – ведь именно женщины изготовляли эти великолепные одежды – видимо, пришло с востока, из «жарких стран», где рос хлопок и где ткани, казалось, повторяли переливающееся оперение тропических птиц.

Во времена ацтеков тем не менее считалось, что самые красивые ткани и самые великолепные разноцветные вышивки делают в странах Тотонак и Уаштек. В качестве налогов в Мехико привозили тысячи тюков великолепных плащей, набедренных повязок и юбок, сотканных в восточных провинциях Точпан, Куауточко, Куэтлацтлан и Точтепек. Считалось, что ткачихам самой столицы покровительствует Шочикецаль, богиня цветов, молодости и любви. Говорили, что женщины, рожденные под знаком се шочитль, «один – цветок», будут и искусными ткачихами, и щедрыми на милости.

«Кодекс Мальябеккьяно» приводит много моделей тильматли, украшенных орнаментами, где замечательно сочетаются фантазия, достоинство и чувство меры. Самые распространенные мотивы – это солнце, стилизованные раковины, драгоценные камни, рыбы, абстрактные геометрические фигуры, кактусы, перья, тигровые и змеиные шкуры, кролики и бабочки.

Есть и другие виды тильматли, которые можно найти в различных манускриптах. Саагун отмечает и описывает некоторые из них, например коашайакайо тильматли (буквально: плащ со змеиными головами). «Весь плащ был рыжевато-коричневого цвета, и на нем, в серебряном круге было изображено лицо чудовища или демона на красном фоне. Весь он расписан такими кругами и такими лицами, а по всей поверхности шла бахрома». На другом плаще «были вытканы рисунки, изображающие морские раковины, сделанные из выкрашенной в красный цвет кроличьей шерсти, на фоне бледно-голубых спиралей. Эти рисунки были заключены в голубые рамки, одна половина которых была светло-голубая, другая – темно-синяя; и по краю они также были отделаны белыми перьями. Бахрома была сделана из кроличьей шерсти, и цвет ее был красный». У других плащей «на рыжевато-коричневом фоне были разбросаны бабочки, вытканные из белых перьев». Можно себе представить, какой фантастический эффект, вероятно, производили эти ярко расцвеченные одежды под ослепительным мексиканским солнцем, когда знатные особы и воины толпились вокруг императора.

Тильматли жреца был черного или темно-зеленого цвета, часто расшитый изображениями черепов и человеческих костей. Плащ императора – а он один имел право носить этот аналог пурпурных одежд римских императоров – был сине-зеленого цвета, цвета бирюзы; он и в самом деле назывался шиутильматли, «бирюзовый плащ».

Мацтлаль и тильматли, набедренная повязка и плащ, были неотъемлемой частью мужского костюма. В рукописях представлено множество рисунков – независимо от деталей, почерпнутых из изучения скульптур, – и среди них, хотя они относятся к посткортесскому периоду, можно назвать те, которые находятся в Национальной библиотеке в Париже и приписываются Иштлильшочитлю.

На них изображены индейские знатные особы, и есть, в частности, очаровательный портрет молодого Несауальпилли, царя Тецкоко, в набедренной повязке и роскошном плаще, на которых вытканы геометрические узоры. Несауальпилли держит в левой руке букет цветов, а в правой – веер или метелочку из перьев. Хотя они, по существу, очень просты, невозможно не восхищаться грацией, достоинством и великолепием этих одежд.

Тем не менее из текстов и рисунков ясно, что широко распространены были и другие предметы одежды. Одежда наподобие треугольного передника могла удлинять набедренную повязку до верхней части бедра: ее можно увидеть еще на статуях воинов в древнем городе тольтеков Туле, а также на фигуре императора Тисока на барельефе монумента, воздвигнутого в его честь. Иногда жрецы и воины носили под своими плащами или вместо них тунику с очень короткими рукавами, шиколли, у которой был разрез спереди и которую можно было застегнуть, завязав ленточку. У другой модели шиколли не было спереди разреза; ее нужно было стягивать через голову, как рубашку или как блузку (уипилли), которую носили женщины. Эта туника могла закрывать либо только туловище, как жилет или короткая куртка, либо она могла свисать поверх набедренной повязки до самых колен.

Есть еще две вещи, которые следует подчеркнуть. Во-первых, те, кто мог, надевали два или три плаща один поверх другого. И во-вторых, хотя обычно мексиканцы носили свободную одежду, но в военное время они надевали облегающие одеяния. «Форма одежды» рыцарей-тигров, например, полностью соответствовала фигуре, словно комбинезон механика или летчика; рубашка заканчивалась шлемом, который покрывал голову, а штаны доходили до щиколоток. Традиционными доспехами ацтекского воина была ичкауипилли, или «хлопчатобумажная рубашка», которая представляла собой облегающую одежду, так плотно простеганную, что она могла защитить от стрелы. Таким образом, древние мексиканцы имели одновременно и свободную, и облегающую одежду, то есть придерживались двух больших направлений, на которые подразделяется одежда во всем мире и из которых каждый народ обычно выбирает себе только одно.

Основу костюма мексиканки, подобно тому как мацтлаль был основой мужского костюма, составляла юбка, или куэйтль, сделанная из куска ткани, обернутого вокруг нижней части тела, закрепленного на талии при помощи вышитого пояса и ниспадающего почти до лодыжек. Представительницы низших сословий и жительницы сельской местности часто оставляли грудь открытой, но горожанки и женщины среднего и высшего класса носили поверх юбки блузку, уипилли, с вышивкой у горловины. Повседневная одежда была простая, белого цвета, но ритуальные или праздничные одежды демонстрировали широкое разнообразие цветов и узоров.

Все свидетели подчеркивают яркость и великолепие блузок и юбок, которые носили женщины из благородных семей и участницы ритуальных танцев. Во время танцев в месяце Уэй текуильуитль женщины, особенно ауианиме, танцевали с воинами, и «все они были красиво одеты в прекрасные юбки и блузки и носили украшения. Некоторые из этих юбок были украшены узором в виде сердец, другие – плетеным узором, как птичьи грудки, третьи – узорами из спиралей или листьев; четвертые были из простой ткани. У них была кайма и бахрома: у всех подолы были расшиты. Что же касается блузок, то на некоторых были струящиеся коричневые рисунки, на других – узоры в виде дыма, на третьих имелись черные ленточки, четвертые были украшены изображениями домов, пятые – рыб… Воротники у всех блузок были широкими, а вышитые края одежды также были широкими и свободными». Две фаворитки царя Уицилиуитля показаны одетыми в белые блузки с вышивкой у горловины и талии и в белые юбки с широкими вышитыми краями.

В этом случае также именно с востока пришло искусство разноцветной вышивки и вкус к вышиванию и роскошным материалам, которое оказало влияние на жителей высокогорного плато. Восточные богини, такие, как Тласольтеотль, всегда появляются на страницах рукописей в хлопчатобумажном шарфе, повязанном вокруг головы, с воткнутыми в него спицами. Женщины уаштеков и тотонаков со склонов Сьерра-Мадре и такие древние народы, как отоми, которые долгое время поддерживали связи со своими восточными соседями, особенно стремились к стилю и блеску. «Их (уаштеков) одежды сделаны со вкусом и изящны, так как в их стране делают плащи под названием сенцонтильматли, или сенцонкуачтли, что означает «плащ тысячи цветов». Эти плащи украшены нарисованными головами чудовищ, и те, на которых изображены спирали, тоже привезены из тех краев. Уаштекские ткачихи превосходят сами себя в их изготовлении, и они нравятся многим… Женщины очень заботятся о своей внешности; они очень хорошо одеваются и очень хорошо выглядят».

Что же до тотонаков, то «их женщины смотрят на себя в зеркала. Они носят юбки и блузки с вытканными узорами и отлично знают, как надо одеваться. Их юбки называются интлалапалькуэ, разноцветные юбки… женщины из знатных семей великолепно выглядели в них… простолюдинки носили юбки голубого цвета. Все они вплетали перья в свои волосы, окрашенные в разные цвета; они грациозно выступали, украшенные цветами». То же самое было и у народов, живших на берегах залива: «женщины – отличные ткачихи, очень умелые в работе с тканью; и это совершенно естественно, так как они живут в такой хорошей, богатой стране». Что касается женщин племени отоми, то они с радостью перенимали любую понравившуюся им моду у соседних племен, и, «что бы они ни увидели в покрое одежды, они начинали это носить».

Нет сомнений, что именно через них в Центральную Мексику пришел обычай носить типично восточную одежду кецкемитль. Это была изящная, в форме ромба, накидка или пелерина, богато украшенная и вышитая. В докортесские времена разноцветные кецкемитль принадлежали в основном женщинам тотонаков, но ацтекские скульптуры изображают некоторых богинь в таких плащах с бахромой, закрывающих им грудь. В настоящее время женщины, принадлежащие к различным племенам с восточных склонов или высокогорного плато (тотонаки, нахуа, отоми), по-прежнему ткут для себя эти традиционные одежды.

Несомненно, мода в Теночтитлане подчеркивала простоту в противовес показной мешанине, к которой стремились провинциалы. Но даже при этом процессия женщин, идущих в храм, вероятно, представляла собой замечательно красочное и радующее разнообразием зрелище, так как хотя покрой блузок и юбок, возможно, и был одинаков, но разноцветные ткани, бесконечное разнообразие узоров и яркость украшений и перьев придавали женщинам с загорелыми лицами и руками вид чудесных тропических птиц.

Эта склонность к роскоши в одежде, хоть она и была ограничена определенным традиционным аскетизмом, росла с ростом технического развития, особенно в области ткачества. Кочевые народы севера и, без сомнения, сами ацтеки сначала одевались в шкуры; давно обжившиеся оседлые народы высокогорного плато ткали волокно агавы, иштле. Во времена, о которых идет речь, набедренную повязку простолюдина и тильматли по-прежнему делали из этой ткани, которая считалась подходящей для простых людей. Кроме того, пряхи добились таких высот в своем ремесле, что могли вытянуть из волокна агавы чрезвычайно тонкую нить, и можно было соткать очень мягкую ткань, как это и по сей день делают некоторые индейцы. Некоторые другие растительные волокна, такие, как волокна, использовавшиеся для изготовления бумаги, также использовали для выделки тканей. Но вскоре ацтеки стали больше стремиться достать хлопок, который произрастал в «жарких странах» востока и запада, который стал считаться основным текстильным сырьем, иничкатль интетечмонеки, «незаменимый хлопок».

Когда в конце XIV века царь Уицилиуитль пожелал жениться на дочери правителя Куаунауака (Куэрнавака, где был субтропический климат), его главным мотивом было, видимо, желание обеспечить свой город хлопком. «Царь Уицилиуитль попросил руки принцессы Куаунауака по имени Миахуашихуитль, дочери этого самого Осомацина, который правил Куаунауаком. И старики сказали, что у правителя Осомацина были в подчинении все крестьяне Куаунауака, которые приносили ему незаменимый хлопок и все плоды, которые только произрастали в тех краях. И из всего этого ничто не дошло до Мехико; этот хлопок не увидели мексиканцы, и по этой причине они были очень несчастны».

Торговцы, а затем и воины, которые приходили на богатые тропические земли с плато, главным образом, искали хлопок: торговля и налоги приносили его в Мехико в огромных количествах, как в виде сырца, так и в виде готовых тканей.

Мужчины и женщины в Мехико, особенно из низших слоев населения, часто ходили босыми; но по мере подъема по социальной лестнице они могли уже надевать кактли, сандалии на кожаной или волокнистой подошве, которые крепились на ноге при помощи перекрещивающихся завязок и имели каблук. В более усовершенствованных моделях другие завязки оплетали крест-накрест голени своего владельца до самых колен, образуя наголенники: это была традиционная обувь воинов.

Сандалии Монтесумы были обильно украшены золотом: из местной иконографии, из барельефов майя, от рисунчатых рукописей до скульптуры ацтеков ясно видно, что сандалии (которые дошли до наших дней в виде повседневных хуарача мексиканских индейцев) могли иметь разнообразные формы и украшения. Драгоценные металлы и камни, шкуры диких животных, таких, как ягуар, и перья тропических птиц – все это могло быть материалом для них.

Одежда и обувь древних мексиканцев, возможно, были относительно просты, но, с другой стороны, ничто не может дать представление о бьющем через край разнообразии или вычурном богатстве их драгоценностей и головных уборов. Женщины носили серьги, ожерелья и браслеты на руках и щиколотках. У мужчин были те же самые украшения, но они вдобавок прокалывали себе носовую перегородку, чтобы вставить туда украшение из драгоценного камня или металла. Они также проделывали отверстия в коже пониже нижней губы, чтобы носить на подбородке украшения из хрусталя, раковин, янтаря, бирюзы или золота; а на голове или спине они водружали себе огромные и великолепные сооружения из перьев.

В этой демонстрации социального статуса и роскоши все было строго отрегулировано в соответствии с иерархией. Только император мог носить в носу украшение из бирюзы: перегородка между ноздрями прокалывалась с величайшими церемониями после его избрания. Только воины определенного ранга имели право носить такой-то и такой-то драгоценный камень, вид и форма которого были четко установлены. «Символы» или украшения из перьев, ослепительно разноцветные головные уборы, бронзово-зеленые плюмажи из перьев птицы кецаль, огромные бабочки, конусы, сделанные из перьев или золота, матерчатые или сделанные в виде мозаики из перьев шлейфы, которые прикреплялись на плечи вождей, украшенные щиты – все это предназначалось для тех, кто завоевал право на них своими подвигами. Смерть была наказанием для любого, кто осмелился бы присвоить себе один из этих знаков отличий.

С древнейших времен индейцы Мексики и Центральной Америки буквально боготворят перья (как это можно увидеть на фресках майя в Бонампаке), длинные, роскошные зеленые перья птицы кецаль, красные и желтые перья попугаев. Они составляли одну из важнейших статей налоговых сборов в империи ацтеков. Огромные украшения из перьев вместе с украшениями из золота и бирюзы поднимали воина, сановника и императора высоко над обычными людьми. В своей простоте костюм мексиканца примыкал, с одной стороны, к древним классическим белым одеждам жителей Средиземноморья, с другой – к одеждам краснокожих, исконных жителей Америки, но обладал изяществом, неизвестным грубым обитателям прерии.

Мы имеем точное представление, сложившееся по изображениям на барельефах и по манускриптам, о великолепных украшениях, которые могли сделать человека больше чем просто человек, почти богоподобным существом, священным и полным величия. Когда под звуки морских раковин, бой гонгов и хриплые вскрики труб перед людьми, столпившимися на центральной площади, вдруг появлялся император, неподвижный под золотым с бирюзой венцом среди великолепия зеленых перьев, в то время как доспехи, эмблемы и знамена его приближенных образовывали вокруг него мозаику из тысячи цветов, кто не подумал бы, что это избранник Тескатлипоки, «правитель мира», «отец и мать народа». В том обществе с его выраженной градацией украшения: драгоценности, золото и перья – были символами власти и способности править.

Дела, работа, ритуалы

Вот перед нами жители Теночтитлана, одетые соответствующим образом, обутые, причесанные и приведенные в порядок: как мы уже видели, с зарей они уже на работе. Многие из них по-прежнему оставались селянами, хотя и жили в городе. К сожалению, невозможно сказать, какую часть они составляли от других жителей столицы. Они или выращивали маис, овощи и цветы в своих садах на островах, на чинампас или на берегу озера, или занимались промыслом птицы или рыбы на озере. Их инструменты и орудия были просты: палка для копания, расширяющаяся, как лопата, для работающих на земле, сеть, лук со стрелами, копьеметалка и сетчатый ягдташ для птицеловов и рыбаков.

Глава знатного семейства говорил своим сыновьям: «Никогда не забывайте, что вы произошли от благородных предков. Никогда не забывайте, что вы произошли не от садовников или лесорубов. Кем вы будете? Хотели бы вы стать торговцами, шагающими с палкой в руке и грузом за спиной? Хотели бы вы стать фермерами или рабочими? Хотели бы вы стать садовниками или лесорубами? Я скажу вам, что вы должны делать. Слушайте меня и запоминайте, что я говорю. (Сначала) обратите больше внимания на умение танцевать, играть на барабанах и колокольчиках и петь… (затем) постарайтесь научиться почетному ремеслу, вроде умения делать вещи из перьев, или другой ручной работе, потому что это даст вам хлеб в период нужды; и прежде всего узнавайте все о возделывании земли, так как земля питает земледельца… Ваши предки умели делать все эти вещи, так как, хотя они и были благородного и высокого происхождения, они всегда следили за тем, чтобы их земли, полученные в наследство, были обработаны. Если вы не думаете ни о чем, кроме вашего происхождения и знатности, как будете вы обеспечивать вашу семью? На что вы сами будете жить? Не было еще видано, чтобы кто-то жил только за счет знатности».

В этом житейском уроке можно очень ясно увидеть, как знатный человек из Теночтитлана относился к различным профессиям и в каком порядке он их ставил. На первом месте стоят церемонии, так как он имеет в виду их, когда говорит о песнопениях и музыке. Этот же отец выражается недвусмысленно, так как говорит: «Делая это, ты будешь приятен нашему господу богу, который повсюду (Тескатлипока), и наложишь свою руку на недра его сокровищ». Затем идет черед почетных ремесел, таких, как искусство складывания мозаик из перьев, работа с золотом и драгоценными камнями. А превыше всего сельское хозяйство. Конечно, речь не шла о том, чтобы знатному мексиканцу работать на земле, подобно «рабочему или садовнику»; это указание на то, что ему следует руководить эксплуатацией своего поместья.

Понятие «голубой крови», которое, безусловно, тут присутствует, несмотря на подозрительное предупреждение: «Не было еще видано, чтобы кто-то жил за счет знатности», не было так ограниченно, как, например, в нашем собственном феодальном обществе, например. Знатный человек может работать руками, но он не может стать простым крестьянином или торговцем.

Как мы уже видели, поместья, которыми управляли представители правящего класса, были многочисленны и обширны, расположенные зачастую далеко и даже иногда очень далеко от Мехико. Хотя теоретически земля принадлежала государству, эти люди на деле обладали ею на правах аренды, что все больше и больше походило на прямое владение. Поэтому они посвящали значительное количество времени посещению своих поместий и контролю за их правильной обработкой. Однако их могли замещать управляющие, кальпишке, причем некоторые из них были заслужившими доверие рабами, которым постепенно удавалось разбогатеть и которые часто освобождали себя из рабства.

Нужно понимать, что хозяйство крупного ацтекского владыки со всеми полями и лесами, озерами и реками, мастерскими со множеством прях и ткачих и ремесленниками, работавшими на самого хозяина, представляло собой значительную экономическую структуру, обладавшую частичной экономической самостоятельностью, производя продукты питания и одежду. С другой стороны, нет сомнений в том, что непрекращающиеся войны и возрастание административных функций давали высокопоставленным чиновникам возможность осуществлять лишь самое общее руководство своими делами. Фермер благородного происхождения все чаще и чаще становился военачальником, судьей, придворным или государственным деятелем, и самая важная часть его работы перекладывалась на плечи управляющих.

Государственные дела и задачи «высшего руководства», тлатокайотль, отнимали все больше и больше сил у правящего класса. На первом месте была война, к которой молодые люди готовились с детства, желая подняться до текиуаке и, если удавалось, до более высокого ранга. Далее существовали бесчисленные общественные должности, которые требовали трудолюбия, честности и добросовестности от тех, кто их занимал. Например, существовала должность ачкакаутина, судебного чиновника, который отвечал за приведение судебных приговоров в исполнение. Были судьи, которые заседали с зари и заканчивали работу за два часа до заката с единственным перерывом на легкий обед и короткий послеобеденный отдых и подлежали смертной казни, если брали взятку. Были сборщики налогов, обязанные отправляться в тяжелые и опасные путешествия, которые также приговаривались к смерти, если растрачивали какую-либо часть податей. Были послы, которых император посылал с ультиматумами в дальние города и которым зачастую с огромным трудом удавалось спастись. Все они и многие другие, такие, как учителя, занимавшиеся образованием мальчиков в местных школах, все свое время и все свои силы должны были отдавать государственной службе.

Мексиканцы очень высоко ставили государственную службу и власть, ей сопутствовавшую: величайший из владык был обязан повиноваться приказам простого посланца, принесшего распоряжения суда. Но в то же самое время законы и обычаи были чрезвычайно суровы: горе пьяному или излишне сговорчивому судье, горе бесчестному государственному служащему.

Чем выше был ранг человека, тем меньше времени у него оставалось для себя. В своих сообщениях завоеватели пишут, что дворец Монтесумы был постоянно заполнен толпой чиновников и воинов, которые проводили в нем целый день. Можно упомянуть большие собрания под названием напуальтлатолли («восемьдесят дней речей»), которые проходили в конце каждого четвертого месяца по местному календарю. На них решались важнейшие политические вопросы или судебные дела, причем заседания длились от рассвета и до самой ночи. Более того, можно привести в качестве примера заседания советов – Тлатокана в Мехико и четырех больших советов в Тецкоко, – которые, если судить по дошедшим до нас отчетам, поистине были испытанием на выносливость с их бесчисленными речами, полными красноречия и перегруженными традиционными риторическими фигурами. Мексиканская аристократия была, по определению, той частью народа, которая посвятила себя общественной жизни. Но общественная жизнь взвалила на них очень тяжелое бремя и отнимала у них, безусловно, большую часть их времени и сил.

Что же касается жрецов, которые вместе с гражданскими и военными служащими составляли значительную часть этой аристократии, то они не могли распоряжаться своей жизнью, так как их религиозные обязанности занимали их и днем, и ночью, а также потому, что отступничество от клятвы навлекало на них наказание самое суровое. Согласно десятому закону Несауалькойотля, распутный или пьяный жрец наказывался смертью. Попутно можно заметить, что тяжесть приговора всегда усиливалась пропорционально рангу виновного. Наказанием для простолюдина, появившегося пьяным на людях, было строгое предупреждение и позорное обривание головы; для знатного человека это была смерть. Смерть также ожидала аристократа, который ограбил своего отца, в то же время масеуалли, виновный в таком же преступлении, становился рабом. Долг, ответственность и опасность возрастали с увеличением власти и богатства.

Часто упоминаются судьи и суды: оказывается, закон и судебные дела занимали большое место в повседневной жизни. Индейцы отличались сутяжническим характером и не давали законоведам отдыха. В провинциальных городах и деревнях имелись суды первой инстанции, судьи которых выносили решения по сравнительно незначительным делам. Над ними, в Мехико и Тецкоко, стояли судьи, представители каждого региона, которые разбирали дела, присланные к ним из этих регионов.

Апелляционный суд для всей империи заседал в Тецкоко. В него входили 12 судей, которые заседали каждые 12 дней под председательством царя Тецкоко и выносили решения по самым сложным делам. Ни одно дело не могло рассматриваться более чем 80 дней, и целью таких генеральных заседаний было поставить все точки над «i» в незавершенных делах.

Это была удивительно проворно работающая система. Для каждого судебного процесса создавалось подшитое в папку дело, которое хранилось у судейского чиновника. При помощи пиктограмм он записывал все показания и приговор, который немедленно вступал в силу. Можно добавить, что средневековый Мехико не знал судебных пыток, допросов и дыбы, которая была запрещена во Франции только в XVIII веке.

Степень погруженности представителей правящего класса в исполнение своих обязанностей была удивительна. Но воистину поражаешься, когда пытаешься подсчитать количество времени, которое они были вынуждены посвящать культу и церемониалам. Безусловно, все в Мехико принимали участие в бесчисленных празднествах или, скорее, религиозных праздниках и в сложных ритуалах, которые происходили в эти дни. Но и здесь опять-таки высокопоставленные сановники несли на себе их основную тяжесть.

Их присутствие часто требовалось на жертвоприношениях, ритуальных танцах, песнопениях, в шествиях и на парадах не только в городе, но и неоднократно – на территориях, прилегающих к озеру. Солнечный год был разделен на 18 месяцев по 20 дней в каждом (плюс 5 добавленных дней неблагоприятных знамений, в течение которых вся деятельность была сведена к минимуму), и в каждом из этих месяцев происходила своя серия ритуалов и церемоний. По крайней мере некоторые из них требовали очень больших усилий от очень большого количества людей, огромной организационной работы и весьма значительных расходов.

Церемонии проводили не одни только жрецы, а, напротив, та или иная часть населения, согласно календарному месяцу: это могли быть юноши, девушки, воины, сановники, определенные гильдии, как почтека или ювелиры; а зачастую весь народ мог принимать в них активное участие.

В течение первых 7 дней месяца под названием «великий пир владык» император кормил и поил все население, «чтобы показать свою благожелательность по отношению к простым людям (масеуальцинтли)». Каждый вечер на закате начинались песни и танцы в свете факелов и жаровен, «и иногда выходил Монтесума, чтобы принять участие в танцах». Часами без передышки воины и женщины, держась за руки, проходили между рядами жаровен и стоек с факелами; танцы и ритмичный речитатив не прекращались, пока не наступала глубокая ночь.

На десятый день начиналась серия грустных и жестоких церемоний, главную роль в которых играла женщина, одетая и украшенная как богиня молодой кукурузы Шилонен. Ее лицо было раскрашено желтой и красной краской; на ней был надет головной убор из перьев птицы кецаль, ожерелье из бирюзы со свисающим с него золотым диском, вышитые одежды и красные сандалии. В руке она держала щит и магическую погремушку, чикауацтли. В ночь перед жертвоприношением «все бодрствовали, никто не спал, а женщины распевали гимны в честь Шилонен. На заре начинались танцы. Все мужчины: военачальники, молодые люди, чиновники – несли стебли маиса, которые они называли тотопантли («птичьи знамена»), а женщины танцевали, сопровождая Шилонен». С танцами и песнями все вереницей продвигались вперед – между тем сумерки уже сменялись зарей – к храму маиса Синтеопану, в то время как жрицы били в двузвучные гонги, а жрецы трубили в рожки и раковины. Участники шествия окружали женщину, которая в течение нескольких часов была воплощением богини, и несли ее вперед навстречу ее судьбе: едва она входила в Синтеопан, как руководящий церемонией жрец делал шаг вперед, держа в руке кремневый нож с золотой рукояткой, и обезглавленная Шилонен становилась богиней, умерев.

«Затем в первый раз они ели лепешки из молодой кукурузы»; женщины и «девы, которые никогда еще не поднимали глаз ни на одного мужчину», танцевали, и каждый делал маисовые лепешки и предлагал их богам.

Пятнадцатый месяц, Панкецалицтли, начинался с песен и танцев, которые происходили каждый вечер с заката до полуночи. За девять дней до великого празднества в честь Уицилопочтли начиналась подготовка будущих жертв. Они принимали ритуальные ванны, и все – пленники и те, кто их взял в плен, – часть ночи проводили вместе, танцуя «танец змея».

На двадцатый день пленники шли проститься со своими хозяевами, «и их поющие голоса звучали так, как будто они вот-вот сорвутся, как будто они вдруг охрипли». Они окунали кисти своих рук в охру или голубую краску и оставляли отпечатки ладоней на перемычке двери или дверном косяке. Затем они надевали украшения, которые для них были приготовлены. На заре начиналось великое шествие Пайналя, незначительного бога-посланца, который изображал Уицилопочтли. Процессия двигалась от центра столицы к Тлателолько, оттуда – к деревням побережья, Попотлану и Чапультепеку и далее к окраинам Койоакана. Время от времени процессия останавливалась, и некоторые из жертв расставались с жизнью. Когда Пайналь, описав этот большой круг, вновь появлялся в Теночтитлане и ступал на священную огороженную территорию вокруг храма, раздавался звук раковин, и пленников одного за другим приносили в жертву на камне перед воротами храма Уицилопочтли.

Другие обычаи носили характер, в чем-то схожий с популярным увеселением во время нашего карнавала. В течение первых дней месяца Атемоцли жрецы и молодые воины объединялись в противоборствующие команды и дрались ветками и стеблями тростника. Если воины захватывали в плен жреца, «они натирали его листьями агавы, от которых его тело чесалось и горело; а если один из молодых воинов попадал в плен, то жрецы царапали ему уши, руки, грудь и ноги колючками, пока он не начинал кричать. А если жрецам удавалось загнать одного из юношей во дворец, то они грабили его, вынося все циновки, веревочные ковры, сиденья со спинками, кровати и табуретки. Если они находили гонги или барабаны, они забирали и их тоже; они уносили все. А если молодые воины загоняли жрецов в их монастырь (кальмекак), они тоже грабили их и уносили циновки, раковины и стулья».

Этот же элемент противоборства и временное разрешение действий, которые в другое время были бы сурово наказаны, также можно найти в месяце Тититль. На этот раз уже маленькие мальчики, вооруженные похожими на валики мешками, наполненными бумагой или листьями, нападали на девочек и женщин. У тех были палки и ветки для самозащиты, но пострелята вовсю старались захватить их врасплох. Они прятали свои мешки, окружали ничего не подозревающую женщину и затем внезапно стукали ее мешками и кричали во всю глотку: «А вот и мешок, тетенька». После этого они со смехом убегали.

Эти ритуалы, страшные, или прекрасные, или наводящие ужас, как Тлакашипеуалицтли, который заканчивался танцами жрецов, одетых в человеческую кожу, или радостные, как церемония Тлашочимако, когда во всех храмах рассыпали цветы, – неизбежно отнимали значительную часть времени, труда и ресурсов общества. Они были и очень частыми, и очень долгими и исполнялись очень скрупулезно: каждая деталь – с необычайной тщательностью. И Мехико, столица империи, участвовал во всех многочисленных и всепоглощающих церемониях, в отправлении каждого культа и молился всем богам.

По этой причине даже среди своих ближайших соседей, например жителей Тецкоко, жители Мехико имели репутацию таких набожных людей, что невозможно было точно знать, скольких богов они почитают. Но чтобы понять, какое значение имела для них вся эта религиозная деятельность, необходимо заново дать определение словам «ритуал» и «церемониал» и лишить их всех традиционных атрибутов, которые они приобрели в условиях нашей цивилизации.

Для древних мексиканцев не было ничего более жизненно важного, чем эти передвижения, песнопения, танцы, жертвоприношения и привычные действия, потому что, в их понимании, все это обеспечивало регулярное чередование времен года, наступление сезона дождей, прорастание растений, которыми они жили, и возрождение солнца. Мексиканский народ, прежде всего жрецы и сановники, день за днем был занят постоянно обновляемым процессом белой магии, нескончаемым коллективным усилием, без которого была бы уничтожена сама природа. Поэтому это было самым серьезным занятием в жизни, самой настоятельной обязанностью.

Тем не менее такая большая занятость в религиозных церемониях не мешала ни гильдиям, ни людям следовать своему обычному роду занятий. В своих мастерских ремесленники занимались литьем и чеканкой по золоту, и в то же самое время почтека готовились к своим поездкам или продавали товары, которые привезли из далеких провинций. Торговля во всех своих формах была распространена на рынках и улицах: хозяин небольших лавок обеспечивал тех, кто в них работал, по крайней мере, тем малым, что помогало им содержать семьи. Женщины продавали прохожим маисовые лепешки под названием тамалес, а также атолли, маисовую кашу, готовое к употреблению какао, блюда, сдобренные перцем и помидорами, и вареное мясо. А мужчины выставляли на продажу маис, семена тыквы, масличное семя, мед, кастрюли и циновки. Несомненно, все они изо всех сил старались привлечь клиентов, расхваливая свои товары и зазывая покупателей при помощи тех традиционных выкриков, которые составляют жизнь улицы. Служитель закона, торопящийся в суд, как и чиновник, идущий на свою службу, или селянин, проводящий день в городе, чтобы сбыть свою продукцию, останавливались на минутку перекусить и шли дальше. С гор спускались переносчики древесины, тяжело дышащие под тяжестью своего груза. Некоторые из них работали посменно, чтобы не ослабеть под весом бруса и балок. Где-то в другом месте рабочая бригада, вызванная местными органами власти, ремонтировала акведук под руководством чиновника.

Система текитль, или коллективный труд по заявкам, которым должны были заниматься простолюдины, обеспечивала выполнение общественных работ. Таким образом, власти имели в своем распоряжении значительные трудовые ресурсы. Именно так, например, во времена Монтесумы I рабочими, собранными со всех регионов, была построена большая плотина под названием «старая стена» (уэуэ атенамитль). Благодаря этой же системе в годы правления царя Ауицотля индейцы из Тецкоко, Ацкапотсалько, Тлакопана, Койоакана, Шочимилько и четырех других городов вырыли канал, чтобы подвести воду от источника в Мехико. «Муравейник – так можно было бы это назвать», – замечает историк. И действительно, именно муравейник приходит на ум при виде спокойной, рационально организованной работы, которая заполняет всю трудовую часть дня.

Прием пищи

Мексиканец в былые времена был так же непритязателен в еде, как и в наши дни. Большую часть времени он довольствовался нечастым и скудным питанием, состоявшим, главным образом, из кукурузы в виде лепешек, похлебки, или тамалес, бобов и уаутли, или амаранта, зерен и чъяна, или шалфея. Однако, несмотря на это, справедливости ради надо признать, что питание простолюдина в доколумбовскую эпоху было более разнообразным, чем в наши дни, так как оно включало в себя некоторые растения, как культурные (уаутли), так и дикорастущие, земноводных и насекомых, которые в настоящее время используются гораздо меньше, если вообще не забыты. Привилегированные классы, конечно, могли наслаждаться гораздо более богатой кулинарией.

На заре, поре утреннего подъема, ничего не ели. Завтракали только около десяти часов после нескольких часов работы. Завтрак почти всегда состоял из миски атолли, каши из кукурузы, густой или, случалось, жидкой, которая была либо подслащена медом, либо приправлена красным перцем. Богатые люди и сановники могли выпить какао, – что было роскошью, завезенной из «жарких стран», – подслащенное медом с ванильным запахом или смешанное с зеленой кукурузой, октли (ферментированным соком агавы) или красным перцем.

Главный прием пищи происходил в середине дня в самые жаркие часы, и это касалось всех. И все, кто мог, устраивали себе после него короткий послеобеденный отдых. Для простых людей обед длился недолго: маисовые лепешки, бобы, перец или томатный соус и иногда тамалес; очень редко на обед было мясо: дичь, оленина или птица (индейка). Питьем служила вода. Члены семьи, усевшись на корточки вокруг очага на циновках, ели свою скромную пищу, не тратя на нее много времени: работа часто обязывала хозяина дома уходить уже в полдень, и он ел свой обед, итакатль, доставая его из сумки, приготовленной для него женой утром.

Но в домах богатых людей обед предполагал много разнообразных блюд. Каждый день для Монтесумы готовили более трехсот блюд, а для жителей дворца – тысячу. Перед едой император каждый день выбирал на свой вкус блюда из индеек, фазанов, куропаток, ворон, диких или домашних уток, оленины, кабанов, голубей, зайчатины, мяса кроликов. Затем он садился один на икпалли, и перед ним ставили низкий стол, покрытый белой скатертью и с белыми салфетками.

«Четыре очень красивые, чисто одетые женщины давали ему воду для рук в глубоких чашах, которые назывались шикалес (тыквы); другие сосуды, похожие на тарелки, держали под его руками и подавали ему полотенца; затем две другие женщины приносили маисовые лепешки». Время от времени монарх оказывал честь одному из сановников из своей свиты и угощал его одним из блюд, которые ему понравились. Когда он заканчивал с первым и главным блюдом, ему приносили фрукты «всех видов, какие только растут в этой стране; но он съедал один небольшой фрукт, и тот с большими перерывами». После этого он пил какао и мыл руки, как и в начале обеда. Карлики или шуты-горбуны затевали свои фокусы и шутки, а Монтесума брал одну из раскрашенных позолоченных трубок, лежавших у него под рукой, курил недолгое время и шел спать.

В императорском дворце в Мехико и, без сомнения, во дворцах союзных владык и высокопоставленных людей в провинциях готовили достаточно еды, чтобы удовлетворить потребности его личной свиты, чиновников, жрецов и т. д. «Когда монарх заканчивал свою трапезу, он приказывал своим пажам или слугам обслужить всех сановников и послов, которые прибыли из разных городов, а также дворцовую стражу; также кормили тех, кто занимался воспитанием молодых людей, тепучтлатоке, жрецов при идолах, певцов и слуг всех тех, кто имел отношение ко дворцу, а также рабочих, ювелиров, мастеров по подбору перьев, резчиков по камню, тех, кто складывает мозаики, тех, кто делает великолепную обувь для сановников, и парикмахеров, которые стригут им волосы». Им также давали какао, приготовленное разными способами: Саагун приводит список около десяти различных рецептов.

Искусство ацтекских поваров демонстрировалось сравнительным разнообразием приготовленных ими блюд: этот же историк описывает семь видов маисовых лепешек, шесть видов тамалес, много видов жареного или вареного мяса, около двадцати блюд из птицы, рыбы, лягушек или насекомых и бесконечное разнообразие блюд из овощей, бобов, сладкого картофеля, красного перца и помидоров.

Среди блюд, которые особенно любили правители, можно упомянуть тамалес, фаршированные мясом, улитками или фруктами – последние подавали с прозрачным супом из птицы; лягушек – с соусом из перца, белую рыбу (ицтак мичи) – с красным перцем и помидорами; ашолотли (вид тритонов, характерных для Мехико), считавшиеся большим деликатесом, – с желтым перцем; рыбу подавали с подливкой из давленых тыквенных семян; другой вид рыбы – с фруктами с острым вкусом, чем-то напоминающими нашу вишню; крылатых муравьев, агавовых червей, похлебку из кукурузы и уаутли, с солью или сахаром, перцем или медом; фасоль и разнообразные корнеплоды, включая камотли, или сладкий картофель.

Поскольку древние мексиканцы не пользовались ни жиром, ни растительным маслом, они не могли жарить пищу. Все либо жарили на гриле, либо – чаще – варили и сильно сдабривали перцем и приправами. Так как у них не было и крупного рогатого скота, мясную часть их рациона составляла исключительно дичь и два вида одомашненных животных: индейка и собака.

Центральная Мексика в те времена была очень богата дичью: кроликами, зайцами, оленями, дикими свиньями (пекари), такими птицами, как фазаны, вороны, лесные голуби, и, прежде всего, бесчисленными видами птиц, заполнявших озера. Это богатство озер и болот было удачной компенсацией за скудость жизни ацтеков в давние времена, и в XVI веке эти птицы составляли по-прежнему значительную часть рациона мексиканцев. В определенное время они стаями прилетали на озера, чтобы вить гнезда в камышовых и тростниковых зарослях.

Более того – и это, без сомнения, осталось со времен, когда племени едва удавалось продержаться в болотистой местности, – мексиканцы ели разнообразную пищу, которую им давала вода: лягушек (ашолотль), головастиков (атепокатль), пресноводных креветок (акосильтин), мелких водяных мух (амойотль), водных личинок (аненецтли), белых червей (окуилицтак) и даже яйца, которые водяная муха, ашайакатль, откладывала в огромных количествах на воде и которые ели как икру под названием ауаутли. Бедняки и крестьяне с берегов озера собирали плавающую субстанцию с поверхности воды; она была похожа на сыр, и они спрессовывали ее в лепешки; они также употребляли в пищу губчатые гнезда личинок водяной мухи.

Все это было мясом для бедняков, которым, несомненно, довольствовалось племя, когда оно было бедным и занимало скромное положение. А к XVI веку все эти вещи стали не более чем добавлением к рациону простых людей. Но даже богатые люди и сами владыки не отвергали лягушек, некоторых рептилий, таких, как игуана (куаукуэцпалин), и некоторых муравьев, не брезговали и червями агавы, которые и по сей день считаются большим деликатесом в Мексике. А затем, поскольку империя стала простираться от одного океана до другого, они узнали вкус морской рыбы, черепах, крабов и устриц.

Индейка (тотолин; мужская особь называлась уэшолотль, от которого произошло современное слово guajalote) была коренным обитателем Мексики, где ее и одомашнили еще в незапамятные времена. Испанцы часто называли ее «местная курица». Она была главной обитательницей двора фермы или птичьего двора, и у каждой семьи было по нескольку индеек в своем саду рядом с домом. Правда, люди победнее ели индюшатину только по большим праздникам.

Что же касается собаки, то это была особая бесшерстная порода, которую откармливали на съедение. Ее мясо, конечно, не так высоко ценилось, как мясо индейки, и Саагун сообщает нам, что «в блюдах мясо индейки клали сверху собачьего, чтобы его казалось больше». Однако выращивали много таких собак, и историк Муньос Камарго утверждает, что он сам ел их уже после завоевания. Обычай есть собак исчез из-за появления крупного рогатого скота из Европы, а также, видимо, потому, что убийство собак было неразрывно связано с определенными языческими ритуалами, и испанские власти воспротивились ему.

По этой же самой причине испанское духовенство и миссионеры боролись против выращивания амаранта (уаутли). В их глазах это растение, которое давало значительный урожай, было чересчур тесно связано с религией коренного населения. Известно, что в древности у мексиканца было четыре съедобных растения, которые он считал одинаково ценными: маис (сентли), который почитался превыше всего как незаменимый источник жизни, бобы (этль), амарант и шалфей.

«Кодекс Мендоса» сообщает, что города, обязанные платить дань, должны были поставлять сборщикам-ацтекам значительное количество этих четырех растений каждый год. Из семян двух последних можно было делать цоалли и чианпинолли, освежающую и питательную кашу; а из семян шалфея извлекали масло, похожее на льняное, и использовали его как краску.

Период между двумя урожаями, июнь и июль, – люди едва сводили концы с концами – был временем тревог и острого голода для индейцев, каковым он является и по сей день для тех, кто живет в глубинке или на неплодородных землях. «Тогда мужчины были по-настоящему голодны; тогда зерно и маис стоили больших денег; и тогда наступало время великого голода».

В Мехико правительство пыталось исправить ситуацию, раздавая людям продукты питания во время месяца Уэй текуильуитль. Император «демонстрировал свое доброе отношение к простым людям», раздавая всем тамалес и кукурузную кашу. В других местах людям приходилось возвращаться к собирательству диких растений точно так же, как в далекие времена, когда не было сельского хозяйства. Ацтеки могли упрекать индейцев-отоми за то, что те пали настолько низко, что едят нечистых животных, таких, как змеи, крысы и ящерицы, но они сами были вынуждены искать съедобные дикие растения, килитль (quelites – в современном испано-мексиканском варианте); и они могли по внешнему виду различать огромное их количество и знали, как использовать каждое. Саагун описывает очень много видов, включая хуаухкилитль, или дикий амарант, который ценился особенно высоко. Крестьянки продавали его на рынках; мать самого императора Ицкоатля продавала килитль на рыночной площади Ацкапотсалько.

Несмотря на явное изобилие, природа была сурова к жителям Мехико. Часто случался голод; каждый год существовала угроза нехватки продовольствия, культура земледелия была слишком примитивной, и бедствия, такие, как нашествие саранчи или грызунов, чрезмерное выпадение осадков в виде дождя или снега, были фатальными. Одной из главных задач правительства ацтеков было накопление достаточных резервов в зернохранилищах, чтобы справиться с этими бедствиями. В 1450 году три правителя городов-союзников раздали населению накопленные за десять лет запасы зерна. Но все же всегда существовала потребность в запасах животной или растительной пищи на случай крайней необходимости; и первобытный кочевник, живущий охотой и собирательством, постоянно угадывается в оседлом землепашце. В голодные времена крестьяне центрального плато откатывались назад на много веков.

Как мы уже видели, мексиканцы завтракали в середине утра и обедали в начале второй половины дня. Второй прием пищи был для большинства из них также и последним, если только они, случалось, не поедят перед сном жидкой каши (утоляющей жажду и питательной одновременно) из маиса, амаранта или шалфея. Но те, кто не ложился спать, сановники или торговцы, устраивающие званый ужин или банкет, обычно ужинали очень плотно и зачастую всю ночь напролет.

Для такого пиршества припасы должны были доставляться заранее: маис, бобы и другие бобовые растения, перец, помидоры, 80—100 индеек, два десятка собак, 20 мер какао. Гости собирались к полуночи. «Когда все они приходили, им давали воду для омовения рук, а затем подавали еду. Когда с этим было покончено, они опять мыли руки и рты, а после этого разносили какао и трубки. В заключение гостям дарили плащи и цветы». Так проходила встреча богатых купцов. Званые ужины с песнями и танцами длились до зари, и компания расходилась только утром после последней чашки ароматизированного какао, благоухающего медом и ванилью.

Табак, как уже отмечалось, занимал большое место в жизни мексиканцев. Гостям, по крайней мере в среде правящего класса и купцов, в конце приема пищи выдавали трубки, готовые для курения. Это были цилиндрические трубки без отдельной чаши, а сделаны они были из тростника или иногда, возможно, из обожженной глины. Они были искусно украшены и заполнены смесью табака, древесного угля и жидкого кенафа. Таким образом, гость получал нечто вроде большой душистой сигары, вкус которой, вероятно, был не похож на тот, которого ожидают от сигары в наши дни. Между приемами пищи много не курили. Прогуливаться с трубкой в руке было признаком благородства и изящества.

Табак широко использовали в медицине и религиозных обрядах. Считалось, что он обладает фармацевтическими качествами и религиозным значением, и во время некоторых обрядов жрецы несли на спине тыкву, заполненную табаком. Использование этого растения мирянами в докортесский период, видимо, не распространялось на простых людей.

В употреблении были также и другие, гораздо более эффективные наркотики или пьянящие вещества. Тот, кто их употреблял, искал либо утешения, либо пророческого видения. Авторы, в частности, упоминают пейотль, небольшой кактус, родина которого на севере Мексики, который может вызывать цветные галлюцинации. «Те, кто ест его, – пишет Саагун, – видят ужасные или смешные образы, и это состояние опьянения длится два или три дня, пока не проходит. Это растение употребляется в пищу чичимеками; оно поддерживает их и придает им храбрости настолько, что они не боятся ни сражений, ни жажды, ни голода; они говорят, что оно хранит их от всех опасностей».

Пейотль по-прежнему играет большую роль в религиозной жизни индейцев на северо-западе Мексики и на юге Соединенных Штатов. Другие растения, чье действие еще не изучено, видимо, использовались в качестве наркотических средств. Среди них были растительные части тлапатля, принадлежащего к семейству пасленовых, и семена мишитля. Но чаще всего в литературе ссылаются на древесную губку, теонанакатль («священный древесный гриб»), которую подавали гостям в начале званого вечера. «Первым блюдом на этом банкете ели маленький черный древесный гриб, который делает людей пьяными и вызывает у них видения; он также вызывает склонность к распутству. Они съели его перед восходом солнца… с медом; и когда они начали разогреваться, то принялись танцевать. Кто-то пел, кто-то рыдал, – так пьяны они были из-за этих грибов. А другие не пели, а сидели тихо в комнате, размышляя. Некоторые видели, что они умрут, и плакали, другие видели, как их пожирает какой-то дикий зверь, третьи видели, что берут пленных на поле боя или становятся богатыми, или видели себя хозяевами многих рабов. Кому-то было видение, что его обвиняют в прелюбодеянии и за это преступление ему разбивают голову. Кто-то видел, что он совершает кражу и за это его убивают; было много и других видений. Когда состояние опьянения, вызванного этими грибами, проходило, они рассказывали друг другу о том, что они видели».

Возможно, самым удивительным для нас во всех этих описаниях является то, что никогда не встает вопрос об алкогольных напитках. И тем не менее индейцы были прекрасно знакомы с алкоголем – октли (сейчас называется пульке), который получался из забродившего сока агавы, на вкус напоминающего сидр. Важность места, которое занимал октли, доказывает та серьезная роль, которую играли в религии боги напитков и опьянения, те самые, которых называли Сенцон Тоточтин («четыреста кроликов»), лунные и земные боги изобилия и урожая, равно как и Майауэль, богиня агавы.

Но древние мексиканцы прекрасно знали, какую опасность для них и для их цивилизации представляет алкогольная интоксикация. Возможно, ни одна культура в истории никогда не устанавливала более жестких барьеров на пути этой опасности. «Напиток, который зовется октли, – сказал император в своем обращении к народу после своего избрания, – является корнем и источником всякого зла и всеобщей погибели, так как октли и пьянство – причина всех раздоров и всех распрей, всех мятежей и всех бед в городах и государствах. Это как вихрь, который уничтожает и разрушает все. Это как свирепая буря, которая несет с собой все зло. Прежде чем происходит прелюбодеяние, изнасилование, совращение девушек, кровосмешение, кража, преступление, богохульство и лжесвидетельство, ропот, клевета, мятежи и ссоры, всегда сначала бывает пьянство. Все это вызывает октли и состояние опьянения».

Когда изучаешь литературу по этой теме, появляется чувство, что индейцы очень четко себе представляли свою сильную природную склонность к алкоголизму и что они были решительно настроены бороться с этим злом и контролировать себя, введя чрезвычайно суровую политику ее подавления. «Никто не пил вина (октли), за исключением только тех, кто был уже в возрасте; и они пили его понемножку и тайком, не напиваясь сильно. Если пьяный человек показывался на людях, или его заставали за распитием алкоголя, или его находили на улице, неспособного связать двух слов, или он бродил, распевая песни, один или в компании других пьяниц, его наказывали, если он был простолюдином, забиванием до смерти или его удушали перед молодыми людьми его квартала в назидание, чтобы они остерегались пьянства. Если пьяный человек был знатного происхождения, его удушали без зрителей».

Существовали безжалостные законы по борьбе с общественным пьянством. Законы Несауалькойотля наказывали жреца, пойманного на пьянстве, смертью; смертью же было наказание и для пьяного сановника, чиновника или посла, если его находили во дворце. Сановник, который напился и не устроил скандал, все равно подвергался наказанию, но только посредством лишения его поста и титулов. Пьяный простолюдин на первый раз отделывался всего-навсего публичным обриванием головы под насмешки толпы, но вернувшийся к дурной привычке наказывался смертью, как и аристократы за свой первый проступок.

Здесь перед нами случай социальной защитной реакции на чрезвычайно распространенную тенденцию, чье существование было исторически доказано, так как, когда конкиста уничтожила моральную и законодательную основу мексиканской цивилизации, алкоголизм распространился среди индейцев в необычайной степени.

Однако даже такая суровая система, как эта, должна была иметь нечто вроде предохранительного клапана. Октли не был запрещен совершенно. Старикам и старухам позволялось выпить, особенно в определенные праздники, и даже допускалось, что они могут напиться допьяна. Например, когда праздновали «крестины» или, скорее, нарекание ребенка каким-либо именем, «ночью старики и старухи собирались, чтобы выпить пульке и напиться. Чтобы они напились допьяна, перед ними ставили кувшин с пульке, и человек, который подавал ее, наливал напиток в тыквы и давал каждому по очереди выпить… этот человек, когда он видел, что гости еще не пьяны, начинал обносить их еще раз в обратном порядке, начиная с левой стороны. Когда они напивались, они начинали петь… некоторые не пели, а начинали разглагольствовать, смеясь и отпуская шуточки; а когда они слышали что-то смешное, они ревели от смеха». Все это выглядело так, как будто мексиканцы, желая сократить свои потери, разрешали получить удовольствие напиться только тем, чья активная жизнь уже закончилась, и в то же самое время они воздвигли преграду из ужасных наказаний перед потаканием этому пороку для молодежи или мужчин среднего возраста.

Игры и развлечения

Мы уже затрагивали тему игр и развлечений, говоря о званых вечерах. Безусловно, большие торжества всегда имели какое-то отношение к религиозному празднику или религиозному обряду. Но как и наши приемы гостей после бракосочетания и до отправления в свадебное путешествие или вечеринки в канун Рождества, это были те случаи, когда все веселились с друзьями и родственниками. Те, у кого были средства, и прежде всего император, любили во время еды или курения трубки, попивая какао в конце застолья, послушать стихи, которые декламировали или пели под аккомпанемент флейт, барабанов и двузвучных гонгов (тепонацтли). Сами гости танцевали под звуки этих инструментов после пира.

Одним из наиболее ценимых удовольствий была охота. Простые люди могли охотиться ради пропитания или для того, чтобы продать свою добычу, но знать охотилась ради удовольствия. В своих садах и парках, а также в полной дичи сельской местности они при помощи духовых трубок охотились на птиц. «Монтесума, желая приятно провести время, отправился вместе с двадцатью пятью самыми главными вельможами в свой дворец, который находился в Атлакууайане и который сейчас называется Такубайя. Он ушел в сад один, чтобы развлечься охотой на птиц из духовой трубки». Это оружие представляло собой трубку, из которой стреляли шариками из обожженной глины, и оно было издавна известно в Мексике и Центральной Америке. Это та самая духовая трубка, которая была у полубогов народа киче в эпосе «Попол Вух» и которая изображена на рельефах вазы из Теотиуакана.

Организовывались также большие облавы, которые устраивались в четырнадцатом месяце года, Кечолли, который был посвящен Уицилопочтли, богу войны, и богу охоты Мишкоатлю. На десятый день этого месяца все воины Мехико и Тлателолько встречались на лесистых склонах Сакатепетля и проводили там ночь в шалашах, которые делали из веток. На заре следующего дня они выстраивались в длинную линию, «похожую на веревку в одно сложение», и гнали оленей, койотов, кроликов и зайцев вперед, прежде чем напасть на окруженных животных. Тот, кто убивал койота или оленя, получал подарок от императора, который также обеспечивал для всех питание и питье. Вечером охотники возвращались в город, неся головы животных, которых они убили, как трофеи.

Мексиканцы были страстными игроками в азартные игры. Было две игры, которые возбуждали их до такой степени, что некоторые индейцы проигрывали все свое имущество и даже свою свободу: они доходили до того, что продавали себя в рабство. Этими играми были тлачтли и патолли.

В тлачтли, игру в мяч, играли в Мексике с древнейших времен: площадки для игры в тлачтли были обнаружены в городах, относящихся к периоду расцвета цивилизации майя, в Эль-Тахине и в Туле; та, что находится в городе Чичен-Ица на полуострове Юкатан, является одним из самых прекрасных памятников во всей Центральной Америке. Такие площадки часто изображаются в индейских манускриптах, и в плане они представляют собой двойную букву «Т». Две команды вставали друг напротив друга, по обе стороны от центральной линии, а игра состояла в том, чтобы заставить тяжелый каучуковый мяч оказаться на противоположной стороне площадки.

В боковых стенах имелись два каменных кольца, и, если одной из команд удавалось забросить мяч в одно из них, та команда выигрывала сразу; однако это было трудным делом, редко кому удававшимся, тем более что игрокам не разрешалось дотрагиваться до мяча ни руками, ни ступнями, а только коленями и бедрами. Игроки бросались на землю, чтобы добраться до мяча, и своими телами ощущали все удары, когда шла борьба за мяч. Поэтому, как и современные игроки в регби или бейсбол, они надевали защитные подушечки, наколенники, кожаные фартуки и даже специальные приспособления на подбородок и полумаски, закрывающие щеки. Также на них были кожаные перчатки, чтобы защитить руки от постоянного царапанья о землю. Но, несмотря на все эти меры предосторожности, несчастные случаи не были редкостью: некоторые игроки, получив удар в живот, падали и не могли уже больше подняться; а после игры большинству из них приходилось делать надрезы в ягодицах, чтобы выпустить кровь из сосудов, излившуюся в ткань. Несмотря на все это, игра была очень распространена. Играть в нее дозволялось только представителям правящего класса.

Игра тлачтли, безусловно, уходила корнями в мифологию и имела религиозное значение: считалось, что площадка для игры изображала собой мир, а мяч – небесное тело, солнце или луну. Небо было священным тлачтли, на котором богоподобные существа играли со звездами как с мячом. Но в повседневной мирской жизни эта игра была поводом для крупных пари, при которых из рук в руки переходило большое количество одежды, перьев, золота и рабов. По существу, это была игра для «больших» людей, и для некоторых из них она заканчивалась разорением и рабством.

Иштлильшочитль рассказывает, как император Ашайакатль играл против владыки Шочимилько и поставил рыночную площадь Мехико против сада, принадлежавшего этому правителю. Он проиграл. На следующий день мексиканские воины появились во дворце счастливого победителя и, «приветствуя его и принося ему дары, они бросили ему на шею гирлянду цветов с запрятанным в ней ремешком и таким образом убили его».

Патолли была игрой в кости, похожей на европейскую игру лудо. В «Кодексе Мальябеккьяно» изображены четыре игрока, сидящие на земле или на циновках вокруг стола в форме креста и разделенного на квадраты. С одной стороны находится бог Макуильшочитль, покровитель танцев, музыки и азартных игр, который наблюдает за игроками.

Для игры в кости игроки использовали бобы, помеченные определенным количеством точек; и в соответствии с цифрами, выпадающими при каждом броске, они передвигали небольшие разноцветные камушки от клетки к клетке на игровой доске. Выигрывал тот, кто первым возвращался на клетку, с которой начал игру.

Патолли, как и тлачтли, имела скрытый внутренний смысл. На доске было пятьдесят две клетки по числу лет, входивших в ритуальный и солнечный циклы. В патолли играют и по сей день или, по крайней мере, играли двадцать лет назад индейцы нахуа и тотонаки в Сьерра-де-Пуэбла. В отличие от игры в мяч для аристократов это была самая распространенная игра среди представителей всех классов, и в ней страсть индейцев к азартным играм могла проявляться без всяких ограничений. Любопытно, что ацтеки, хоть они и придерживались пуританских взглядов в отношении алкоголя и ограничения сексуальной жизни, видимо, никогда не пытались обуздать свою тягу к азартным играм. Книги прорицаний не идут далее предупреждений тем, кто родился под определенными знаками, такими, как се калли («один – дом»), например, что они станут азартными игроками и, играя, потеряют все свое имущество.

Ритм дня и ночи

Мексиканцы, не имея ни водяных, ни солнечных, ни каких-либо других часов, не могли делить дни на точные промежутки времени. Однако интенсивная общественная жизнь и ритуальные действа предполагают существование определенных, четко установленных отправных моментов, которые Муньос Камарго называет «часами и минутами, предназначенными для управления республикой». Если мы принимаем сказанное этим летописцем, то трубы и морские раковины звучали с вершины храмов Тлашкалы шесть раз за двадцать четыре часа, то есть на восходе Венеры, в середине утра, в полдень, в середине второй половины дня, в начале ночи и в полночь. И все же такие выражения, как «середина утра» или «середина второй половины дня», в отсутствие прибора, измеряющего время, неизбежно неопределенны; но правдой является то, что жрецы умели вести наблюдения за небесными телами, за траекторией движения солнца и движением некоторых звезд. Поэтому они умели намечать промежуточные точки между востоком и зенитом и между зенитом и западом с достаточной точностью. Ночью они наблюдали за Венерой и Плеядами.

По словам Саагуна, храмовые барабаны и морские раковины подразделяли двадцать четыре часа на девять частей: четыре дневные (на восходе солнца, в середине утра, в полдень и на закате) и пять ночных (начало ночи или конец сумерек, час отхода ко сну, час, когда жрецы должны были вставать на молитву, «слегка за полночь» и «незадолго до зари»). Поэтому некоторые из этих временных отрезков были довольно длинные, равные трем или четырем часам, а другие – очень короткие.

Понятие абстрактного времени, поддающегося делению и вычислению, видимо, так никогда и не возникло. Но дни и ночи имели свой ритм, и этот ритм задавался с вершин храмов, башен богов и ритуальных церемоний, которые возвышались над сельской местностью и регулировали жизнь людей. Днем, над шумом проснувшегося города, или в тишине ночи вдруг раздавался хриплый звук морских раковин и грустная дробь барабанов, отмечавшие солнечные или звездные фазы. И всякий раз жрецы при этом воскуряли ладан солнцу или владыкам царства теней. Очень возможно, что эти установленные моменты времени использовались для определения времени встреч, созыва советов и открытия или закрытия судебных слушаний. Храмовые инструменты регламентировали день подобно церковным колоколам в христианской общине.

Можно было бы предположить, что цивилизация, почти не имевшая искусственного освещения, должна была столкнуться с тем, что ее деятельность ограничивается с наступлением ночи; но это не так. Были жрецы, которые несколько раз за ночь вставали для молитв и песнопений, юноши из местных школ, которых посылали купаться в ледяной воде озера или источников, правители и купцы, устраивавшие званые вечера, торговцы, которые незаметно проскальзывали по озеру в своих лодках, нагруженных богатствами, колдуны, отправляющиеся на свои зловещие тайные встречи, – и это была ночная жизнь, оживлявшая окутанный тьмой город. Да и саму ночь там и сям пронизывали сверкающие огни очагов в храмах и яркий свет смолистых факелов.

Темные часы пугающей, но притягательной ночи являлись завесой для самых священных ритуалов, самых важных встреч, для любви воинов и куртизанок. Император часто вставал, чтобы в темноте сделать жертвоприношение своей кровью и помолиться. Наблюдатель со сверхъестественно обостренными чувствами, вглядывающийся в долину с вершины одного из вулканов, возможно, видел здесь и там мерцание пламени и слышал музыку, звучащую на званых вечерах, шум танцев, голоса певцов; а затем, через определенные промежутки времени, рокот тепонацтли и вопль морских раковин. Так и проходила ночь. Но никогда темный свод неба не оставался без наблюдающих за ним человеческих глаз, с волнением стороживших завтрашний день, который может никогда не настать. Затем наступал рассвет, и над гулом просыпающегося города к солнцу, «бирюзовому принцу, парящему орлу», поднимался победный крик священных труб. Начинался новый день.

Глава 5. С рождения до смерти

Крещение

Когда в семье мексиканцев рождался ребенок, повивальная бабка, помогая при родах, выступала в роли священника и заботилась о том, чтобы выполнить надлежащие ритуалы. Она обращалась к ребенку и приветствовала его приход в этот мир, называя его «драгоценным камнем, пером птицы кецаль», и в то же время она предупреждала его о переменчивости этой жизни и страданиях: «Вот ты и пришел в этот мир, в котором живут твои родители в тяжелых трудах и заботах, в котором в избытке и жара, и холод, и ветер… мы не можем сказать, долго ли ты проживешь среди нас… мы не знаем, какая у тебя будет судьба». И этот лейтмотив бесконечно повторялся во время церемоний, которые следовали после.

Повивальная бабка обрезала пуповину младенца, что происходило не без соответствующих речей. Если это был мальчик, она говорила ему: «Дорогой сынок, ты должен понять, что твой дом не там, где ты родился, ведь ты воин, ты птица кечолли, и этот дом, в котором ты только что увидел свет, всего лишь гнездо… твое предназначение – поить солнце кровью врагов и кормить Тлальтекутли, землю, их телами. Твоя страна, твое наследство и твой отец находятся в доме солнца на небе». А девочке она говорила такие слова: «Как сердце остается в теле, так и ты должна оставаться в доме; ты никогда не должна выходить из дома; ты должна быть как горячая зола в очаге». Так, с самой первой минуты жизни мужчине предназначалась судьба воина, а женщине – судьба Золушки у домашнего очага.

Затем повивальная бабка обмывала ребенка, вознося молитвы Чальчиутликуэ, богине воды: «Богиня, пожелай, чтобы его сердце и его жизнь были чисты, чтобы вода смыла все пятна, так как этот ребенок вверяет себя в твои руки, о Чальчиутликуэ, мать и сестра богов».

Как только о рождении ребенка становилось известно семье и соседям или даже в других городах, если это касалось высокопоставленных людей, начинался сложный церемониал «приветствий». Старшие по возрасту женщины в семье торжественно благодарили повивальную бабку, а она отвечала им витиеватой речью. Избранные ораторы, обычно старики, шли приветствовать новорожденного, а другие старики, специально назначенные для этого, отвечали длинными речами.

Любовь ацтеков к риторике находила свое выражение в бесконечных напыщенных трактатах на тему милости богов и загадочности судьбы. Бесчисленное число раз младенца сравнивали с ожерельем, драгоценным сокровищем, пером редкой птицы. Превозносили мать ребенка, ту, «которая была ровней богине Сиуакоатль Килацтли». Произносились хвастливые речи об истории семьи. Если отец ребенка был сановником или законником, ему напоминали об «огромной важности его должности и ее огромном весе в судопроизводстве и в управлении государством». «Господин, – говорили ему, – это воистину твой образ, одно с тобой лицо; у тебя есть наследник – ты расцвел!» Время от времени (и это было одной из обязательных составных частей изысканного языка) оратор извинялся за слишком длинную речь. «Я боюсь утомить вас и вызвать головную боль и боль в желудке». Затем он продолжал с новой энергией. Те, которые говорили от имени семьи, благодарили в такой же многословной манере. Наконец люди, пришедшие поприветствовать младенца, вручали свои подарки: представители правящего класса обычно получали от 20 до 40 плащей или других предметов одежды; но в среде простолюдинов подарками обычно были еда и напитки.

Во время этих празднеств отец обычно посылал за тональпоуки, или прорицателем, специалистом по священным книгам. Этот человек, которому предлагали разделить трапезу и который к тому же получал плату в виде предметов одежды и индеек, начинал задавать вопросы относительно точного момента рождения ребенка, чтобы иметь возможность определить, под каким знаком он был рожден. Затем он сверялся со своим тоналаматлем, чтобы найти знак дня рождения и те тринадцать дней, к которым принадлежит этот день.

Если знак дня рождения считался хорошим и счастливым, он мог сказать: «Твой сын родился под хорошим знаком. Он будет владыкой или правителем, богатым, храбрым, воинственным; он будет отличаться смелостью и будет блистать на войне; он достигнет высокого поста среди военачальников». И затем на следующий день можно было переходить к наречению ребенка именем. Но если знак дня рождения оказывался несчастливым, то тогда тональпоуки изощрял ум, чтобы найти лучший знак среди тех же самых тринадцати дней, который находился бы как можно ближе в пределах четырех последующих дней. «Ребенок родился не под хорошим знаком, – говорил в таких случаях он. – Но среди этих дней есть другой подходящий знак, который уменьшит и исправит несчастливое влияние главного знака». Обычно это было возможно, так как знаки, которые соответствовали числам больше десяти, всегда были благоприятными, равно как и те, что соответствовали числу 7. В случае крайней нужды можно было отложить крещение более чем на обычно положенные четыре дня.

Само наречение младенца именем осуществлялось не прорицателем, не жрецом, а повивальной бабкой. Церемония состояла из двух частей: ритуального обмывания ребенка и самого наречения.

Начинали с приготовления огромного количества еды и напитков для семейного торжества, которое следовало за церемонией крещения. Также изготовляли маленький щит, лук и четыре стрелы, каждая из которых соответствовала одной из сторон света, если ребенок был мальчиком, и маленькие веретенца, челнок и коробку, если это была девочка. Все родственники и друзья собирались в доме матери младенца до восхода солнца.

Как только начинался день, они раскладывали символические предметы во внутреннем дворике или в саду. Повивальная бабка с кувшином, полным воды, обращалась к ребенку, говоря: «Орел, ягуар, храбрый воин, о внук мой! Ты пришел в этот мир благодаря своему отцу и матери, великому богу и великой богине. Ты был зачат и рожден на своем месте, среди всемогущих богов, великого бога и великой богини, которые живут выше девяти небес. Это Кецалькоатль вездесущий оказал тебе эту милость. Теперь соединись со своей матерью, богиней воды Чальчиутликуэ, Чальчиутлатонак». И она позволяла нескольким каплям воды стечь с ее мокрых пальцев на рот ребенка. «Возьми и прими их, так как с этой водой ты будешь жить на земле, расти и расти; благодаря воде мы имеем то, что мы должны иметь, чтобы жить на земле. Прими эту воду».

Потом она дотрагивалась своей мокрой рукой до груди ребенка и говорила: «Вот священная вода, та самая чистая вода, которая омывает и очищает твое сердце и уносит всю грязь». Затем она брызгала несколько капель на голову младенца. «Пусть эта вода войдет в твое тело, и пусть живет там эта небесная вода, голубая божественная вода». В последнюю очередь она омывала все тело ребенка, приговаривая слова, предназначенные для того, чтобы оградить его от зла. «Где бы ты ни был, тот, кто может причинить этому ребенку зло, оставь его, уходи, потому что сейчас этот ребенок рождается заново – он рождается и создается заново нашей матерью Чальчиутликуэ».

После четырех водных процедур повивальная бабка четыре раза поднимала младенца к небу, призывая солнце и звездных богов. Таким образом традиционные жесты регулировались священным числом. Последние слова были обращены к земле, божественной супруге солнца. И, взяв в руки щит и стрелы, повивальная бабка просила богов, чтобы мальчик стал смелым воином, «чтобы он мог войти в твой дворец наслаждений, где покоятся и ликуют храбрецы, которые погибают в бою».

Церемония наречения девочек была похожей, но младенца не поднимали к солнцу, которое было богом мужчин и воинов. После ритуального омовения повивальная бабка и родственники трогательно и церемонно обращались к колыбели, в которой лежала маленькая девочка, называя ее Йоальтиситль, «ночная целительница»: «Ты, ее мать, прими ее, старая богиня. Не причиняй ей вреда, присматривай за ней по-доброму».

Когда эти ритуалы заканчивались, ребенку выбирали имя и объявляли его. У древних мексиканцев не было фамилий, но некоторые имена часто передавались от деда к внуку внутри одной семьи. День рождения также принимался в расчет: ребенок, который родился в течение серии из тринадцати дней, которая находилась под влиянием знака се микицтли, под влиянием Тескатлипоки, получал одно из имен этого бога.

У некоторых племен, особенно среди миштеков, каждого человека называли по дню его рождения, за которым обычно следовало прозвище. Например, «семь – цветок, орлиное перо» или «четыре – кролик, гирлянда цветов». У мексиканцев было великое множество личных имен. Взяв их наугад из текстов, можно найти такие имена, как Акамапичтли (пригоршня тростника), Чимальпопока (дымящийся щит), Ицкоатль (обсидиановая змея), Шиукоскатль (ожерелье из бирюзы), Куаукоатль (орел-змея), Ситлалькоатль (змея из звезд), Тлакатеотль (богоподобный человек) и Куаутлатоа (говорящий орел). Женщинам давали дивные имена, такие, как Матлальшочитль (зеленый цветок), Киаушочитль (дождевой цветок), Миауашиуитль (бирюза-маис-цветок) и Атототль (вода-птица). Все эти имена, как и названия деревень, гор и так далее, могли изображаться при помощи пиктограмм в текстах манускриптов.

Церемония заканчивалась семейным застольем, в конце которого старики и старухи могли предаваться радостям выпивки.

Детство и юность, воспитание и образование

В «Кодексе Мендоса» есть серия картинок, разделенных на две колонки (слева для мальчиков, а справа для девочек), которая демонстрирует ступени воспитания мексиканского ребенка. Это воспитание, по-видимому, было одной из главных забот родителей и осуществлялось с большой заинтересованностью и твердостью. В то же самое время эта таблица показывает, что давали каждому ребенку: половина маисовой лепешки во время каждого приема пищи трехлетнему малышу, одна лепешка четырех– и пятилетнему, полторы лепешки ребенку от шести до двенадцати лет и две лепешки подросткам от тринадцати лет. Этот рацион был одинаков для обоих полов.

Если судить по этому манускрипту, воспитание мальчика от трех до пятнадцати лет было возложено на его отца, а воспитание девочки – на ее мать. Очень вероятно, что таково было положение вещей в семьях со скромным достатком, так как судьи и важные чиновники, очевидно, не имели достаточно времени для воспитания своих детей лично. Кроме того, как мы увидим чуть позже, роль семьи в воспитании обычно сходила на нет значительно раньше.

Картинки в «Кодексе Мендоса» также показывают, как были одеты дети. Иногда мальчики до тринадцати лет носили небольшой плащ, завязанный у плеча, но не носили мацтлаль; только после тринадцати лет, в начале возмужания, они появлялись в набедренной повязке. С другой стороны, маленькие девочки носили обычную рубашку с самого начала и юбку, которая хотя и была сначала короткой, очень скоро удлинялась до лодыжек.

В течение первых лет жизни ребенка воспитание со стороны родителей ограничивалось добрыми советами (на картинке виден голубой завиток, слетающий с их губ; голубой – цвет драгоценного камня) и демонстрацией того, как выполнять несложную работу по дому. Мальчики учились носить воду и дрова, ходить на рынок со своим отцом и выбирать кукурузу, рассыпанную на земле. Маленькая девочка наблюдала, как прядет ее мать, но не получала веретена в руки, пока ей не исполнится шесть лет. В возрасте от шести до четырнадцати лет мальчики учились ловить рыбу, управляться с лодками на озере, в то время как девочки пряли хлопок, подметали дом, перемалывали маис на метлатле и, наконец, начинали учиться работать на ткацком станке, очень хрупком приспособлении, существовавшем в доколумбовской Мексике.

Это было в высшей степени практичным воспитанием, к тому же очень суровым: наказания сыпались на ленивого ребенка, который получал от родителей царапины от колючек агавы, или они заставляли его дышать разъедающим дымом костра, в который был высыпан красный перец. Видимо, мексиканские воспитатели были большими поклонниками «железной руки».

Тем не менее, согласно «Кодексу Мендоса», в пятнадцать лет юноши могли поступать либо в кальмекак, либо в храм, либо в монастырь, где они вверялись в руки жрецов, либо в школу под названием тельпочкалли («дом молодых людей»), которой руководили учителя, выбранные среди опытных воинов. Но здесь документ вступает в противоречие с самыми авторитетными текстами. Кажется несомненным, что домашнее воспитание заканчивалось значительно раньше. Некоторые отцы посылали своих детей в кальмекак, как только они научались ходить; в любом случае в школу они начинали ходить в возрасте от шести до девяти лет.

Как мы уже видели, перед семьей открывались две возможности: кальмекак и тельпочкалли. Теоретически кальмекак предназначался для сыновей и дочерей высокопоставленных лиц, но туда принимали и детей торговцев, а у Саагуна есть отрывок, в котором говорится, что, видимо, и дети из простых семей могли ходить туда. Это предположение подкрепляется тем фактом, что верховные жрецы «избирались независимо от их происхождения, а принимая во внимание только их моральные устои, их деятельность, их знание вероучения и чистоту их жизни»; и все же для жреца обязательным условием было получение образования в кальмекаке.

В Мехико было несколько кальмекаков, каждый из которых был прикреплен к конкретному храму. Во главе их администрации стоял Мешикатль теоуацин, «главный викарий» мексиканской церкви, который был ответственным за воспитание в них мальчиков и девочек. С другой стороны, в каждом округе было несколько тельпочкалли, которые управлялись тельпочтлатоке, «учителями молодых людей», или ичпочтлатоке, «учительницами девочек»; и те и другие не имели отношения к религии, а были просто чиновниками.

В целом образование, полученное в кальмекаке, готовило учеников либо к деятельности жреца, либо к высоким государственным должностям. Оно было жестким и суровым. Из тельпочкалли выходили обычные граждане, хотя это не мешало некоторым из них достигать самых высоких рангов, у его учащихся было значительно больше свободы, и с ними обращались не так сурово, как с учащимися в религиозных школах.

Ночи не проходило, чтобы сон учащихся кальмекака не был прерван. Им приходилось вставать в темноте и идти в горы поодиночке, чтобы воскурить фимиам богам и окропить своей кровью из ушей и ног колючки агавы. Их заставляли часто соблюдать строгие посты. Им приходилось много трудиться на землях храма, и их жестоко наказывали за малейшую провинность.

Весь акцент такого образования и воспитания делался на самопожертвовании и самоотречении. «Послушай, сын мой, – говорил отец мальчику, собирающемуся поступить в кальмекак, – тебя не будут ни почитать, ни слушаться, ни уважать. На тебя будут смотреть свысока, унижать и презирать. Каждый день ты будешь срезать колючки агавы для епитимьи, и из твоего тела будет капать кровь от этих шипов, и ты будешь купаться по ночам, даже когда очень холодно… Приучай свое тело к холоду… а когда придет время для поста, не уходи и не нарушай поста, но смиренно прими и пост, и епитимью». Прежде всего эта школа учила владеть собой и быть твердым по отношению к себе. Учащихся также обучали «хорошо говорить, уметь правильно приветствовать и кланяться» и, наконец, «(жрецы) обучали молодых людей всем песнопениям, которые называются священными и которые были записаны в их книгах, а также индейской астрологии, толкованию снов и умению вести счет годам».

Девочек посвящали храму с самого рождения: они либо должны были оставаться там определенное число лет, либо до замужества. Ими руководили и их обучали пожилые жрицы, и девочки вели скромную жизнь, постепенно становясь прекрасными мастерицами-вышивальщицами, принимали участие в церемониях и воскуряли фимиам богам по нескольку раз за ночь. Они носили титул жриц.

Какой же совершенно другой и значительно менее аскетичной была жизнь остальных молодых людей! Да, мальчик, который посещал тельпочкалли, получал много неприятных и ничем не примечательных заданий, таких, как подмести в общем доме; он ходил вместе с другими мальчиками рубить дрова для школы или принимал участие в общественных работах: починке сточных канав и каналов и обработке общественной земли. Но на закате «вся молодежь шла петь и танцевать в дом под названием куикакалько («дом пения»), и мальчики танцевали с другими молодыми людьми… до после полуночи… а те, у кого были подружки, шли спать с ними».

В их воспитании было мало места религиозным упражнениям, постам и епитимьям, которые играли такую важную роль в воспитании учащихся кальмекака. Делалось все, чтобы подготовить их к войне; с самого раннего возраста они общались только с опытными воинами, чьими подвигами они восхищались и с кем мечтали соперничать. Пока они были холосты, они жили коммуной, развлекаясь танцами и песнями и компанией молодых женщин, ауианиме, с которыми им официально было дозволено общаться как с куртизанками.

В самом деле, эти две системы воспитания были такими различными, что с определенной точки зрения они кажутся противоположными и даже враждебными друг другу. Саагун, сделав себя глашатаем знати, бывших учащихся кальмекака, пишет, что молодые люди из тельпочкалли «не вели добропорядочной жизни, так как имели любовниц; они осмеливались произносить легкомысленные и насмешливые слова и говорили с гордостью и безрассудством». Этот антагонизм сказывался и бурно проявлялся, с одобрения общественного мнения, в определенных обстоятельствах: во время месяца Атемоцтли, например, когда молодежь из кальмекака и учащиеся тельпочкалли набрасывались друг на друга в шуточных драках.

За этим антагонизмом кроется антагонизм между богами, которые возглавляли две отрасли воспитания. Богом кальмекака был Кецалькоатль, собственный бог жрецов, бог самопожертвования и наказания, книг, календаря и искусств, символ самоотречения и культуры. Богом молодых людей был Тескатлипока, которого также называли Тельпочтли («молодой человек») и Йаотль («воин») и который был старым врагом Кецалькоатля, изгнавшим его из земного рая Тулы много лет назад при помощи своей магии.

Отправить мальчика в кальмекак означало посвятить его Кецалькоатлю; отправить его в тельпочкалли значило обещать его Тескатлипоке. Под маской этих богов противостоят друг другу два различных взгляда на жизнь. С одной стороны, жреческий идеал самоотречения, изучение звезд и знаков, созерцательное знание и целомудрие. С другой – идеал воинов, сознательно подчеркивающий действие, сражение, коллективную жизнь и преходящие радости юности. Безусловно, одна из наиболее любопытных черт цивилизации ацтеков состоит в том, что общество, так страстно предававшееся войне, избрало учение Кецалькоатля для воспитания своих правителей, а учение Тескатлипоки оставило для более многочисленного, но менее благородного класса.

Более глубокое изучение этого общества, безусловно, выявило бы резкие противоречия, которые, в свою очередь, объяснили бы то внутреннее напряжение, от которого общество время от времени освобождалось при помощи ритуалов. Происхождение этих противоречий следовало бы искать в совмещении и смешении отличающихся друг от друга культур: культуры тольтеков, заимствованной у оседлых обитателей долины, и культуры кочевых племен, к которым принадлежали ацтеки, и вместе они составили цивилизацию мексиканцев в том виде, в каком она открылась европейцам. Мышление местных жителей находилось в двойном подчинении (в этом случае Кецалькоатлю и Тескатлипоке), и этот дуализм также сказывается и на самом воспитании.

Как бы там ни было, это воспитание действовало: взращивались правители, жрецы, воины и женщины, которые знали, чем будут заниматься в будущем. Только в кальмекаке большое место отводилось тому, что можно назвать интеллектуальным обучением: там обучали всем знаниям, которые существовали в то время в этой стране, – письму и чтению пиктограмм, предсказаниям, умению вести счет времени, поэзии и риторике.

Также следует помнить, что песни, которые выучивались наизусть, часто были связаны с историей городов, предыдущих царств и войнами, и таким образом молодые люди узнавали свое собственное прошлое. Но в тельпочкалли песни, танцы и музыка не обременяли будущих воинов излишним грузом знаний.

В целом воспитание у мексиканцев в обеих формах имело своей целью выработать силу духа и тела и характер, направленный на общественное благо. Стоицизм, с которым ацтеки могли встречать самые ужасные испытания, доказывает, что это воспитание достигло своей цели.

И наконец, хотя их система воспитания и была разделена на два заметно отличающихся направления, очевидно, что это разделение не создало непреодолимый барьер перед возможностью возвыситься для мальчиков из бедных семей или семей низкого происхождения, так как высшие посты, такие, как тлакочкалькатль, иногда занимали простолюдины, которые ранее посещали тельпочкалли. А затем, в свою очередь, сыновья этих выдвинувшихся простолюдинов могли пойти учиться в кальмекак.

Несомненно, стоит отметить, что в ту эпоху и на том континенте у коренных жителей Америки принято было обязательное обучение для всех, так что ни один мексиканский ребенок в XVI веке, каким бы ни было его происхождение, не был лишен возможности ходить в школу. Стоит лишь сравнить такое положение дел с тем, что нам известно из нашей классической древней истории или Средних веков, чтобы понять то внимание, которое мексиканская цивилизация – при всей своей ограниченности – уделяла обучению молодежи и воспитанию из нее своих граждан.

Брак, семейная жизнь

Достигнув двадцатилетнего возраста, молодой человек мог жениться. И большинство мексиканцев женились в возрасте от двадцати до двадцати двух лет. Только высокопоставленные сановники и правители могли годами жить с любовницами, прежде чем вступить в брак официально. Примером этому служит царь Тецкоко Несауалькойотль. Считалось, что брак имеет значение в первую очередь для семьи и ни в коем случае для конкретного человека; по крайней мере, такова была традиционная точка зрения на брак. Но вероятно, молодые люди могли выдвигать свои предложения родителям, если не больше.

Но прежде чем перейти из холостого состояния в женатое, то есть до достижения статуса полностью взрослого человека, нужно было закончить кальмекак или тельпочкалли и получить согласие тех, что были учителями молодого человека в течение столь долгих лет. О таком позволении просили во время застолья, которое устраивала семья юноши.

Пир, на который приглашали тельпочтлатоке, устраивали с пышностью, которую только могли позволить средства семьи: подавали пироги из кукурузной муки с мясом и специями, различные виды рагу и какао. Отведав блюд, учителя раскуривали предложенные им трубки, а затем, в приятной атмосфере всеобщего довольства, которая воцаряется после хорошей еды, отец молодого человека, старики с отцовской стороны и местные старейшины с большой церемонностью приносили отполированный каменный топор и, повернувшись к учителям, обращались к ним с такими словами: «Владыки и учителя юноши, присутствующие здесь, не обижайтесь, если ваш брат и наш сын пожелает покинуть вас. На этот раз он хочет взять себе жену. Смотрите, вот топор. Это знак того, что этот юноша собирается оставить вас, согласно мексиканскому обычаю. Возьмите этот топор и отпустите нашего сына». На это тельпочтлато отвечал: «Мы и молодые люди, с которыми воспитывался ваш сын, – мы все слышали, что вы хотите женить его и что с этого момента он уйдет от нас навсегда. Пусть будет, как вы того желаете». После этого учителя забирали топор, что означало согласие на уход от них молодого человека, и церемонно покидали дом.

Конечно, все было известно заранее: и званый ужин, и просьба и ответ на нее, но все в этом случае было регламентировано – равно как и во многих других – приверженностью индейцев форме и традиционным словам и действиям. По словам миссионера Мотолиниа, тельпочтлато не отпускал своих учеников без наставления, «рекомендуя им вести себя как достойные слуги богов и не забывать всего того, что они узнали в школе; а раз они собрались жениться и зажить своим домом, то и работать, как подобает мужчинам, кормить и содержать свои семьи… Он также говорил им, что в военное время им следует вести себя как подобает храбрым и отважным воинам». Что же касается девушек, «их тоже не оставляли без доброго совета и хорошего обучения; но их, напротив, долго наставляли, особенно дочерей влиятельных людей и сановников». Им говорили, что в жизни они должны руководствоваться прежде всего тремя вещами: они должны служить богам, они должны быть целомудренны и любить своих мужей, служить им и ухаживать за ними. «Хоть они и были язычниками, – добавляет миссионер, – мексиканцы не были лишены хороших обычаев».

Как только родственники юноши принимали решение относительно выбора его будущей жены – что происходило не раньше, чем они посоветуются с прорицателем, чтобы узнать, что говорят знамения, которые основывались на знаках, сопутствовавших рождению жениха и невесты, – они звали к себе сиуатланке, старую женщину, которая выступала в роли посредника, так как напрямую никаких шагов предпринимать было нельзя. Эти посредницы шли повидаться с родителями девушки и «при помощи красноречия и изысканного языка» объясняли им цель своего визита. Правила хорошего тона требовали, чтобы на первый раз свахи получили вежливый отказ со смиренными извинениями. Девушка, мол, еще недостаточно взрослая для замужества; она недостойна человека, который к ней сватается.

Но все знали, как нужно понимать такой отказ, и на следующий день или через несколько дней эти матроны приходили вновь, и наконец родители говорили: «Мы не знаем, как мог этот молодой человек совершить такую ошибку, так как у нашей дочери нет достоинств и она на самом деле глуповата. Но, видя, что вы так высоко ее цените, нам придется поговорить с дядьями и тетками девушки и другими ее родственниками. Так что приходите завтра, и мы уладим дело».

После семейного совета, когда все родственники дали свое согласие, родители девушки сообщали о нем родителям юноши, и тогда оставалось только назначить день свадьбы. И тут опять шли к прорицателю, чтобы бракосочетание состоялось под счастливым знаком, таким, как акатль (тростник), осоматли (обезьяна), сипактли (водяное чудовище), куаутли (орел) или калли (дом). Также было необходимо приготовить угощение, какао, цветы и трубки для свадебного застолья. «Пироги из кукурузной муки они пекли день и ночь в течение двух или трех дней и почти не ложились спать» во время подготовки к нему. Если семья была хотя бы немного состоятельной или имела хоть малейший вес в обществе, то бракосочетание было очень важным моментом. Приглашались все родственники и друзья, а также бывшие учителя молодого человека и влиятельные люди округа или города.

Сама церемония бракосочетания проходила с наступлением ночи в доме молодого человека. До этого празднества проходили в доме невесты: на дневном застолье старики пили октли, а замужние женщины приносили свои подарки. Во второй половине дня невеста принимала ванну и мыла волосы; ее ноги и руки украшали красными перьями, а лицо раскрашивали светло-желтой краской текосауитль. Наряженная таким образом, она сидела у огня на возвышении, покрытом циновками, а старейшины из семьи жениха приходили к ней с церемонными поздравлениями. «Дочь наша, – говорили они, – почитай нас, стариков, мы теперь твои родственники. Ты теперь считаешься женщиной, ты уж не ребенок более, ты начала взрослую жизнь. Бедное дитя! Ты должна покинуть своих отца и мать. Дочь наша, мы радушно принимаем тебя и желаем тебе счастья».

Можно представить себе невесту, всю в перьях и цветах, подкрашенную, одетую в расшитую разными цветами одежду, взволнованную и трепещущую, хотя и приученную воспитанием скрывать свои чувства, как она, заставляя себя сохранять спокойствие, отвечала: «Ваши сердца добры ко мне, ваши слова, сказанные мне, драгоценны. Вы поговорили со мной и дали наставления, как настоящие отец и мать. Я благодарна за всю вашу доброту ко мне».

Ночью церемониальная процессия провожала невесту к ее новому дому. Родственники молодого человека шли впереди, «многие уважаемые старики и матери семейств», за ними следовала невеста: старуха несла ее на спине или, если она была из состоятельной семьи, то в свой новый дом она ехала на носилках, стоящих на плечах двух носильщиков. Ее сопровождали два ряда девушек, родственниц и незамужних подруг, с факелами в руках.

Радостная процессия кружила по улицам с песнями и криками среди толп зевак, которые кричали: «Счастливая девушка!», пока она не добиралась до дома жениха. Он выходил вперед, чтобы встретить ее. В руке у него была курильница, и, когда невеста ступала на порог, ей тоже давали курильницу. В знак обоюдного уважения каждый из них окуривал другого, и все входили в дом с песнями и танцами.

Ритуал бракосочетания проходил перед очагом. Сначала двое молодых людей, усаженных друг возле друга на две циновки, получали подарки. Мать невесты дарила своему будущему зятю мужскую одежду; мать жениха дарила невесте блузку и юбку. Затем сиуатланке связывала плащ юноши и блузку девушки вместе, и с этого момента они становились мужем и женой. Первое, что они делали, – это съедали блюдо с пирогами из кукурузной муки, давая друг другу маленькие кусочки руками.

На этом этапе счастливая атмосфера свадьбы оглашалась песнями и танцами; затем гости приступали к угощениям, а те, кому позволял возраст, напивались. Однако супружеская пара, удалившаяся в брачный покой, проводила там в молитвах четыре дня, не вступая в брачные отношения. В течение всего этого времени они выходили из своей комнаты только для того, чтобы воскурить ладан у семейного алтаря в полдень и полночь. На четвертую ночь для них готовили постель. Это были уложенные друг на друга циновки, среди которых клали перья и кусочек нефрита. Вероятно, это все символизировало потомство, которое должно было родиться: детей называли «богатые перья» и «драгоценные камни». На пятый день молодые купались в темаскалли, и приходил жрец, чтобы благословить их, брызгая на них освященной водой.

В знатных семьях церемониал пятого дня был почти таким же тщательно спланированным, как и само бракосочетание: родственники благословляли молодоженов четыре раза водой и четыре раза с октли. Невеста украшала голову белыми перьями, а руки и ноги разноцветными плюмажами. Происходил еще один обмен подарками, и еще на одном застолье две семьи вместе с друзьями получали еще одну возможность потанцевать, спеть и выпить. У простолюдинов такие праздники проходили менее шумно и пышно, но общий сценарий был один и тот же.

Во всяком случае, это был тот идеал, к которому все стремились. Но в жизни случалось так, что влюбленные молодые люди не спрашивали согласия у своих родителей и начинали совместную жизнь неофициально. Видимо, это были обычно простолюдины, которые не хотели ждать, пока они накопят все необходимое для подарков, застолий и т. д. «В конце определенного периода, когда молодой человек уже скопил достаточно для того, чтобы пригласить их семьи, он шел с визитом к родителям своей жены и говорил: «Я признаю свою вину… мы были не правы, что стали жить вместе без вашего согласия. Вы, должно быть, очень удивились, не увидев больше вашей дочери. Но мы с ней договорились жить вместе как супруги, и сейчас мы бы хотели жить как положено и работать на себя и своих детей. Простите нас и дайте нам свое согласие». Родители соглашались, «и тогда проходили все церемонии и застолья, которые могли им позволить их скудные средства».

Таким образом и с такими ритуалами мужчина брал себе главную жену, но так он мог жениться только на одной женщине. Однако у него могло быть столько второстепенных жен, сколько он хотел. Брачные обычаи мексиканцев были чем-то вроде компромисса между моногамией и полигамией: существовала одна «законная» жена (этим термином, как правило, пользуются авторы хроник), та, на которой мужчина женился со всеми выше описанными церемониями; но также существовало неопределенное количество официально признанных наложниц, у которых было свое место в доме и чье положение никоим образом не подвергалось насмешкам или презрению.

Историк Овьедо приводит разговор, который, по его словам, у него произошел с испанцем Хуаном Кано, третьим мужем доньи Исабель Монтесума, дочери императора Монтесумы II:

«Вопрос. Мне сказали, что у Монтесумы было сто пятьдесят сыновей и дочерей… Как вы можете утверждать, что ваша жена, донья Исабель, является законной дочерью Монтесумы? И как ваш тесть мог отличить своих законных детей от незаконнорожденных, а своих настоящих жен от наложниц?

Ответ дона Хуана Кано. Женясь на законных основаниях, мексиканцы соблюдали следующие обычаи… Они брали полу блузки невесты и связывали ее с хлопчатобумажным плащом жениха… И те, что поженились без этого ритуала, не считались по-настоящему женатыми, а дети, рожденные в таком союзе, не считались законными и не получали наследства».

Ацтекский летописец Помар утверждает: «Царь (Тецкоко) имел столько жен, сколько хотел, любого происхождения, знатного или простого; но среди них была только одна законная жена». Тексты единодушны в этом вопросе. Например, Иштлильшочитль пишет, что, по обычаю, правители должны были «иметь одну законную жену, которая могла быть матерью их наследника». Безымянный конкистадор также пишет, что «индейцы имеют много жен – столько, сколько они могут прокормить, как мавры… но есть одна, чье положение выше других и чьи дети становятся наследниками в ущерб своим единокровным братьям». Муньос Камарго утверждает, что законная жена отдавала приказания наложницам своего мужа, и в действительности именно ее украшали и прихорашивали, и именно ее муж выбрал, «чтобы спать с ней».

Без сомнения, полуварварские племена, пришедшие с севера, были моногамны, что подтверждают все описания их образа жизни. Полигамия, вероятно, была обычаем среди оседлых обитателей центральной долины, прежних жителей-тольтеков, по мере роста уровня жизни она становилась все более и более привычной, особенно среди представителей правящего класса и монархов. У последних количество жен исчислялось сотнями или тысячами (у Несауальпилли в Тецкоко было более двух тысяч жен), и существовал укоренившийся обычай скреплять союз между городами обменом жен различных династий.

Не следует заблуждаться насчет выражений «законная» и «незаконная», которые использовались после испанского завоевания под влиянием европейских понятий: положение второстепенных жен и их детей было ни в коей мере не позорно. Возможно, теоретически наследниками становились сыновья главной жены, но во властных структурах существует множество примеров обратного: стоит привести хотя бы самый известный из них, пример императора Ицкоатля, который был сыном наложницы самого скромного происхождения. Во всяком случае, дети побочных жен всегда считались пилли, и если они были достойными, то могли достичь наивысших государственных должностей. Было бы совершенно ошибочно считать их «внебрачными детьми» или «ублюдками», вкладывая в эти слова тот смысл, который они имеют в нашем мире.

И все же, если теоретически полигамная семья принималась безоговорочно, в жизни ревность между женами одного мужчины и соперничество между их детьми приносили очень много неприятностей. Бывали случаи, когда наложницы вступали в заговор с целью посеять раздор между их мужем и детьми от главной жены. Именно таким образом фаворитке царя Несауалькойотля удалось навлечь беду на голову молодого принца Тецаупильцинтли, «чудесного ребенка».

Тецаупильцинтли, сын царя и его главной жены, «обладал всеми дарованиями, которыми природа может наделить сиятельного принца. У него был прекрасный нрав, и, хотя его наставники и учителя никогда особенно не трудились над ним, он стал широко образованным человеком, выдающимся философом, поэтом и воином, и он даже был глубоко сведущ почти во всех ремеслах… Другой принц, сын царя и наложницы, так искусно вырезал из драгоценного камня птицу, что она казалась живой, и подарил ее своему отцу. Отец обрадовался этой драгоценности и пожелал, чтобы она была отдана его сыну Тецаупильцинтли, так как он очень любил его».

Кто бы мог подумать, что эта очаровательная семейная сцена приведет к трагедии? Однако именно так и случилось. Сын наложницы, по наущению своей матери, пошел к царю и сказал ему, что принц ответил самым неучтивым образом, и это навело его на подозрение в том, что тот задумал восстать против своего отца: будто бы он сказал, что ему нет дела до ремесел, которыми был увлечен принц, вырезавший птицу, и ему интересна только война, что он намеревается править миром и, возможно, станет более великим человеком, чем его отец; и, говоря так, принц будто бы показал своему единокровному брату арсенал, полный оружия.

Царь был очень взволнован этой новостью и послал к своему сыну доверенного слугу. И действительно, посланец обнаружил, что все стены дворца, в котором жил принц, были увешаны оружием. Несауалькойотль собрал совет со своими союзниками, правителями Мехико и Тлакопана, и стал упрашивать их встретиться с его сыном и укорить его, чтобы тот вспомнил о своем долге. Но два других монарха, которые, возможно, вовсе не сожалели об ослаблении соседней династии, «под предлогом визита к принцу вошли в его дворец, чтобы посмотреть, что он там замышляет; и несколько военачальников из их свиты, сделав вид, что надевают ему на шею гирлянду цветов, задушили его… Когда царь узнал о смерти принца, которого он сильно любил, он горько зарыдал, оплакивая жесткосердие двух царей… В течение нескольких дней он находился в лесу, печальный и страдающий, сетуя на свое несчастье, так как у него не было другого законного сына, который мог бы стать его преемником на посту главы государства, хотя у него было шестьдесят сыновей и пятьдесят дочерей, рожденных от наложниц. Большинство его сыновей стали известными воинами, а дочери вышли замуж за придворных мужей Тецкоко, Мехико и Тлакопана; и всем им он дал поместья, деревни и земли».

Кажется, что королевскому дому Тецкоко была уготована трагическая судьба: Несауальпилли, преемник Несауалькойотля, также был повинен в смерти своего собственного сына. Его старший сын Уэшоцинкацин «был выдающимся мыслителем и поэтом, обладавшим также и другими дарованиями и природными качествами; он сочинил сатирическое произведение, адресованное любимой наложнице своего отца. Она также была превосходной поэтессой, и они принялись наносить друг другу уколы в поэтической форме. Принца заподозрили в том, что он добивается благосклонности фаворитки. Дело вынесли на суд, и, в соответствии с законом, оно было признано изменой царю, что влекло за собой смертный приговор. Приговор необходимо было привести в исполнение, хотя отец любил сына сверх всякой меры».

Попутно можно заметить, что эта дворцовая драма была одной из отдаленных причин падения мексиканской империи, так как смерть наследника Несауальпилли при таких обстоятельствах привела к тому, что право наследования трона Тецкоко подверглось яростному оспариванию со стороны нескольких его единокровных братьев, и один из них, Иштлильшочитль, перешел на сторону испанцев вместе со своими сподвижниками и армией.

Эту «первую леди Тулы», которая, видимо, помимо своей воли явилась причиной трагической смерти Уэшоцинкацина, можно рассматривать как законченный образ фаворитки мексиканского владыки. Хотя она была всего лишь дочерью человека, занимающегося коммерцией, она была в равной степени и образованна, и прекрасна: она могла соперничать с царем и высокопоставленными сановниками в знаниях и поэзии. У нее было нечто вроде личного двора, и она жила во дворце, построенном специально для нее, и «царь был послушен ее воле».

Кажется, все эти жены, главные и второстепенные, имели большое количество детей, и полигамные семьи стали чрезвычайно многочисленны. У Несауальпилли было сто сорок четыре ребенка, одиннадцать из которых ему родила его главная жена. «Хроника Мешикайотль» приводит список из двадцати двух детей Ашайакатля, двадцати детей Ауицотля и девятнадцати детей Монтесумы. Сиуакоатль Тлакаэлельцин, занимавший высокий пост при Монтесуме I, сначала женился на знатной женщине из Амекамеки, от которой у него было пятеро детей, затем у него появились двенадцать второстепенных жен, каждая из которых родила ему либо сына, либо дочь. Но, как говорится далее в тексте, «другие мексиканцы говорят, что старший Тлакаэлельцин, Сиуакоатль, стал отцом восьмидесяти трех сыновей и дочерей».

Ясно, что только сановники и состоятельные люди могли выдержать расходы на такую семью. Даже будучи ограниченной высшим классом общества, полигамия ускоряла рост демографического развития и помогала компенсировать последствия частых войн. Много мужчин погибало на полях сражений, или они были принесены в жертву до того, как получали возможность жениться или, во всяком случае, завести много детей. В списках имен, которые можно найти в некоторых хрониках, пометки «убит в бою против Уэшоцинко» или «убит в бою при Атлицко» повторяются без конца, как печальный лейтмотив. Вдовы могли либо пожить в одиночестве, а затем вновь выйти замуж – часто бывало, что вдова выходила замуж за одного из рабов своего мужа и делала его управляющим, – либо стать еще одной женой одного из братьев погибшего.

Мужчина был непререкаемым главой семьи, и в семье царила явно патриархальная атмосфера. Он был обязан обращаться со всеми своими женами как с равными, но плохой муж иногда подвергал одну из них, особенно главную жену, всевозможным страданиям. Общественное мнение это весьма порицало. Мокиуицтли, правитель Тлателолько, женился на сестре мексиканского императора Ашайакатля, принцессе Чальчиуненецин. Но помимо того, что у нее было несвежее дыхание, она «была тощая, кожа да кости, и из-за этого ее муж никогда не хотел ее видеть. Он забрал все подарки, которые послал ей ее брат Ашайакатль, и отдал их своим другим женам. Принцесса Чальчиуненецин очень страдала: ей приходилось спать в углу у стены, рядом с метлатлем, и у нее был только грубый плащ, чтобы укрыться, да и тот рваный. Царь Мокиуицтли не спал с ней, он проводил ночи только со своими наложницами, очаровательными женщинами, так как благородная Чальчиуненецин была очень худа: никакого тела, а грудь – одни кости. Так что Мокиуицтли не любил ее и плохо обращался с ней. Все это стало известно, и император Ашайакатль пришел в ярость: именно по этой причине началась война между Мехико и Тлателолько. И можно сказать, Тлателолько погиб из-за наложниц».

И тем не менее не нужно думать, что мексиканка всегда была на второстепенных ролях. Хотя она и жила в обществе, в котором правили мужчины, она ни в коей мере не была порабощена настолько, насколько можно было подумать вначале. В былые времена верховная власть находилась в руках женщин, как, например, в Туле; и оказывается, что женщина по имени Иланкуэйтль была родоначальницей королевской власти в Мехико. По крайней мере, сначала королевская кровь текла в жилах женской ветви династии, и Иланкуэйтль принесла в Мехико кровь тольтекского рода из Кольуакана, позволив, таким образом, династии ацтеков претендовать на то, что она произошла от знаменитого рода Кецалькоатля.

В более поздний период есть пример того, что простолюдин самого скромного происхождения стал тлатоани одной из провинций благодаря его браку с дочерью императора Ицкоатля. Несомненно, со временем власть мужчин стала больше, и появилось все возрастающее стремление запереть женщину в четырех стенах дома. Но она сохраняла свою собственность и могла заниматься торговлей, доверяя свои товары странствующим торговцам, или другими делами, например быть жрицей, повитухой или целительницей, и быть в высокой степени независимой. Профессия ауианиме, к которой испанские составители хроник склонны относиться как к профессии проститутки, однако констатируя, что «они отдавали свои тела задаром», была не только признана, но и ценима. Для ауианиме было отведено специальное место неподалеку от места жительства молодых воинов, чьими подружками они были в религиозных церемониях.

Некоторые обычаи выдают определенный антагонизм между полами, который выражался в том, что иногда мальчики и юноши нападали на женщин на улице, стукая их подушками и иногда получая от них больше, чем договаривались; а иногда девушки насмехались над неловкими молодыми воинами и едко их оскорбляли.

Во время празднеств месяца Уэй тосоцтли процессия девушек с раскрашенными лицами и украшенными перьями руками и ногами несла освященные початки кукурузы, и, если молодой человек отваживался что-либо им сказать, они оборачивались к нему с криками: «Вот это длинноволосое существо (то есть тот, кто еще не побывал в бою) заговорило. Но что же ты можешь сказать? Лучше пойди и соверши что-нибудь, чтобы тебе остригли шевелюру, волосатик. Или, может быть, ты на самом деле всего лишь женщина, как я?» Тогда молодые люди старались ответить им с напускной грубостью: «Иди и вымажь себе живот грязью. Иди и вываляйся в пыли». Но между собой приведенные в замешательство молодые люди говорили: «Слова женщин остры и жестоки; они ранят наши сердца. Пойдемте добровольцами на войну. Может быть, тогда, друзья, мы получим награду».

Старые женщины, которые уже пережили то время, когда они должны были слушаться своих мужей, или которые пережили своих мужей, имели большую свободу. Их очень уважали, и, подобно старикам, они могли время от времени пить октли. Вчитываясь в тексты, можно увидеть, как они спешат помочь своим дочерям или другим родственникам или неустанно посещают бесчисленные церемонии, в которых у них была своя роль. Они были матерями семейств и свахами и всегда находились там, где проходил семейный праздник, на котором они занимали свое место за столом и получали право выступать с длинными речами. В стране, в которой возраст сам по себе дает привилегии, старая женщина находится среди тех, чей совет спрашивают и выслушивают, даже если это люди из ее ближайшего окружения.

У мексиканки в течение ее жизни в роли жены и матери, то есть с двадцати до пятидесяти лет, было очень много забот. Возможно, царские фаворитки и могли позволить себе увлекаться поэзией, но обычная индианка, занятая детьми, приготовлением пищи, ткачеством и бесчисленными домашними обязанностями, имела мало свободного времени. В сельской местности она также работала на земле, и даже в городах она присматривала за домашней птицей.

Трудно сказать, часты ли были супружеские измены. Чрезвычайно суровые репрессии и частое упоминание в литературе казни прелюбодеев показывает, что общество видело в этом серьезную опасность и реагировало на это с жестокостью, в чем-то схожей с той, что была направлена против пьянства. Наказанием за оба проступка была смерть. Прелюбодеев убивали, размозжив им головы камнем; женщин, правда, сначала удушали. Даже высшие сановники не могли избежать этого наказания. Но хотя закон и был суров, он требовал, чтобы преступление было подкреплено исчерпывающими доказательствами, так что показания одного мужа не считались: для их подтверждения необходимы были беспристрастные свидетели, и убивший жену муж также подлежал смертной казни, даже если он застал ее на месте преступления.

Наверное, самый известный и драматичный пример супружеской измены в истории древнего Мехико также можно найти в хрониках королевского дома Тецкоко. Среди побочных жен царя Несауальпилли была дочь Ашайакатля, императора ацтеков. Принцесса, хотя она только что вышла из детского возраста, «была такой дьявольски порочной, что если она оказывалась одна в своих покоях, окруженная только своими слугами (в другом месте Иштлильшочитль пишет, что их было не менее двух тысяч), которые уважали ее, отдавая дань величию ее имени, то она предавалась тысяче сумасбродств. Доходило до того, что если она видела красивого и стройного молодого человека, чей внешний вид соответствовал ее вкусу и предпочтениям, она приказывала, чтобы его тайно привели к ней и он насладился ее прелестями. Удовлетворив свои желания, она приказывала его убить и сделать статую, похожую на него. Она наряжала эту статую в великолепные одежды и украшения из золота и драгоценных камней и повелевала поставить ее в комнате, в которой она обычно проводила время. Таких статуй было достаточно много, и они стояли почти вдоль всех стен. Когда царь нанес ей визит и спросил ее, для чего стоят тут эти статуи, она ответила, что это ее боги. Он поверил ей, зная, как религиозны были мексиканцы и как глубоко они привязаны к своим поддельным богам».

Но что-то выдало тайну ацтекской принцессы. Она была настолько безрассудна, что подарила одному из своих любовников (который был еще жив) украшение, которое получила от своего мужа. Несауальпилли, исполненный подозрений, явился однажды ночью в покои молодой женщины. «Женщины и слуги сказали ему, что она спит, надеясь, что царь уйдет, как это бывало раньше. Но, не доверяя им, он пошел в ее спальню, чтобы разбудить ее. Он не нашел в спальне ничего, кроме статуи, лежавшей на постели с париком на голове». А в это время принцесса развлекалась с тремя молодыми людьми знатного происхождения.

Все четверо были осуждены на смерть и казнены при огромном стечении народа, равно как и большое количество ее сообщников в супружеской измене и убийствах. Эти события внесли немалый вклад в ухудшение отношений между королевским домом Тецкоко и императорской фамилией Мехико, которая хоть и скрыла свою обиду, но никогда не простила своего союзника за то наказание, которому была подвергнута принцесса ацтеков.

С разводом в древнем Мехико не было проблем. Изчезновение из супружеского дома мужа или жены являлось основанием для расторжения брака. Суд мог разрешить мужу развестись со своей женой, если он представлял доказательства, что она бесплодна или бессовестно пренебрегает своими домашними обязанностями. Со своей стороны, жена могла пожаловаться на своего мужа и получить решение суда в свою пользу, если он признавался виновным, например, в том, что избивал ее или бросил своих детей. В этом случае суд предоставлял ей опеку над детьми, а супружескую собственность делили поровну между двумя бывшими супругами. Разведенная женщина могла свободно выйти замуж еще раз, за кого хотела.

Брак, спокойный или беспокойный, знаменовал вступление мексиканца в общество взрослых людей. «Со времени вступления в брак семья молодоженов бралась на учет наравне с другими семьями, и, хотя страна располагала большим населением и даже была переполнена им, учитывались все». Женатый мужчина имел право на земельный надел, принадлежавший его кальпулли, и на долю продуктов питания и одежды, которые распределялись время от времени. Он обладал всеми правами как гражданин, а репутация, которой он пользовался среди соседей, зависела, главным образом, от благопристойности его семейной жизни и его заботы о воспитании детей.

Несомненно, мексиканцы за жестким формализмом своих семейных отношений прятали нежную любовь к своим детям. Нопильце, нокуске, нокецале («милый сын, мое сокровище, мое драгоценное перышко») – вот как отец обращался к своему мальчику. Когда женщина беременела, эта новость являлась большой радостью для обеих семей и поводом для празднеств, на которые приглашали родственников и влиятельных людей из своего округа или деревни.

После застолья, когда гости курили трубки, от имени будущего отца с речью обычно выступал старейшина. Обращаясь к влиятельным людям, он говорил: «Родственники и почтенные господа, я хотел бы сказать несколько неучтивых и нескладных слов, раз уж вы все собрались здесь по воле нашего бога Йоалли Ээкатля («ночной ветер», Тескатлипока) вездесущего. Это он подарил вам жизнь, тем, что сейчас являются нашими покровителями и защитниками. Вы как почотль, дающий много тени, и ауэуэтль, который укрывает животных под своими ветвями. Так и вы, владыки, защищаете и оберегаете маленьких и скромных людей, живущих в горах и на равнинах. Вы заботитесь о бедных воинах, которые видят в вас свою опору и утешение. Конечно, у вас есть свои тревоги и заботы, а мы доставляем вам боль и страдания… Послушайте и вы, уважаемые господа, и вы, убеленные сединами старики и старухи! Вы должны знать, что наш бог милостью своей даровал… (здесь оглашается имя беременной женщины), вышедшей недавно замуж, драгоценный камень, великолепное перо».

Долго еще длилась эта речь, в которой оратор взывал к памяти предков, «покоящихся в пещерах, водах, в подземном мире». Затем наступал черед второго оратора, который говорил от имени родственников. После этого один из важных гостей обращался к молодой женщине и, сравнивая ее с нефритом и сапфиром, напоминал ей, что жизнь, которую она носит в себе, произошла от божественной пары Ометекутли—Омесиуатль. Следом выступали родители молодой женщины, и, наконец, она сама благодарила тех, кто почтил их своим присутствием, и спрашивала у них, заслуживает ли она счастья иметь ребенка. В словах, которые она должна была произнести, в традиционных выражениях можно заметить ту нотку неуверенности, ту тревогу перед лицом грядущего, которая так часто звучит, когда ацтеки выражают свои мысли.

Беременная женщина находилась под защитой богини плодородия и здоровья Тетеоинан, матери богов, покровительницы повивальных бабок. Ее также называли Темаскальтеси, «бабушкой паровой бани», Айопечтли или Айопечкатль; она была маленьким женским божеством деторождения. До нас дошел текст молитвы, поистине магического заклинания, которое напевно произносилось, чтобы призвать эту богиню. «Там, где живет Айопечкатль, рождается драгоценность, ребенок пришел в этот мир. Там, где живет Айопечкатль, рождается драгоценность, ребенок пришел в этот мир. Он здесь, на ее месте, где рождаются дети. Приди, приди сюда, новорожденный, приди сюда. Приди, приди сюда, драгоценный ребенок, приди сюда».

В течение длительного времени до рождения ребенка молодая женщина, по крайней мере в приличных семьях, получала внимание и заботу. Для нее выбирали повивальную бабку, и пожилые родственники церемонно шли к ней, чтобы нанять ее присматривать за будущей матерью. Как только повивальная бабка соглашалась, – правда, сначала возражала, говоря, что она всего лишь «несчастная, глупая, неграмотная старуха», – она шла в дом своей пациентки и разжигала костер для паровой бани. Вместе с молодой женщиной она шла в темаскалли, позаботившись о том, чтобы баня не была слишком горячей, и там она ощупывала пальцами живот своей подопечной, чтобы определить, как лежит ребенок.

Рассказы наших читателей

Татьяна

 Отличный музей, пожалуй, самый главный/важный в Мехико-сити. Особо ценно посетить его перед поездками к пирамидам. Большой, но хорошо структурирован. Не забудьте взять карту-схему со стойки рядом с кассой. 

Читать полностью

Затем она давала ей советы: женщина должна была воздерживаться от жевания циктли, опасаясь того, что у младенца распухнут небо и десны, что помешает кормить его; она не должна была поддаваться ни гневу, ни страху, а всем домашним было велено давать ей все, чего она ни пожелает. Если она будет смотреть на красные предметы, то ребенок родится косым. Если ей захочется выйти из дому ночью, то она должна присыпать свою рубашку или пояс золой, иначе ее могут напугать духи. Случись ей смотреть на небо в темное время суток, ребенок родится с заячьей губой, если только мать в качестве меры предосторожности не будет носить на теле под одеждой обсидиановый нож. Говорилось также, что если отец, выйдя из дому ночью, увидит призрак, то у ребенка будет больное сердце. Короче говоря, в течение всего времени до рождения ребенка целая сеть запретов и традиционных верований окружали женщину и даже отца будущего младенца, чтобы, как они думали, защитить его.

Повивальная бабка в одиночку управлялась с родами: она брала на себя заботу о домочадцах, готовила еду и ванны и массировала живот своей пациентки. Если роды затягивались, женщине давали выпить жидкое лекарство, приготовленное из сиуапатли (Montanoa tomentosa), которое вызывает сильные родовые схватки. Если это не помогало, тогда прибегали к последнему средству, напитку из воды с кусочком хвоста опоссума. Считалось, что это варево вызовет немедленные и даже бурные роды.

Если ванны, массаж и лекарства не возымели никакого действия, повивальная бабка запиралась со своей пациенткой в комнате. Она призывала богинь, особенно Сиуакоатль и Килацтли. Если она видела, что ребенок умер у матери в утробе, она брала кремневый нож и вырезала плод.

Для всех женщина, умершая при родах, приравнивалась к воину, погибшему в сражении или принесенному в жертву. «После смерти ее тело обмывали и обряжали в лучшие новые одежды. Ее муж нес ее на спине до того места, где она должна быть погребена. Волосы умершей оставляли распущенными. Все старухи и повивальные бабки собирались вместе, чтобы сопровождать тело. Они несли щиты и мечи и по мере своего продвижения издавали крики, подобно атакующим воинам. Молодые люди, которых называли тельпопочтин (обитатели тельпочкалли), выходили им навстречу и пытались с боем отнять у них тело женщины…»

«Умершую женщину хоронили на закате… во дворе храма, посвященного богиням, которых называли божественными женщинами или сиуапипильтин (принцессы)… Ее муж вместе со своими друзьями охранял ее в течение четырех ночей кряду, чтобы не дать никому украсть тело. Молодые воины искали возможность украсть его, так как считали его чем-то священным или божественным. И если в борьбе со старухами им удавалось заполучить его, то они немедленно на глазах у этих женщин отрезали у умершей средний палец с левой руки. А если им удавалось украсть труп ночью, они отрезали тот же самый палец и волосы и хранили их как реликвии. Причина, по которой молодые воины стремились заполучить палец и волосы умершей женщины, была такова: когда они шли на войну, то прикрепляли этот палец или волосы на свои щиты и говорили, что они придадут им смелость и отвагу… что волосы и палец дадут им силу и ослепят глаза их врагов».

«Говорили, что женщина (умершая при родах) отправлялась не в потусторонний мир, а во дворец солнца и что солнце забирало ее к себе за ее бесстрашие… Женщин, погибших на войне или умерших при первых родах, называют мосиуакецке (храбрые женщины), и они числятся среди тех, кто погибает в сражении. Все они отправляются к солнцу и живут на западной стороне небес; вот почему старики называли запад сиуатлампа (женская сторона)… Женщины приветствовали солнце в зените и спускались вместе с ним к западу, неся его на носилках, сделанных из перьев птицы кецаль. Они шли перед ним, крича от радости, превознося его, борясь друг с другом. Они оставляли его в том месте, где солнце опускается, и туда приходили встречать его те, кто жил в подземном мире».

Судьба «храброй женщины» в загробном мире поэтому была точь-в-точь такой же, что и у воинов, погибших в сражении или на жертвенном камне. Воины сопровождали солнце с момента его восхода до наивысшей точки, а женщины – от зенита до захода. Женщины становились богинями, и поэтому их называли сиуатетео – «богоподобные женщины». Благодаря своим страданиям и смерти они заслужили себе обожествление. Они были пугающими божествами сумерек и в определенные ночи появлялись на перекрестках дорог и насылали паралич на тех, кто им встречался. Их отождествляли и с западными богинями Тамоанчана (западный рай), и с чудовищами конца света.

Болезни и старость

Понятия древних мексиканцев о болезни и медицине, равно как и их обычаи, представляли собой сложную смесь религии, колдовства и науки. В них присутствовала религия, так как считалось, что определенные божества либо насылают болезни, либо лечат их; к ним примешивалось колдовство, так как обычно болезнь приписывали черной магии какого-либо колдуна и именно в магии искали исцеления; и была наука, так как медицина ацтеков имела в некотором отношении необычайно современный вид, располагая знаниями о свойствах растений и минералов, о пользе кровопускания и ванн. Однако не возникает сомнений, что из этих трех составных частей первые две играли гораздо более важную роль; а из них двоих колдовство брало верх над религией. Врач (тиситль), женщина или мужчина, был прежде всего колдуном, но колдуном добрым, проверенным и принятым в обществе, в то время как черный маг, занимающийся колдовскими наговорами, подвергался осуждению.

В настоящее время индейцы-нахуа из Сьерра-де-Орисабы видят в болезни четыре возможные причины: попадание в больного инородного тела посредством черной магии; смерть или рана, нанесенная тотему больного (его нахуалли или двойнику из мира животных) врагом или злым колдуном; потеря тоналли (это слово используется для обозначения души и жизненного дыхания, равно как и знака, под которым родился больной, и его судьбы) и, наконец, то, что по-испански называется «aires», а на языке нахуатль «ээкатль коколицтле», то есть «воздух болезни», невидимые глазу и пагубные воздействия, которые носятся в воздухе вокруг рода человеческого, особенно ночью.

Эти представления напрямую ведут свое начало от тех идей, которые были приняты в период до прихода испанцев. Широко была распространена вера во введение при помощи черной магии в тело человека инородного тела с целью навлечения болезни, и знахарок называли тетлакуикуилике («те, которые достают камни из тела»), тетланокуиланке («те, которые достают червей из зубов») и тейшокуиланке («те, которые достают червей из глаз»).

Хотя слово тоналли на языке нахуатль в его современном смысле стало употребляться, вероятно, не так давно, когда-то его значение объединяло в себе талант, присущий каждому человеку, его счастливую судьбу и его «звезду» в смысле «предопределение». Что же до вредоносного «воздуха», то раньше считалось, что он имеет отношение к Тлалоку и тлалоке, богам гор. «Они (индейцы) верили, что определенные болезни, видимо те, которые вызываются холодом, пришли с гор или что эти горы могли излечить их. Те, кто был болен этими болезнями, давали обет устроить торжество или совершить жертвоприношение какой-либо одной близлежащей горе или горе, к которой они испытывали особую привязанность. Точно такой же обет давали и те, кому грозила опасность умереть, утонув в реке или море. Болезнями, из-за которых давали подобные обеты, были подагра любой части тела, паралич конечностей или всего тела, распухание шеи или любой другой части тела, усыхание конечности или общая малоподвижность… Те, кто был поражен этими болезнями, давали обет сделать изображение бога ветра, богинь воды и бога дождя».

Кожные болезни, язвы, проказа и водянка также приписывались Тлалоку. Считали, что судороги и детский паралич навлекаются теми сиуапипильтин, которые упоминались ранее. «Эти богини летают по воздуху вместе, и, когда захотят, они появляются перед теми, кто живет на земле, и насылают на мальчиков и девочек болезни, парализуя их и вселяясь в тела людей». Современная вера в злой «воздух» – это всего лишь то же самое, только обезличенное, предание.

Другие божества, Тласольтеотль и ее спутницы, покровительствовавшие плотской любви, также могли вызывать болезни. Верили, что мужчина или женщина, предававшиеся запрещенной любви, распространяли вокруг себя нечто вроде длительного злого заклятия под названием тласольмикицтли («смерть от похоти»), и из-за этого их детей и родственников поражала тоска и чахотка, словно это была нечистоплотность, физическая и нравственная, и вылечиться можно было, только сходив в баню, то есть пройдя обряд очищения и призвав тласольтетео, богинь любви и желания.

Бог молодости, музыки и цветов Шочипилли, которого также называли Макуильшочитль, наказывал тех, кто нарушал запреты, например мужчин и женщин, которые спали вместе во время поста. На них он насылал венерические заболевания, геморрой и кожные болезни. Считалось, что Шипе Тотек вызывает глазные болезни.

Если какие-то боги вызывали болезни, то другие, или даже те же самые могли исцелять. Тлатоке и Шочипилли могли откликнуться на молитвы и жертвоприношения и освободить от хворей, которые они наслали. При родах женщинам помогал бог огня, равно как и богиня Сиуакоатль, которая покровительствовала тем, кто принимал паровые ванны. Другая богиня, Цапотлатенан, излечивала язвы или нарывы на коже головы, ссадины и хрипоту; а маленький чернолицый бог Ицтлильтон исцелял детей. «В его храме стояли закрытые горшки, в которых находилось то, что называли его черной водой (ицтлильау). Когда заболевал ребенок, его относили в храм Ицтлильтона, открывали горшок, ребенку давали выпить этой черной воды, и он излечивался».

Когда индеец бывал нездоров, первым делом надо было установить причину его болезни. Диагноз ставили при помощи гадания, а не благодаря наблюдению за симптомами болезни. Для этого целитель бросал маисовые зерна на кусок ткани или в чашу с водой и делал выводы, исходя из того, как падали зерна, кучно или отдельно друг от друга, плавали они на поверхности воды или ложились на дно.

Чтобы узнать, потерял ли больной ребенок тоналли, знахарка держала его над сосудом, заполненным водой, и глядела в него, как в зеркало, одновременно призывая богиню воды. «Tlacuel, tla xihuallauh, nonan chalchiuhe, chalchiuhlti ycue, chalchiuhtli ihuipil, xoxouhqui ycue, xoxouhqui ihuipil, iztaccihuatl». (Услышь, приди, мать моя, камень нефрит, ты, у которой юбка из нефрита, ты, у которой рубашка из нефрита, зеленая юбка, зеленая рубашка, белая женщина.) Если лицо ребенка казалось потемневшим в водном зеркале, как будто покрытым тенью, это означало, что у него украли тоналли.

В других случаях тиситль обращался к священному растению ололиуки, семена которого вызывали состояние, похожее на опьянение, и видения. Иногда врач, или пациент, или третье лицо использовали пейотль, или табак. Считалось, что галлюцинации, вызываемые этими растениями, раскрывают причину болезни: какая черная магия вызвала болезнь и какой колдун. Обвинение какого-либо человека такими прорицателями никогда не ставилось под сомнение, и по этой причине между семьями заболевших людей и мнимыми колдунами возникала вражда и неугасающая ненависть.

В обиходе были и другие способы диагностической магии: гадание на веревках, которым занимались мекатлапоуке, и «измерение руки», ритуал, во время которого целитель, натерев руки табаком, «измерял» левую руку пациента ладонью своей правой руки.

Как только выяснялась природа и причина заболевания, начиналось лечение. Если это была болезнь, посланная богом, его пытались умилостивить жертвоприношениями. В других случаях лечение включало в себя то или иное количество магических действий: заклинания, нагнетание воздуха в разные полости тела, наложение рук, «извлечение» камней, червей или клочков бумаги, которые, как считалось, были помещены в тело больного, – а также использовалось терапевтическое лечение, основанное на реальных знаниях: кровопускание, ванны, слабительное, перевязки, пластыри и питье из экстрактов или настоев трав.

Во всех этих действиях большую роль играли табак и ладан. Когда табак толкли или перемалывали, с ним разговаривали; его называли «тот, которого поджигали девять раз». Пальцы врачевателя называли «пять тоналли», и, вообще говоря, язык, использовавшийся в этих магических формулировках, был очень образным и загадочным. Вот как, например, лечили головную боль. Тиситль крепко массировал голову больного и говорил: «Вы, пять тоналли, направленные все в одну сторону, и вы, богини Куато и Кашоч, кто это могущественное существо, которое убивает нашего масеуалли? Это говорю я, жрец, повелитель заклинаний. Мы найдем его на краю священной воды (моря) и сбросим его в священную воду». Говоря эти слова, он сдавливал виски больного руками и дул ему на голову. Затем он заклинал воду такими словами: «Услышь меня, мать, ты, что носишь юбку из нефрита. Приди сюда и верни жизнь этому масеуалли, который служит нашему богу». По мере того как он говорил, он увлажнял водой лицо и голову больного. Если это лечение не давало результата и если голова распухала, целитель прикладывал к ней табак, смешанный с корнем под названием чалалатли, произнося одновременно такое заклинание: «Я, жрец, я, повелитель заклинаний, (я спрашиваю) где тот, кто убивает эту заколдованную голову. Приди, тот, кого сокрушили девять раз и зажгли девять раз (табак), и мы вылечим эту заколдованную голову при помощи красного лекарства (корня чалалатли). Я призываю холодный ветер, чтобы он излечил эту заколдованную голову. О ветер, говорю я тебе, принесешь ли ты исцеление для этой заколдованной головы?»

Если болезнь поселялась у человека в груди, ему давали кукурузную кашу, смешанную с корой куаненепилли (пассифлоры), и при наложении рук говорили: «Вы, пять тоналли, я, жрец, я, повелитель заклинаний, я ищу зеленую боль, темно-желтую боль. Где она спрятана? Заколдованное лекарство, говорю тебе я, жрец, я, повелитель заклинаний, я хочу вылечить эту больную плоть. Ты должно отправиться в семь пещер (легкие). Не тронь желтого сердца, заколдованное лекарство: я изгоняю отсюда зеленую боль, темно-желтую боль. Придите, вы, девять ветров, изгоните зеленую боль, темно-желтую боль».

Наряду с заклинаниями и магическими действиями мексиканские врачеватели умели использовать лечение, основанное на определенном знании человеческого тела – знании, которое, без сомнения, было широко распространено в стране, где так часто приносили в жертву людей, – и свойств растений и минералов. Они лечили переломы и накладывали шины на сломанные конечности. Они умели пускать пациентам кровь при помощи обсидиановых ланцетов. Они накладывали смягчающие средства на нарывы и тщательно размельченный обсидиан – на раны: «Растертый в муку и посыпанный на свежие раны и язвы, этот минерал очень быстро заживляет их».

Их фармакопея включала определенные минералы, плоть некоторых животных и, главным образом, очень большое количество растений. Добрый отец Саагун доходит до того, что подтверждает силу некоторых минералов. «Есть также, – пишет он, – определенные камни, называемые эцтетл, кровавики, которые могут останавливать кровотечение из носа. Я сам испробовал силу этого камня, так как у меня есть его кусок размером с кулак или чуть меньше. И в 1576 году, во время эпидемии, я вернул к жизни многих людей, которые теряли кровь и саму жизнь из-за носовых кровотечений. Достаточно было взять его в руку и подержать его несколько минут, чтобы кровотечение остановилось. И больные излечивались от этой болезни, которая убила и по-прежнему уносит в могилу так много людей в Новой Испании. И таким фактам есть много свидетелей в городе Сантьяго-Тлателолько».

Тот же самый историк сообщает, что некий камень под названием киаутеокуитлатль («золото дождя») «хорош для тех, кто боится раскатов грома… а также для тех, у кого лихорадка. Этот камень находят в окрестностях Джалапа, Ицтепека и Тлатлаукитепека, и жители этих мест говорят, что, когда в горах начинает грохотать гром и идти дождь, эти камни падают из туч, попадают в землю и так растут год за годом; а индейцы ищут их… Они копают землю и достают эти камни».

Известно, что фантастические свойства приписывались камням, животным (например, хвост опоссума, который уже упоминался) и растениям. Но также известно и то, что с течением времени индейцы сумели накопить значительную сумму реальных экспериментальных знаний о растениях своей страны. В этом смысле, если их медицину сравнить с той медициной, которая была в ходу в это же самое время в Западной Европе, можно задать вопрос: а не была ли медицина ацтеков более научной? Не считая магических приемов, которые использовал мексиканский тиситль, в применении ими лекарственных растений было, без сомнения, больше истинной науки, чем в рецептах европейского врача того времени Диафойруса.

Безусловно, на конкистадоров произвела большое впечатление действенность некоторых местных лечебных средств. В 1570 году король Испании Филипп II отправил в Мехико своего врача Франсиско Эрнандеса, и он за семь лет усердного труда, потратив огромную (для того времени) сумму в шестьдесят тысяч дукатов, собрал значительное количество информации о лекарственных растениях этой страны и составил великолепный гербарий. К сожалению, он умер прежде, чем сумел опубликовать свою работу, и часть его рукописей была уничтожена в 1671 году пожаром в Эскориале. Тем не менее большие отрывки из нее были опубликованы в Мексике и Италии, которые дают представление о необыкновенном богатстве мексиканского лекарственного материала в XVI веке: Эрнандес перечислил не менее тысячи двухсот растений, использовавшихся в лечебной практике.

Большую часть своей одиннадцатой книги Саагун посвящает травам и лекарственным растениям. Современные исследования показали, что во многих случаях ацтекские врачеватели очень точно, хотя и эмпирическим путем, выделили свойства растений, которые они использовали в качестве слабительных, рвотных, мочегонных, успокоительных, жаропонижающих и других средств.

Среди прочих можно упомянуть перуанский бальзам, слабительное из растения ялапы, сарсапарель, ицтакпатли (psoralea pentaphylla L.), которое с успехом использовали как жаропонижающее средство, чичикуауитль (garrya laurifolia Hartw.), эффективный в борьбе с дизентерией, ицтакоаненепилли как мочегонное, ництамалашочитль как оттягивающее средство, валериану, которую они использовали в качестве спазмолитического средства, и матлалицтик (commelina pallida) в качестве кровоостанавливающего. Но эта область все еще в значительной степени не исследована, и многое остается сделать, чтобы идентифицировать бесчисленные виды растений, упомянутые в текстах, и подтвердить их лечебные свойства.

Мексиканец, которому удалось избежать смерти на войне и от болезни (и от врачевателей) и достичь достаточно преклонного возраста, чтобы считаться одним из уэуэтке (старейшины), игравших такую важную роль в семейной и политической жизни, мог предвкушать мирный заслуженный отдых в последние годы жизни.

Если он служил государству в качестве солдата или чиновника, он становился пенсионером и как таковой получал жилье и содержание. Если он был всего лишь простой масеуалли, он занимал место в районном совете. Если он умел произносить речи, он мог предаваться высокопарным публичным выступлениям по любому поводу (а их было множество), когда они требовались согласно обычаю и этикету. Пользующийся всеобщим уважением, он делал замечания, предостережения и давал советы. Наконец, он мог позволить себе безбоязненно пить октли на званых вечерах и семейных трапезах вместе с мужчинами и женщинами его возраста, доходя даже до состояния опьянения.

Смерть была не за горами. Готовя себя к ней, те, кто в течение своей жизни совершил какие-либо серьезные преступления или имел какой-нибудь тайный грех, вроде супружеской измены, думали о покаянии. Последствием покаяния было не только отпущение грешнику его грехов. Он также становился недосягаем для закона. Но покаяние могло иметь место только один раз в жизни, так что большинство людей не обращались к исповеднику до самого последнего момента.

Покаянию покровительствовали два божества – Тескатлипока, потому что он видел все, будучи невидимым и вездесущим, и Тласольтеотль, богиня разврата и незаконной любви, которую также называли Тлаэлькуани («та, которая ест грязь (грех)» и, значит, «та, которая отпускает грехи»). «Ее называли Тлаэлькуани, потому что кающийся грешник исповедовался ей и раскрывал перед ней все свои грехи. Он рассказывал ей все без утайки и выставлял на обозрение все свои нечистые дела, какими бы темными и неприглядными они ни были, не стыдясь ничего. Когда человек исповедовался перед ней, все становилось явным».

Именно Тласольтеотль внушала самые греховные желания, «и в то же самое время она же и прощала за них. Она уносила скверну, очищала, омывала… и таким образом она прощала».

Грешник сообщал тлапоуки, умевшему читать и толковать священные книги, о своем желании исповедаться, и жрец, сверившись с книгами, назначал благоприятный день. Если желающий исповедаться был заметной фигурой, исповедь проходила у него дома. Если нет, то человек обычно приходил к жрецу в означенный день. Оба они садились на новые циновки у огня. Тлапоуки бросал в пламя ладан и, пока ароматный дым распространялся по комнате, он взывал к богам: «Мать богов, отец богов, о ты, древний бог (огонь), узрите бедного человека, который пришел сюда. Он пришел, рыдающий, печальный и полный тревоги. Возможно, он согрешил. Возможно, обманывая себя, он жил неправедно. Он пришел с тяжелым сердцем, полным печали. Владыка, наш господин, ты тот, который и близко, и далеко, пусть уйдет его тревога, успокой его сердце».

Затем, обращаясь к кающемуся грешнику, он уговаривал его исповедоваться искренне, открыть все свои тайны и не сдерживать себя, стыдясь. Кающийся клялся, что он будет говорить всю правду: он касался земли пальцем руки, затем прикладывал палец к губам и бросал в огонь ладан. Таким образом он связывал себя клятвой земле и огню (или солнцу), то есть высшему двойственному божеству. Затем он подробно рассказывал о своей жизни, перечисляя все свои грехи.

Когда его рассказ был окончен, жрец назначал ему наказание, которое было различным по степени своей суровости: короткие или продолжительные посты, скарификация языка (его могли проткнуть насквозь и протолкнуть через эту рану до восьмисот колючек или соломинок), жертвоприношения Тласольтеотль и различные лишения. Как только эта епитимья кончалась, человека «уже нельзя было подвергнуть никакому наказанию на этой земле». Жрец был обязан хранить строжайшую тайну, «так как то, что он услышал, было сказано не для него, а для божества».

Смерть и загробная жизнь

У ацтеков существовали два погребальных обряда: кремация и захоронение.

Хоронили тех, кто погиб, утонув, а также убитых молнией и умерших от проказы, подагры или водянки – короче говоря, тех, кого наметили и унесли из этого мира боги воды и дождя. На тело утонувшего человека, в частности, смотрели с величайшим благоговейным трепетом, так как верили в то, что если индеец утонул в озере, то это значит, что его утащил на дно ауитсотль, мифическое существо. Когда тело всплывало на поверхность без единой раны, но без глаз, ногтей и зубов – вырванных ауитсотлем, – никто не осмеливался дотронуться до него. И тогда шли сообщить об этом жрецам.

«Говорили, что божественный Тлалок отправил душу утонувшего человека в земной рай, и по этой причине тело несли на носилках с большим почетом, чтобы похоронить его в одной из молелен, которые называются айаукалько (небольшие храмы богов воды, расположенные на берегу озера). Носилки украшали тростником и играли на флейте, идя впереди тела».

Кроме того, как мы уже видели, женщин, умерших при родах и после этого возведенных в ранг божества, хоронили во дворе храма сиуапипильтин. Все остальные тела кремировали. В свое время все цивилизованные племена Мексики использовали ту или иную форму погребального обряда: стоит хотя бы упомянуть погребальные камеры майя в Паленке и сапотеков и миштеков в Монте-Альбан, а также знаменитый погребальный костер Кецалькоатля, так как у тольтеков было принято кремировать мертвых. Кочевые народы севера хоронили своих мертвых, но переняли у тольтеков их обычай – по крайней мере, так было в семьях вождей. Царь Тецкоко Иштлильшочитль был первым правителем этой династии, чье тело было сожжено «в соответствии с обрядами и церемониями тольтеков». Вполне вероятно, что древние оседлые народы плато практиковали погребения; это объясняло, почему мертвецов, избранных Тлалоком и другими божествами, ожидал такой обряд.

Во времена ацтеков бок о бок существовали два вида похоронных обрядов, и выбор семьи определялся только тем, как именно умер человек. Знатных людей торжественно хоронили в сводчатых подземных камерах. Безымянный конкистадор рассказывает о том, как он сам принимал участие во вскрытии могилы, в которой был найден сидящий на стуле мертвец, при котором был его щит, меч и драгоценности: в могиле было золота на три тысячи кастельяно. Отец Франческо де Болонья также описывает «подземную часовню», в которой мертвец сидел на икпалли, великолепно одетый и окруженный оружием и драгоценностями.

Если умерший был очень высокопоставленным сановником или правителем, то убивали нескольких из его жен и слуг, «тех, которые по своей доброй воле желали умереть вместе с ним». Их хоронили или кремировали, в зависимости от обстоятельств, чтобы они имели возможность последовать за ним в загробный мир.

Когда тело собирались кремировать, его обряжали в лучшие одежды и придавали ему положение сидящего на корточках, подтянув колени к подбородку. Затем его обертывали несколькими слоями ткани, которые крепились на месте при помощи полос ткани, чтобы получился погребальный сверток, или мумия. Такими всегда изображаются мертвые цари в исторических документах.

Затем на эту мумию аккуратно надевали украшения из бумаги и перьев и маску, высеченную из камня, или же на месте лица выкладывали мозаику. Правителей украшали, как Уицилопочтли, королевскими священными орнаментами или одеждами с изображением символов великого бога. Затем под звуки погребальных песнопений тело сжигали на погребальном костре под присмотром старейшин. Когда с кремацией было покончено, пепел и кости собирали и клали в сосуд вместе с кусочком нефрита, символом жизни; и этот сосуд хоронили в доме. Пепел императоров хранился в храме Уицилопочтли.

Некоторые из умерших, как мы уже видели, были избраны богами для жизни после смерти: «товарищей орла» и «храбрых женщин» ожидала радость во дворцах солнца, полных света и звуков, а возлюбленных Тлалока – бесконечно тихое счастливое существование, беззаботное и праздное, в теплых садах на востоке. Но большинство умерших попадали под землю, в темное царство Миктлана. Чтобы помочь усопшему в тяжелых испытаниях, которые ему предстояло преодолеть, ему давали сопровождающего, собаку, которую убивали и сжигали вместе с ним. Через восемьдесят дней после похорон для него сжигали жертвоприношения, затем это делали в конце года и еще раз спустя два, три и четыре года. Считалось, что по прошествии четырех лет умерший уже дошел до конца своего пути среди теней и достиг «девятой преисподней», последней части Миктлана, места своего вечного покоя.

Глава 6. Война

Война (яойотль) была у ацтеков таким важным делом и занимала такое большое место в структуре их общества и жизни государства, что кажется необходимым посвятить ей отдельную главу.

Мы уже видели, как они понимали природу войны, а также религиозный и мифический смысл, который в нее вкладывали. Священная война была огромным (космическим) долгом: ее обозначали двойным значком атлтлачинолли («вода», или «кровь», и «конфликт»), который, словно навязчивая идея, неустанно повторяется на всех барельефах теокалли Священной Войны. С начала сотворения мира люди, разжигая войну, как бы выполняли волю богов.

Согласно легенде, Четыреста Заоблачных Змеев (Сенцон Мимицкоа, северные звезды), которые были созданы высшими богами для того, чтобы они обеспечивали солнце едой и питьем, перестали выполнять свой долг. «Они добыли ягуара и не отдали его солнцу. Они нарядились в перья и улеглись спать в своих нарядах; они спали с женщинами и напились допьяна вином циуактли». И солнце заговорило с людьми, которые родились после Мимицкоа, и сказало им: «Сыновья мои, теперь вы должны уничтожить Четыреста Заоблачных Змеев, так как они не дают ничего ни нашему отцу, ни нашей матери»… и так началась война.

Но наряду с мифо-религиозным аспектом у войны была еще одна сторона: она была средством, при помощи которого города с имперскими амбициями осуществляли свои завоевания, и как таковое она приобрела оправдательно-законное основание. Официальная версия объединения трех городов: Мехико, Тецкоко и Тлакопана – основывалась на двух псевдоисторических утверждениях. Первое состояло в том, что эти три династии по праву были преемниками тольтеков, которые правили всей территорией Центральной Мексики. И в то же самое время благодаря правящей династии Тецкоко, которая была потомками чичимеков-завоевателей, они обладали властью над всей страной. «Три правителя считали себя владыками и хозяевами над всеми другими, утверждая, что они имеют права на всю страну, ранее принадлежавшую тольтекам, чьими наследниками и преемниками они были, а также право на новое завоевание земель при помощи великого чичимека Шолотля, их предка». С этой точки зрения любой город, который имел независимость и хотел сохранить ее, считался мятежным.

На деле, для того чтобы напасть на город или провинцию, необходим был повод, casus belli. Обычно он появлялся в результате нападений на путешествующих почтека, торговцев. Если их грабили, отнимали у них товары или, возможно, даже убивали, то вооруженные силы империи были готовы немедленно отомстить за них. Документы ясно констатируют, что отказ торговать или нарушение коммерческих отношений считалось равносильным объявлению войны. Иштлильшочитль оправдывает такие действия центральных городов, причиной которых было то, что другие «не согласились поддерживать торговые или иные связи с нашим народом».

Мексиканцы отправились на завоевание Текуантепекского перешейка после того, как жители нескольких городов этого региона убили почти всех людей одного торгового каравана. Причиной войны между Мехико и соседним городом Койоаканом был разрыв традиционных торговых отношений. «Мексиканские женщины отправились в Койоакан, чтобы продавать там рыбу, лягушек и уток. По дороге туда стражи, поставленные на дорогах, отняли у них все, что они несли. Они вернулись назад в Теночтитлан, рыдая и стеная…» После такого оскорбления мексиканки больше не ходили на рынок в Койоакане; и правитель этого города, видя это, обратился к своим сановникам и сказал им: «Братья, вы видите, что мексиканские женщины больше не приходят на наш рынок. Это, несомненно, из-за обид, которые мы им причинили. Давайте же приготовим наше оружие, щиты и мечи… так как скоро мы увидим идущих сюда под знаменем орла и тигра мексиканцев».

Существовали и другие casus belli. Правитель, который собрал свой совет для принятия окончательного решения, должен был выдвинуть причины, оправдывающие, по его мнению, военную экспедицию. «Если все было из-за убийства купцов, то совет считал, что это хорошая причина и справедливый повод, имея в виду, что торговля и бизнес являются естественным правом людей, как гостеприимство и радушный прием для путешественников, и что вполне законно начать войну против тех, кто не соблюдает это правило. Если дело было в убийстве гонца или правитель выдвигал какую-нибудь другую незначительную причину, совет вопрошал его целых три раза: «Почему ты хочешь начать войну?», желая этим сказать, что это – ни справедливая, ни достаточная на то причина. Но если правитель созывал их несколько раз, то совет в конце концов уступал».

Если судить по мексиканским хроникам, некоторые войны разразились исключительно по политическим причинам, то есть из-за того, что один город не доверял действиям другого и решал напасть с целью обороны. Жители Ацкапотсалько объявили Теночтитлану войну на следующий день после избрания Ицкоатля «из-за ненависти к мексиканцам, которая наполняла их сердца», и, несомненно, боясь того, что новый монарх поведет свое племя по пути завоеваний, они решились подавить эту угрозу в зародыше и уничтожить мексиканцев.

Пятьдесят лет спустя император Ашайакатль решил напасть на город Тлателолько, родственный Мехико, так как его убедили, что его правитель пытался заключить тайный союз с соседними городами, чтобы при первой возможности начать войну с Теночтитланом. Когда напряженность отношений и недоверие между городами достигли высокой степени, самый ничтожный инцидент мог привести к взрыву конфликта. В сущности, война между ними началась из-за брани торговок на рынке в Тлателолько.

Но вообще-то говоря, война, сами военные действия начинались только после длительных и тягостных переговоров. Когда правитель города Ацкапотсалько, решив уничтожить ацтеков, начал военные действия, выдвинув свои передовые посты к окраинам города, несколько мексиканских посольств все еще имели возможность пересечь с разрешения противника границу и предпринять попытку вести переговоры о мире.

Эти переговоры потерпели неудачу из-за решимости жителей Ацкапотсалько разделаться с этим опасным племенем, но до самого конца приход и уход посланников и их беседы с вражеским правителем были обставлены с традиционными церемониями. По крайней мере, когда выяснилось, что не осталось никакой возможности сохранить мир, атемпанекатлю Тлакаэлельцину было поручено отправиться с последним посольством к правителю Ацкапотсалько. Атемпанекатль Тлакаэлельцин принес ему в подарок плащ, корону из перьев и несколько стрел. Вражеский правитель поблагодарил за подарки и попросил передать свою благодарность Ицкоатлю. Затем он подарил ему щит, меч и великолепные воинские доспехи, «желая сделать все возможное, чтобы тот вернулся назад целым и невредимым». Все это происходило в соответствии с правилами учтивого рыцарского церемониала, которые требовали, чтобы враги, собирающиеся вступить в бой, обращались друг с другом со всем уважением.

В то время, когда союз трех городов находился в самом расцвете, скрупулезно соблюдались все сложные правила перед вступлением в боевые действия. В основе такого подхода лежала следующая позиция: город, который они намеревались включить в состав империи, на самом деле уже принадлежал ей по некоему праву – эта официальная позиция была уже упомянута ранее, и если город принимал ее, соглашался подчиниться без борьбы, то тогда от него даже не требовали платить дань: обычно было достаточно добровольного «дара», и мексиканцы даже не посылали государственного чиновника, чтобы ее собирать. Все в таком случае основывалось на дружеской договоренности.

Каждый из этих трех городов имел своих собственных послов, которые по очереди играли каждый свою роль в процессуальных действиях, целью которых было заставить данную провинцию покориться без войны.

Сначала послы Теночтитлана, куаукуауночцин, представлялись властям данной провинции. В особенности они обращались к старейшинам, подробно описывая невзгоды, которые порождает война. Не будет ли гораздо проще, вопрошали они, если ваш монарх примет «дружбу и защиту империи»? И всего-то требовалось, чтобы правитель дал свое слово «никогда не быть врагом империи, разрешать торговцам и их людям приезжать и уезжать, покупать и продавать».

Послы также просили, чтобы правитель принял в свой храм образ Уицилопочтли и отвел ему там равное место с величайшим из местных богов, а также чтобы он прислал в Мехико подарок в виде золота, драгоценных камней, перьев и плащей. Прежде чем ретироваться, послы дарили тем людям, с которыми они разговаривали, щиты и мечи, «с тем чтобы нельзя было бы сказать, что победу над ними одержали вероломно». Затем они покидали город и отправлялись в лагерь, расположенный в каком-нибудь месте на дороге, давая жителям провинции двадцать дней (месяц, по местному календарю) на раздумья.

Если в конце этого времени решение еще не было принято или город не соглашался на эти условия, прибывали послы (ачкакауцин) из Тецкоко. Они передавали правителю этой местности и его сановникам торжественное предупреждение: если по истечении еще двадцати дней они не покорятся, правителя ждет наказание – смерть, в соответствии с законом, который гласил, что его голова должна быть размозжена булавой, если только он не погибнет в бою или, оказавшись в плену, не будет принесен в жертву богам. Точно так же будут наказаны и другие рыцари его семьи и его придворные, согласно пожеланиям трех владык империи. После того как это предупреждение было передано правителю и всем знатным людям провинции, если они покорялись в течение двадцати дней, то им предписывалось ежегодно присылать трем владыкам империи подарки, но не очень большие; и всех их ждала милость и дружба трех монархов. Если (местный) владыка отказывался, то тогда послы немедленно окропляли его правую руку и голову некоей жидкостью, которая должна была помочь ему выдержать яростное нападение имперской армии. Они водружали ему на голову пучок перьев, текпиллотль («знак благородного происхождения»), связанных красной кожаной ленточкой, и дарили ему множество щитов, мечей и другого оружия». Потом они уходили и присоединялись к первым послам, чтобы подождать до конца второй отсрочки.

Если и этот отрезок времени из двадцати дней истекал, а «мятежный» город по-прежнему не хотел покориться, появлялось третье посольство, посланное на этот раз царем Тлакопана, с тем чтобы дать последнее предупреждение. Эти посланники обращались отдельно к воинам города, «так как им придется нести главное бремя войны». Они давали им третью и последнюю отсрочку и ставили перед фактом: если они будут упорствовать в своем отказе сдаться, имперские армии опустошат их провинцию, пленные будут уведены в рабство, а город будет низведен до подчиненного положения. На прощание они раздавали мечи и щиты военачальникам и воинам, а затем присоединялись к двум предыдущим посольствам.

Когда истекал последний срок из двадцати дней, этот город и империя ipso facto (В силу самого факта (лат.).) оказывались в состоянии войны. И даже тогда они ждали, если это было возможно, чтобы прорицатели указали благоприятный день для начала военных действий. Это должен был быть один из тринадцати знаков, начинающихся, например, с се ицкуинтли («один – собака») и посвященных богу огня и солнца.

Следовательно, мексиканцы сознательно лишали себя преимущества, которое дает неожиданное нападение. Они не только оставляли своим противникам время, необходимое для подготовки обороны, но даже снабжали их оружием, даже если его количество и было чисто символическим. Весь этот стиль поведения, эти посольства, речи и подарки очень ясно демонстрируют рыцарское представление о воине в Америке в те давние времена.

Также следует отдавать себе отчет в том, что в основе этого лежала та мысль, что война – это поистине кара, посланная богом, что в конечном счете именно боги решают ее исход и это их решение должно быть справедливым, не искаженным с самого начала; а так оно и было бы, если бы силы были слишком неравны или если бы врага захватили врасплох и он не мог бы отбиваться.

В то же самое время индейцы, в которых часто можно встретить смесь идеализма и грубого здравого смысла, без колебаний применяли все военные хитрости. До начала самих военных действий они засылали на территорию противника тайных агентов. Эти люди, которых называли кимичтин (буквально: мыши), носили одежду и головные уборы этого края и говорили на местном языке. С такими заданиями также посылали переодетых торговцев, и они возвращались в провинции, через которые проезжали раньше в качестве странствующих купцов.

Это были опасные задания, так как жители городов были настороже. В стране, состоящей из небольших отдельных частей, в которых каждый был известен своим соседям и где одежда, язык и обычаи были свои в каждом месте, оказывалось трудно пройти незамеченным. Раскрытого шпиона, равно как и его сообщников, ожидала немедленная смерть. Но если, с другой стороны, шпион благополучно возвращался домой и давал точный отчет «об особенностях и слабостях той местности и о беспечности или бдительности населения», в награду он получал земли.

Военные хитрости так же широко применялись в сражениях. Отряды воинов могли сделать вид, что спасаются бегством, чтобы заманить врага в засаду. Ночью воины рыли траншеи, которые покрывали листвой или соломой; в них они прятались и выбирались из них только тогда, когда одураченный противник был не готов к их нападению. При помощи такой уловки император Ашайакатль выиграл сражение у Куапанойана и завоевал долину Толука.

Те, кого в наше время назвали бы инженерами, отвечали за операции другого рода: в 1511 году ацтеки взяли укрепленный город Икпатепек, расположенный на вершине крутой горы, взобравшись по скалам при помощи лестниц, сделанных на месте. Десантно-штурмовые группы на плотах совершали нападения на деревни, находящиеся на озерных островах. В «Кодексе Нутталь» есть картинка, изображающая такое нападение: три воина стоят в лодках, которые чуть не тонут под их весом, а под ними проплывают рыбы, крокодилы и змеи.

Основное вооружение мексиканского воина состояло из круглого щита, чималли, сделанного из дерева или тростника и покрытого перьями и мозаикой или металлическими украшениями, а также деревянного меча, маккуауитля, чьи режущие лезвия из обсидиана могли наносить ужасные раны. В качестве метательного оружия у них был лук, тлауитолли, и, главным образом, приспособление для метания копья, атлатль, при помощи которого они метали дротики (митль) или копья (тлакочтли).

Некоторые племена, такие, как матлалцинки из долины Толука, использовали пращу; а полудикие чинантеки с гор Оашаки имели длинные копья с каменными наконечниками. В качестве доспехов ацтекские воины носили подобие туники, набитой хлопком (ичкауипилли), и шлемы, которые были более декоративными, нежели функциональными, сделанные из дерева, перьев или бумаги и украшенные орнаментами и плюмажами. В суматохе боя каждого вождя можно было отличить по флагу или эмблеме: эти драгоценные и хрупкие сооружения из тростника и перьев, драгоценных камней и золота прикреплялись им на плечи, и у каждого было свое собственное название. Только те могли носить такие эмблемы, чей ранг и подвиги давали им на это право.

Когда намеченное сражение должно было вот-вот начаться, воины издавали оглушительные крики, усиленные зловещим завыванием морских раковин и пронзительным шумом костяных свистков. Эти инструменты не только поднимали боевой дух воинов, но и служили сигналами. Некоторые военачальники вешали себе на шею небольшой барабанчик и ударяли по нему, отдавая приказания. Лучники и копейщики первыми выпускали свои стрелы и дротики во врага, а затем воины с копьями и щитами бросались вперед, применяя во многом такие же приемы, что и древние римляне со своими pilum (Копье (лат.).) и мечами. Но когда начиналась рукопашная схватка, сражение приобретало вид, совершенно не похожий ни на что известное в нашем античном мире; здесь главное было не столько убить врага, сколько захватить его в плен для жертвоприношения. Специальные люди с веревками следовали за воинами, чтобы вязать тех, кто был повержен, прежде чем они успевали прийти в сознание. Бой распадался на огромное число отдельных поединков, в которых каждый боец не так старался убить своего противника, сколько взять его живым.

Если конечной целью каждой войны являлся захват врага или нескольких врагов, то в общем смысл боевых действий сводился, несомненно, к тому, чтобы нанести врагу поражение. Существовало общепринятое понятие того, что включало в себя поражение: город считался поверженным и признавал это, когда наступающей армии удавалось достичь храма и сжечь святилище бога вражеского племени. Так, символом завоевания в ацтекских рукописях обычно является горящий храм с воткнутой в него стрелой.

Взятие храма было поражением местного бога и победой Уицилопочтли. С этого самого момента, когда заговорили боги, все дальнейшее сопротивление становилось бесполезным. Поражение носило символический характер и отражало решение, принятое не людьми, а на более высоком уровне – принятое на самом деле богами. Война мексиканцев поэтому не была похожа на тотальные войны, которые наша цивилизация сделала такими смертоносными. В намерения ацтеков входило не заставить врага сдаться, разоряя их страну и убивая население, а заставить провозгласить волю Уицилопочтли. Как только его воля становилась очевидной всем, война теряла дальнейший смысл. Тем, кто осмеливался оказывать империи сопротивление, то есть сопротивляться имперскому богу, не оставалось ничего иного, как признать свою ошибку и попытаться добиться наименее тяжелых для себя условий.

Ведь война, которая начиналась с переговоров, переговорами и заканчивалась. В то время как пламя уничтожало святилище, на самом поле боя, на улицах захваченного города вражеская делегация начинала переговоры с мексиканцами. Бой прекращался, и во время этого краткого перемирия, этого зыбкого затишья начинался удивительный торг. В сущности, побежденные говорили: «Мы были не правы. Мы признаем свою ошибку. Пощадите нас. Мы просим принять нас под защиту ваших богов и императора. Вот что мы предлагаем…» И посланцы вручали перечень продуктов питания, товаров, драгоценностей и услуг, которые они предлагали в качестве дани победителям.

Обычно победители отвечали, что этого им недостаточно. «Нет, милости не ждите… Наряду с этим вы должны каждые десять дней посылать нам людей, чтобы они служили по очереди в наших дворцах…» Они торговались. Проигравшие обычно немного уступали. «Мы отдадим вам наши территории до Течко», – говорили побежденные чалька. Наконец, ацтеки говорили: «Тщательно взвесьте ваши обещания. Не приходите к нам в другой раз и не говорите, что вы никогда не давали таких обещаний». Короче говоря, это было соглашение между победителями и побежденными, которое связывало их вместе.

Идея, лежавшая в основе этих переговоров, состояла в том, что победитель, как любимец богов и их орудие, имел все права. Если бы он пожелал, он мог уничтожить захваченный город, увести всех его жителей или жестоко расправиться с ними и разрушить его святыню. Но он отказывался от своей абсолютной власти ради компенсации: этой компенсацией была дань, выкуп, по сути дела, при помощи которого побежденные покупали себе право на жизнь. Мексиканцы настаивали на признании городом верховенства Уицилопочтли и таким образом Теночтитлана, настаивая на том, чтобы он не проводил независимую внешнюю политику и чтобы платил налоги. Взамен он сохранял свои институты власти, обычаи, обряды и язык. Город оставался ядром, центром политической и культурной жизни. Он должен был стать членом конфедерации: империя представляла собой не что иное, как союз автономных городов. Было очень немного городов, в которых центральное правительство имело в силу особых причин специально назначенных правителей. Так, например, обстояли дела в Тлателолько, который стал неотъемлемой частью столицы.

Ничто не показалось бы древним мексиканцам более непонятным и чудовищным, чем характерные черты нашей современной войны: огромные разрушения, систематическое истребление целых народов, падение или уничтожение государств.

Единственными индейскими правителями, которые когда-либо предпринимали попытки покончить с каким-нибудь государством, например уничтожить династию Тецкоко и стереть это царство с лица земли, были Тесосомок, старый тиран Ацкапотсалько, и его сын Мацтлатон, из-за чего в XVI веке все их поминали проклятиями. В мексиканских исторических документах они изображаются париями. Когда правителям Теночтитлана и Тецкоко удалось в 1428 году нанести поражение тирану, они, безусловно, позаботились о том, чтобы тирания больше не возникла; но они также позаботились и о том, чтобы пригласить город Тлакопан, принадлежавший побежденному племени, разделить с ними верховную власть. Так был основан тройственный союз.

Священная или политическая, война в Мексике всегда была окружена сетью условностей. Если она была священной, ее можно было свести к поединку во имя служения богам; если она носила политический характер – превратить в кризис или преходящий мятеж, в ходе которого боги смогли бы обнародовать свое решение. Военная кампания могла быть долгой из-за огромных расстояний и отсутствия какого-либо вида транспорта; но сами сражения были короткими.

Все это объясняет в какой-то степени, почему последняя война, которую было суждено развязать Теночтитлану, закончилась для империи и цивилизации ацтеков такой катастрофой. На самом деле испанцы и ацтеки вели друг с другом не одну и ту же войну. В материальном плане они дрались разным оружием; в социальном и нравственном – у них было совершенно разное понимание войны. Столкнувшись с непредвиденным нападением людей из другого мира, мексиканцы были способны дать соответствующий отпор не больше, чем современные люди – вторжению марсиан.

Имея пушки, шлемы, доспехи, стальные мечи, лошадей и парусные корабли, европейцы получали решающее преимущество над защитниками Теночтитлана с их всего лишь деревянным и каменным оружием, лодками-каноэ и пехотой. Могла ли македонская фаланга или один из легионов Цезаря противостоять артиллерии? Отчеты об осаде Мехико показывают, как эффективны были испанские быстроходные бригантины, когда они поливали озеро своим огнем, изолируя окруженный город, отрезая его коммуникации и пресекая всякую возможность подкрепления. Из них также видно, как пушки, разрушая стены и дома, помогали атакам конкистадоров в самом сердце укрепленного города.

И прежде всего, при изучении этих описаний нельзя не видеть, что все традиционные правила ведения войны, которым инстинктивно подчинялись мексиканцы, точно так же инстинктивно нарушались захватчиками. Без всяких переговоров перед сражением они вошли в Мехико с миролюбивыми словами, а затем неожиданно обрушились на индейскую знать, собравшуюся для танцев во дворе храма Уицилопочтли, и перебили их всех. Вместо того чтобы брать в плен, они убивали так много воинов, сколько могли, в то время как ацтеки тратили время на то, чтобы взять в плен испанцев или их союзников из числа индейцев и принести их в жертву. Наконец, когда все было кончено, мексиканские правители, вероятно, ожидали, что состоится ожесточенный торг, устанавливающий сумму дани, которую они должны были бы заплатить завоевателям. Они просто не могли себе представить, что их ждет: падение всей их цивилизации, уничтожение их богов и верований, ликвидация их политических институтов, пытки царей из-за сокровищ и каленое железо рабства.

Испанцы, со своей стороны, разворачивали «тотальную» войну. Для них было возможно только одно государство, монархия с Карлом V во главе, и возможна только одна религия. Вооруженные столкновения были ничто по сравнению со столкновением идеологий. Мексиканцы были разбиты, потому что их мышление, основанное на традициях плюрализма как в политическом, так и религиозном аспекте, не было приспособлено к борьбе против догматизма единого государства и религии.

Также можно утверждать, что традиция ведения «войны цветов» сама по себе, возможно, сыграла важную роль в падении Теночтитлана, так как она сохранила Тлашкалу, враждебное государство чуть ли не у ворот столицы, «чтобы были пленники, которых можно было бы принести в жертву богам». Если бы мексиканцы действительно хотели уничтожить Тлашкалу и покончить с опасностью, очень вероятно, что им это удалось бы, если бы они сконцентрировали на этом всю мощь своей империи. Они этого не сделали, без сомнения, потому, что чувствовали себя связанными необходимостью сохранять шочияойотль, «войну цветов».

Не зная этого, мексиканцы, таким образом, обеспечили еще неизвестных им захватчиков союзником, который впоследствии предоставит им свою пехоту и обеспечит пристанище, где они смогут укрыться после своего отступления. Что же касается Тлашкалы, то ее жители, несомненно, думали, что используют этих могущественных чужестранцев для своих собственных целей, что эти люди будут им полезны в завершении обычной войны между мексиканскими городами с выгодой для них. Тлашкала видела не больше реальной опасности, чем Теночтитлан, а если даже и увидела ее, то было уже слишком поздно.

В том смысле, что пока война не просто продолжение политики, по Клаузевицу, а зеркало, отражающее цивилизацию в критические моменты ее истории, когда видны ее самые главные цели, поведение мексиканцев во время войны чрезвычайно красноречиво. Здесь ясно можно увидеть перспективу и недостатки цивилизации, той цивилизации, которая, будучи изолированной от всего остального мира, не смогла противостоять нападению извне.

По причине недостаточного развития ее материальной культуры или негибкости ее мышления ацтекская цивилизация потерпела поражение. Она погибла до того, как раскрыла весь свой потенциал. Она оказалась побежденной прежде всего потому, что ее религиозная и правовая концепция войны парализовала ее еще до нападения захватчиков, которые действовали в соответствии с совершенно другими понятиями. Как бы парадоксально это ни казалось на первый взгляд, начинаешь думать, что ацтеки, хоть и были такими воинственными, не были все же таковыми в достаточной степени, столкнувшись лицом к лицу с европейскими христианами XVI века; или, скорее, они были воинственными, но на другой манер, и их героизм был настолько же недостаточным и бесполезным, насколько был бы бесполезен героизм солдат на Марне перед лицом современной атомной бомбы.

Глава 7. Культурная жизнь

Варварство и цивилизация

Все высокоразвитые цивилизации имеют тенденцию отдаляться от тех, кто их окружает. Греки, римляне и китайцы всегда противопоставляли свою цивилизацию варварству других известных им народов: иногда это было оправданное противопоставление, как в случае римлян и германских племен или китайцев и гуннов; а иногда оно было весьма сомнительным, как, например, в случае с греками и персами. Более того, члены цивилизованного общества имеют склонность в определенный момент оглядываться назад в прошлое, чтобы дать высокую оценку своим предкам – тем, что жили в золотом веке, – и чтобы взглянуть на других с некоторой долей жалости, как на грубую деревенщину. Эти две черты культурного человека просматриваются в мексиканце классического периода, если можно так выразиться, иначе говоря – в период между 1430-м и 1520 годами.

Мексиканцы центральной части страны прекрасно осознавали ценность их культуры и ее превосходство над культурами других индейских племен. Они не думали, что только они обладают ею, но справедливо полагали, что некоторые другие племена, особенно на побережье залива, были им ровней. С другой стороны, они считали, что определенные племена были отсталыми и варварскими. Они прекрасно знали, что их собственный народ, который всего лишь недавно осел в центральной долине, также вел варварский образ жизни еще не так давно. Но они считали себя наследниками культурных людей, которые колонизировали плато и построили там свои немалые города задолго до них.

Они ни минуты не сомневались, считая себя бывшими варварами, которые унаследовали свои воинственные качества от предков-кочевников, а высокоразвитую цивилизацию, которой они так гордились, – от своих оседлых предков. Если провести еще одну параллель с нашим Древним миром берегов Средиземного моря, то можно сказать, что их отношение к себе было похоже на отношение римлян во времена Сципионов, когда те еще недалеко ушли от своих небезупречных истоков и тем не менее уже прониклись высокоразвитой культурой, которую до них развили другие.

Этим двум крайностям, которыми были варвар и цивилизованный человек, отвечают два понятия, взятые из истории в сочетании с мифами, – чичимеки и тольтеки. Чичимеками были кочевые племена охотников и воинов с равнин и гор севера. В мифическом прошлом они жили, питаясь одним мясом диких животных, «которое они ели сырым, так как они еще не понимали пользы огня… (Они одевались в шкуры зверей и) не умели строить жилища, а жили в пещерах, которые они уже находили готовыми, или делали несколько небольших жилищ из веток деревьев и покрывали их травой».

В начале XVI века ацтеки и другие племена, входившие в империю, такие, как отоми из Шилотепека, соприкоснулись с северными варварами в регионах Тимильпан, Текосаутла, Уичапан и Нопаллан и стали торговать с ними, держась от них, однако, на известном расстоянии. «Те, кого называли теочичимека, то есть совершеннейшие варвары, или сакачичимека, то есть дикие лесные люди, обитали в глубине страны, далеко от деревень, и жили в хижинах, пещерах и лесах; у них не было постоянного места жительства, и они скитались, как кочевники, с одного места на другое. Когда ночь заставала их в дороге, они спали в пещерах, если им удавалось их найти. У них был владыка или вождь… и у этого вождя была только одна жена. И точно так же все другие чичимеки имели только по одной жене. Никто не мог иметь двух жен, и каждый жил сам по себе со своей супругой в поисках средств к существованию…»

В этом же самом повествовании, которое было продиктовано отцу Саагуну его ацтекскими информаторами, далее описываются эти дикари, одетые в шкуры, с луками и стрелами в руках, умеющие использовать растения и коренья. «Это они впервые нашли и использовали корень под названием пейотль; тем, кто его ест, он заменяет вино. Точно таким же образом они применяют вредный древесный гриб нанакатль, который, как вино, вызывает состояние опьянения… Их пищей были травы и плоды опунции, корень под названием симатль и другие, которые можно найти, копая землю… мицкитль (акация со съедобными плодами), а также цветы и плоды пальмы ицкотль. Они умели доставать мед с пальм, агав и у (диких) пчел… Они ели кроликов, зайцев, оленей, змей и большое количество птиц. И так как они ели пищу, никак не приготовленную и не смешанную с чем-то другим, они были здоровыми и сильными и жили долго. Редки были случаи, когда кто-то умирал; и тогда это был такой старый человек, а волосы его были настолько седы, что умирал он от преклонного возраста».

Ценность этой картины из жизни варваров состоит не только в том, что она дает точную информацию о среде обитания, одежде и пище дикарей, но и в том, что она отражает направление мыслей ее авторов, оседлых, живущих в городах индейцах. В их глазах варвар был «человеком природы»: он был сильнее и здоровее городского жителя, он обладал тем manuum mira virtus pedumque, которое в De Natura Rerum поэт видит в древнейших людях.

Ацтеки прекрасно понимали, что четыре или пять веков до этого они жили точно так же. В те далекие времена они называли себя «варварами Ацтлана», чичимека ацтека, и вели точно такую же первобытную жизнь в течение очень длительного времени, «дважды по четыреста лет, десять раз по двадцать лет и четырнадцать лет», пока не началось их переселение. И не случайно их прежнее место обитания после Ацтлана называлось Чикомоцток («семь пещер»). Можно спросить: за счет чего же они жили? «Своими стрелами они убивали оленей, кроликов, диких зверей, змей, птиц. Они ходили, одетые в шкуры, и ели то, что сумели найти». Поэтому они были настоящими кочевниками, занимающимися собирательством и охотой и живущими так, как продолжали жить индейцы на севере Мексики еще долгое время после испанского завоевания.

Процесс адаптации к чужой культуре, благодаря которой варвары, проникшие в центральную долину, вскоре переняли обычаи, язык, законы и манеры оседлых цивилизованных людей, известен нам из хроник правящего дома Тецкоко. Члены этой династии высоко оценивали тот факт, что являются прямыми потомками Шолотля, вождя чичимеков, который возглавлял орды варваров, пришедших утвердиться здесь после падения империи тольтеков.

Шолотль и двое его преемников по-прежнему жили в лесных пещерах. Четвертому правителю, Кинацину, понравилась городская жизнь в Тецкоко, и он заставил своих соплеменников обрабатывать землю. Некоторые из его людей восстали и убежали в горы. Пятого правителя, Течотлалацина, обучила тольтекскому языку женщина из Кольуакана, и он стал привечать в своей столице Тецкоко цивилизованных людей и принимал их в свое племя. Наконец, настал черед Иштлильшочитля, который перенял все «тольтекские» обычаи, то есть обычаи цивилизованных людей, говорящих на языке нахуатль, чья культура достигла своего пика до прихода кочевников. А после него был его сын Несауалькойотль, который производит впечатление самого типичного и утонченного представителя классической мексиканской культуры. Вся эта трансформация заняла не более двухсот лет.

Ведь когда варвары достигли центрального плато, они столкнулись не только с остатками высокоразвитой цивилизации тольтеков, но и с людьми, у которых все эти культурные обычаи были все еще в ходу. Тула, без сомнения, была уже покинута, а государство тольтеков пало, но язык, религия и обычаи тольтеков сохранились в Кольуакане, Чолуле, Шочимилько, Чалько и многих других местах. Другие небольшие города, такие, как Шальтокан, были населены племенем отоми, оседлыми земледельцами с простыми нравами, которые, тем не менее, долгое время жили под влиянием тольтеков.

Свои города-государства пришельцы строили поблизости от городов тольтеков или племен, сильно подверженных тольтекскому влиянию. То же самое относилось к городам-государствам племен, которые продолжали прибывать с северных степей. Позже всех появились ацтеки. Все эти племена переняли политическую и социальную структуру своих предшественников, их богов и искусства. Они заимствовали у них форму города-государства с его советом и династией правителей, сановников, рыцарские ордена, поклонение сельским божествам, календарь, письменность, полигамию и игры в мяч. Всего того, что не смогли сделать Теодорих, Боэций и Кассиодор в Италии после падения Западной империи, мексиканцы достигли после падения Тулы; и нужно признать, что в истории человеческих цивилизаций это – самый необычный успех.

Поэтому ацтеки и их соседи знали, что они находятся на стыке двух генеалогических линий: одна из них тянется к варварам, которые ни в коей мере не позорили их и чью воинственность они культивировали, а другая ведет к тольтекам, цивилизованному народу, сделавшему своим символом Кецалькоатля, родоначальника искусств и науки, защитника знаний.

Как наследники тольтеков они ставили себя на одну доску с теми народами, которые не были варварами, а были «людьми каучука и соленой воды (Ольмека-Уицтотин), которые живут в тех краях, где рождается солнце, и которых никогда не называют чичимеками». Особенно это относилось к племенам, которые жили в провинции Шикаланко (на юге современного штата Кампече) и которые, находясь между миром мексиканцев и миром майя, состояли в дружеских отношениях с империей ацтеков, не подчиняясь ей.

Следовательно, в древней Мексике перед нами явный случай культурной солидарности, находящийся над политическими границами, явно сознательный союз, который принял традиционную форму тольтекского мифа. Можно добавить, что этот миф богат историческими элементами, смешанными с символическими фигурами. Индеец из Теночтитлана или Тецкоко, из Уэшотла или Куаутитлана считал себя не членом только данного племени или жителем данного города, а цивилизованным человеком, являющимся частью высокоразвитой культуры. Этим он противопоставлял себя не только чичимекам, оставшимся в кочевом, диком состоянии, но и простоватым отоми, и пополока, «говорящим на варварском языке», и тениме, «варварам, очень неуклюжим, глупым и неотесанным». Под этим понятием высшей культуры подразумевалось обладание определенными знаниями, занятия определенными искусствами, предписанный образ жизни и поведение, отвечавшее определенным заданным правилам.

Самообладание; хорошее воспитание; общественный строй

Культурный человек – это прежде всего тот, кто умеет владеть собой, кто не выставляет свои чувства напоказ, за исключением тех случаев, когда это принято, да и тогда только общепринятым образом, кто сохраняет надлежащую, сдержанную и корректную манеру поведения при любых обстоятельствах. То, что сейчас мы называем хорошим воспитанием, имело очень большое значение в глазах древних мексиканцев и как показатель качеств каждого человека, и как необходимый фактор общественного строя.

В высших слоях общества постоянное внимание, уделяемое достоинству, было тесно связано со стремлением выглядеть степенным, невозмутимым и даже смиренным; это было крайне важно для того, чтобы оставаться на своем собственном месте. Молодых воинов винили в том, что они «разговаривали самодовольно, хвастались, говорили слишком громко и грубо» – ahuiltlatoa, totoquauhtlatoa, tlatlaquauhtlatoa, quauquauhtlatoa, как изящно сказано в «Кодексе Флорентино».

«Никогда еще ни один тщеславный, самодовольный или шумный человек не был избран сановником; никогда в петльтале или икпалли не заседал ни один неучтивый, плохо воспитанный человек, грубый и дерзкий в речах, склонный говорить вслух все, что ему приходит в голову. А если вдруг случится так, что сановник пошутит неуместно или скажет что-нибудь легкомысленно, то тогда его назовут текукуэкуэчтли, что означает «шут». Ни один важный государственный пост ни разу не был доверен тщеславному человеку, слишком вольному в речах, или человеку, который валяет дурака».

Идеалом для аристократии была всецело римская gravitas (Здесь: сдержанность (лат.).) в личной жизни, словах и поведении наряду с очень высокой степенью учтивости. Позволялось, чтобы такие люди, как, например, ветераны, не соблюдали всего этого, и к их несдержанности в речах и поведении относились терпимо; но их держали подальше от высоких должностей. «Те, кого звали куакуачиктин, то есть мужчины, которые были слегка не в своем уме, но большие храбрецы на войне, или отоми атлаоцоншинтин (слегка сумасшедший отоми с бритой головой), были великими воинами, но совершенно непригодными для руководящих должностей». Истинно хорошо воспитанный человек должен был казаться «скромным, а не высокомерным, очень мудрым и рассудительным, спокойным и невозмутимым». Как сказал некий отец своему сыну: «И это должно быть истиной в твоем сердце перед лицом нашего бога (Тескатлипоки). Не позволяй себе притворяться скромным, иначе тебя назовут титолошочтон (лицемер) или титланишикипиле (притворщик), так как наш господь бог видит, что в сердце, и знает все, что сокрыто».

Эта «скромность», которую, вероятно, можно было бы с большей точностью назвать гордостью, ограниченной самоконтролем, проявлялась умеренностью в удовольствиях («Не бросайся на женщин, как собака на еду»), размеренной манерой говорить («Говорить нужно спокойно, не слишком быстро, не слишком горячо и не слишком громко… придерживайся среднего тона, ни высокого, ни низкого; и пусть твои слова будут мягки и спокойны»), в осторожности («Если ты видишь или слышишь что-то неподобающее, сделай вид, что ты ничего не видел и не слышал, и веди себя тихо»), в добровольной готовности к подчинению («Не жди, когда тебя позовут дважды, откликайся немедленно с первого же раза»), в хорошем вкусе и сдержанности в одежде («Не будь слишком капризным в одежде или слишком дотошным… С другой стороны, не носи бедную, рваную одежду») и, наконец, во всем поведении человека.

На улице «ходи тихо, не слишком быстро, не слишком медленно… тех, кто не соблюдает это правило, называют ицтотомак куэкуэц, людьми, которые ходят, вертя головой во всех направлениях, как глупцы, без благородства или степенности; не ходи опустив голову, или склонившись набок, или глядя направо и налево, иначе скажут, что ты дурно воспитанный, необученный глупец».

За столом «не ешь слишком быстро или небрежно; не ешь маисовую лепешку большими кусками и не набивай себе рот, не глотай как собака, не рви лепешки на куски, не набрасывайся на то, что лежит на тарелке. Ешь спокойно, иначе над тобой будут смеяться. Перед едой вымой руки и рот; то же самое сделай и после еды».

Эти «наставления старших», уэуэтлатолли, составляли отдельную область литературы, имеющую свою собственную манеру изложения и стиль. Они показывают, какое, по мнению ацтеков, поведение подходило хорошо воспитанному человеку того времени. Уэуэтлатолли, сохранившиеся на языке нахуатль благодаря отцу Олмосу, дотошно и обстоятельно перечисляют все манеры, которые должны были стать присущими поведению молодого мексиканца знатного происхождения: как он должен был вести себя по отношению к людям, занимавшим более высокое, равное с ним и более низкое положение; как он должен был почитать стариков, показывать сострадание к несчастным, воздерживаться от легковесных слов и при всех обстоятельствах быть безупречно вежливым.

Например, вот таким инструкциям нужно следовать, если тебя пригласили на званый ужин в дом к важному человеку. «Озаботься тем, как ты входишь в дом этого господина, так как за тобой будут наблюдать незаметно для тебя. Войди почтительно, поклонись и произнеси приветствие. Не гримасничай во время еды, не ешь шумно и небрежно, как обжора; глотай не слишком быстро, а понемногу… Если пьешь воду, не втягивай ее с шумом: ты не собачонка. Не пользуйся всеми пальцами, когда ты ешь, а только тремя на правой руке… Не кашляй и не плюйся; постарайся не испачкать одежду кого-либо из гостей».

Эти правила этикета, которые так прочно внедрились в сознание индейцев, что даже в наше время они изысканно вежливы, были видны не только в жестах, позах и значении слов, но даже в оборотах речи. В языке нахуатль, тонком, богатом в средствах выражения, имелись уважительные частицы и даже уважительные спряжения. Суффикс – цин добавляли к именам людей, к которым хотели проявить уважение, к их титулам и к любому слову вообще, которому хотели придать оттенок почтительности или мягкости: Монтесумацин, почтенный Монтесума; тотацин, наш почтенный отец; ишпопойоцин, слепой, достойный сострадания.

При обращении к уважаемому или любимому человеку глаголы спрягались со специальными суффиксами. Тийола означает «ты видишь», а тимойолотиа можно перевести как «ваша светлость видит»; тимомати означает «ты думаешь», а тимоматиа – «не будете ли вы добры подумать», «не снизойдете ли вы подумать». Мики означает «умереть»; микилиа — «умереть с честью».

Наряду с тем, что обычно приличным считалось сохранять чувство собственного достоинства и вести себя просто, при определенных обстоятельствах этикет, напротив, настаивал на проявлении эмоций. Невеста, собиравшаяся покинуть дом своих родителей, отвечала на речи представителей семьи ее мужа «со слезами». Молодые торговцы, начинающие свою карьеру, почтительно слушали наставления старых почтека, и в ответ они рыдали в три ручья, чтобы показать свою благодарность и смирение.

Разве нельзя этот культ умеренности в делах и словах, эту нелюбовь к невоздержанности, которую греки называли словом «hubris», и чрезвычайно большое значение, придаваемое хорошему воспитанию и вежливости, объяснить откликом на грубость манер и неистовство страстей? Ведь этот хрупкий цветок рыцарства цвел в мире, который в XVI веке едва только возник из долгого периода войн, государственных переворотов, заговоров с убийствами и предательства.

Поколение, для которого предназначались «заповеди старейшин», было слишком молодо, чтобы помнить эти неспокойные времена; но превратности жизни и ее небезопасность, кровавые мятежи, характерные для периода господства Ацкапотсалько и начала тройственного союза, были забыты. Выдающиеся деятели тех времен, видимо, находились в тисках грубых, неудержимых страстей, ужасной ярости и похоти, и их жестокость не прекращалась, доходя до преступлений.

Первый Монтесума (чье имя «тот, кто гневается как владыка» говорит само за себя) в приступе гнева приказал убить своего собственного брата, тлакатеккатля Уэуэ Сакацина, из-за какого-то пустяка. Тиран Тесосомок и его сын Мацтлатон подсылали убийц ко всякому, кто хоть как-то задевал их. В их числе был и Чимальпопока, несчастный царь Теночтитлана, и царь Тецкоко. И даже сам мудрый царь Тецкоко Несауалькойотль совершил преступление, которое было позором для его потомков, когда, поглощенный любовью к юной Ацкашочицин, приказал предательски убить ее жениха во время сражения.

Эти мексиканцы XV века, какими мы видим их в их хрониках, были вспыльчивыми, погрязшими в интригах и неразборчивыми в средствах; они не остановились бы ни перед чем для удовлетворения своих желаний или стремления к власти. Те, кто пережил это неспокойное время, видимо, приобрели лучшие манеры в своем преклонном возрасте. Философские стихи царя Несауалькойотля, выражавшие мысли спокойного и лишенного иллюзий ума, склонного к наслаждениям, чья мудрость основывалась на знании тщетности и мимолетности бытия, наилучшим образом характеризуют период реакции, который следует за периодом потрясений и разрушений в обществе.

Эта позиция победила в конце XV и в начале XVI века, и идеал цивилизованного человека пришел на смену идеалу искателя приключений, готового ко всему. Все проявления неистовства подавлялись, и был установлен барьер для свободного выражения инстинктов. После жесточайших испытаний Мехико удалось создать образец, и в этом образце в годы правления Монтесумы II вежливость занимала важнейшее место.

По мере того как династии – в особенности династия Теночтитлана – крепли, а хаос шел на убыль, этот образец или порядок принимал форму монархии и стал зависеть в первую очередь от личности монарха. Как велика ни была его власть, ограниченная властью членов Высшего совета, она все же не была соизмерима с его обязанностями. Цари в городах-союзниках, владыки самоуправляющихся городов и конечно же прежде всего император Мексики несли тяжкий груз обязанностей. Они не только отвечали за поведение гражданского и военного управленческого аппарата, но также и за благосостояние и даже жизнь народа, за «изобилие плодов на земле». Во-первых, они должны были обеспечивать это искренней службой богам; затем они должны были принимать к этому все необходимые меры: предотвращать несчастья или уменьшать их последствия, создавать резервы, раздавать продукты питания и одежду и «демонстрировать свою благосклонность по отношению к простым людям». Если они не выполняли всего этого, люди начинали роптать на них, и император начинал ощущать, что его трон колеблется.

Официальная доктрина, которую детально излагали в своих речах ораторы во время выборов императора, состояла в том, что правителя избирают боги, что бремя занимаемого им положения ужасно тяжело и что его первейшей задачей после служения богам было защищать свой народ.

«Владыка, – говорили ему, – теперь ты будешь нести всю тяжесть бремени этого государства. На твоей спине будет лежать бремя управления. На твои плечи, колени и руки наш бог возложил задачу управления людьми, а они непостоянны и быстро впадают в гнев. Владыка, ты тот, кто в течение скольких-то лет будет защищать свой народ и заботиться о нем, как о младенце в колыбели… Учти, господин, что с этого момента тебе суждено ходить по узкой тропинке на большой высоте, где справа и слева подстерегают глубокие пропасти… Пользуясь своей властью, будь милосерден; не показывай ни клыков, ни когтей… Угождай людям и доставляй им удовольствие в виде игр и пристойных развлечений, так как, делая это, ты будешь знаменит и любим… Твоя тень защищает твой народ, ведь ты как почотль или ауэуэтль, дающий огромную круглую тень; и множество людей находится под защитой твоих ветвей».

Все документы того времени энергично подчеркивают эту функцию правителя как защитника. От него зависит вся государственная система; и, чтобы она была хорошей, человечной и соответствовала нуждам людей, император должен контролировать свои чувства – в этом ему не оставляли ни малейших сомнений в день его избрания.

«Ничего не говори и не делай с излишней поспешностью; выслушай тех, кто пришел к тебе с жалобой или принес тебе новости, спокойно и до конца… не будь пристрастен; не наказывай никого без причины… на циновках и в икпалли, где заседают высокопоставленные сановники и судьи, не должно быть ни проявлений бурных чувств, ни спешки в словах или делах; ничто нельзя делать, поддавшись гневу… Никогда не разговаривай ни с кем сердито, не устрашай никого своей жестокостью. Владыка, ты также должен стараться никогда не говорить легкомысленно, так как за это тебя будут презирать… сейчас ты должен превратить свое сердце в сердце старика, степенного и строгого… Не увлекайся женщинами… Не думай, господин, что циновка и икпалли царей – это место для удовольствий и радостей, так как, напротив, это величайший труд, печаль и наказание».

Именно монарх первым должен был подчиняться этому закону воздержания и подавлять свои бурные чувства, так как от него зависело все. Идеалом того времени был просвещенный деспот, император-философ, способный держать себя в руках, чтобы править на благо всех. Очень показательны рассказы, более или менее исторически достоверные, изложенные в хрониках. Часто они касаются Несауалькойотля, который, отказавшись к концу своего правления от приключений и необузданных привычек молодости, предстает как бы в облике Гаруна аль-Рашида. Есть истории, повествующие о том, как он, переодевшись простым охотником, выслушивал жалобы и обиды крестьян, а затем посылал за ними, чтобы они явились во дворец, и награждал их великолепными дарами.

Или же его изображают подслушивающим с балкона слова дровосека, который, взмокнув от пота под своей ношей, вскричал: «У человека, живущего в этом дворце, есть все, что ему надо. А мы? Мы измучены и умираем от голода». Царь повелел привести к нему дровосека и, посоветовав ему сначала быть поосторожнее со словами, «так как у стен есть уши», попросил его «подумать о тяжести того бремени, которое он вынужден нести, ведь он должен защищать и поддерживать справедливый порядок в таком огромном государстве»; и, наконец, он отослал его, одарив подарками.

«Этот царь был настолько полон сострадания к бедному люду, что имел обыкновение подниматься в mirador (Площадка для обозрения (исп.).) с видом на рыночную площадь, чтобы наблюдать за бедняками, которые продавали соль, дрова и овощи, – этого едва хватало им на жизнь. И если он видел, что у этих бедняков не раскуплен их товар, он не приступал к еде, пока его дворецкие не уходили скупать все эти товары сами, чтобы подарить их кому-нибудь. Он особо заботился о том, чтобы пищу и одежду раздавали старикам, больным, раненным на войне, вдовам и сиротам, и таким образом он тратил большую часть податей, которые он получал».

В том же духе рассказывалось и о Монтесуме II: охотясь в садах за городом, он совершил ошибку, сорвав зрелый початок кукурузы, не спросив разрешения у крестьянина. «Господин, ты такой могущественный, – сказал крестьянин, – как же ты можешь красть мою кукурузу? Разве твой собственный закон не осуждает человека на смерть за кражу початка кукурузы или чего-нибудь равного ему по цене?»

«Это верно», – ответил Монтесума.

«Ну, тогда, – сказал садовник, – почему же ты нарушил свой собственный закон?»

Тогда император предложил крестьянину вернуть ему его кукурузный початок, но крестьянин отказался. Монтесума отдал ему свой собственный плащ, шиуайатль императора, и сказал своим сановникам: «Этот бедняк продемонстрировал здесь больше смелости, чем кто-либо, потому что он осмелился упрекнуть меня в лицо за то, что я нарушил свои собственные законы». И он возвел крестьянина в ранг текутли, доверив ему управление Шочимилько.

И что интересно в этих небольших приукрашенных рассказах, так это не то, что они описывают или не описывают реальные факты, а то, что они показывают взгляды того времени. Вот каким следует быть хорошему монарху: он должен уметь выслушивать жалобы и возражения, быть милостивым, уметь владеть собой. Он был наивысшей точкой общества и государства и должен был воплощать в себе все те добродетели, которые, согласно воззрениям того времени, считались наиболее ценными, и предполагалось, что они будут поддерживать справедливый порядок в интересах всех.

Искусства в повседневной жизни

Искусства придавали культурной жизни в первую очередь высших слоев общества такое качество и утонченность, какие вызывают воспоминания о золотом веке тольтеков. Мексиканская культура не знала искусства ради искусства, и скульптура, живопись, ювелирное искусство, мозаика, искусство работы с перьями и искусство миниатюры – все это вместе выражало верования того времени и глубочайшие культурные тенденции, служило обозначением высоты ранга и окружало повседневную жизнь такими формами, которые всегда ценились очень высоко.

Об архитектуре уже рассказывалось в главе 1, и здесь мы не будем снова к ней возвращаться. Но огромные постройки были заполнены статуями и покрыты барельефами, огромная часть которых имела в своей основе религиозные сюжеты. Однако не было недостатка и в светской скульптуре: она существовала, и иногда можно найти смело высеченную голову человека из народа, иногда – знакомые растения и животных этой страны, иногда – облеченные в священные формы великие деяния императоров или исторические сцены, такие, как завоевания Тисока или освящение великого храма его преемником.

Императоры любили оставлять после себя свои изваяния в камне или золоте, и одна из немногих золотых фигурок, избежавших испанских плавильных тиглей, изображает Тисока. Четырнадцать скульпторов ваяли статую Монтесумы II в Чапультепеке и были награждены огромным количеством тканей, какао и продуктов питания, а также получили по два раба каждый.

Некоторые памятники были украшены фресками. В центральной части Мексики традиция фресковой живописи восходит к цивилизации Теотиуакана; особенно долго она жила в районе между Мехико и Миштекскими горами. Ацтекские стенные росписи исчезли с постройками Теночтитлана; но в местах, расположенных далеко от центра страны, таких, как Малиналько, все еще можно увидеть их следы.

Но хотя фрески, украшавшие стены храмов и дворцов, были уничтожены, когда сами стены обрушились под натиском пушек и кирок, мексиканская живопись сохранилась в форме пиктографических рукописей, и некоторые из них дошли до нас. Это искусство располагается где-то между письмом и миниатюрой, с его изящными, тщательно выписанными знаковыми символами, изображающими исторические или мифологические сцены.

Художник-писец, тлакуило или тлакуилоани, пользовался очень большим уважением независимо от того, работал ли он в храмах, судах или административном аппарате. Древние мексиканцы любили свои книги, и, когда руки фанатика Сумарраги отправили в огонь тысячи и тысячи драгоценных рукописей, пламя уничтожило огромную часть их культуры.

Именно малые искусства в наибольшей степени украшали жизнь, так как они прилагались – и весьма успешно – ко всему, начиная от самого скромного глиняного блюда и кончая ювелирными украшениями из золота. Ничто не было вульгарным, ничто не свидетельствовало о торопливой работе или голой погоне за внешним впечатлением и выгодой. Завоеватели были поражены необычными и роскошными изделиями ремесленников Теночтитлана, золотых дел мастеров, резчиков по камню и составителей мозаик из перьев.

Эти тольтека – как мы уже видели, они носили это почетное звание, показывающее, что они прямые продолжатели традиций золотого века, – умели плавить и создавать изделия из золота и серебра, резать самые твердые камни, составлять тщательно подобранные мозаики из ослепительных перьев, которые украшали щиты, знамена и плащи вождей и богов. Имеющимися в их распоряжении средствами для создания всех этих изысканных чудес были кое-какие инструменты, сделанные из камня, меди и дерева, влажный песок для обточки нефрита или хрусталя, но больше всего – безграничное терпение и удивительно безошибочный вкус.

Ювелиры использовали метод cire perdue для изготовления статуэток, изображающих индейцев других племен, животных (черепах, птиц, рыб, ракообразных, ящериц), и ожерелий, украшенных маленькими колокольчиками и металлическими цветочками: эти примеры приводили ацтекские источники. Они были знакомы со способом улучшения цвета золота при помощи раствора квасцов; а при помощи молоточков и стамески мастера делали из него пластинки и листочки.

Резчики по камню обрабатывали горный хрусталь, аметисты, нефрит, бирюзу, обсидиан, перламутр и т. д. при помощи инструментов, сделанных из тростника, а также с помощью песка и корунда. Они также складывали прекрасные мозаики из небольших камней.

Составители мозаик из перьев, амантека, либо прикрепляли свои драгоценные тропические перышки к легким тростниковым рамкам, привязывая каждое из них хлопчатобумажной ниткой, либо приклеивали их на ткань или бумагу с тем, чтобы получилась мозаика, в которой определенная игра цвета достигалась благодаря прозрачности изображения. Это было типично и исключительно мексиканское искусство, которое после завоевания сохранилось в виде небольших картинок из перьев, а затем полностью исчезло. Из этих хрупких шедевров не уцелел почти ни один.

Имперский чиновник, который вошел в контакт с испанцами после их высадки в районе города Веракрус, «достал из сундука несколько богатых золотых предметов отличной работы и велел принести десять мер белой ткани из хлопка и перьев, и на это действительно стоило посмотреть». Согласно местным источникам, Монтесума послал Кортесу следующие подарки: во-первых, наряд Кецалькоатля, в который входила маска из бирюзы, плюмаж из перьев птицы кецаль, большой нефритовый диск с золотым кругом посредине, щит, сделанный из золота и перламутра, украшенный перьями кецаля, зеркало, инкрустированное бирюзой, браслет из драгоценных камней и золотых колокольчиков, головной убор из бирюзы и сандалии с украшениями из обсидиана.

Вторым подарком было одеяние Тескатлипоки, которое, в частности, включало в себя корону из перьев, золотую нагрудную пластину и зеркало.

Затем последовало одеяние Тлалока с короной из зеленых перьев и нефритовыми серьгами, нефритовым и золотым диском, скипетром из бирюзы и золотыми браслетами на руки и лодыжки. Далее в списке значится митра из шкуры ягуара, украшенная перьями и драгоценными камнями, серьги из золота с бирюзой, нагрудная пластина из золота и нефрита, щит из золота, украшенный перьями птицы кецаль, золотая митра с перьями попугая и митра, сделанная из тонких золотых пластин.

Среди всех сокровищ, которые Кортес получил от Монтесумы II и которые отослал Карлу V в июле 1519 года, можно найти – среди всех прочих вещей – два «колеса» шириной 10 пядей (6 футов 10 дюймов): золотое колесо изображало солнце, а серебряное – луну; золотое ожерелье из 8 секций со вставленными в него 183 маленькими изумрудами и 232 гранатами, а также 27 маленькими золотыми колокольчиками, свешивающимися с него; деревянный шлем, покрытый золотом; золотой скипетр, усыпанный жемчугом; 24 щита, сделанные из золота и украшенные перьями и перламутром; 5 рыб, 2 лебедя и других птиц из литого золота; 2 большие золотые раковины и золотого крокодила с филигранными украшениями; несколько головных уборов, митр, плюмажей, опахал и мухобоек, причем все было из золота и перьев.

По мере роста империи ацтеков жизнь мексиканцев все больше наполнялась роскошью и великолепием, так как ее границы достигали тропических стран, которые поставляли перья, Миштекских гор, где в реках находили золотой песок, и тех частей побережья залива, откуда поступал самый лучший нефрит. Статуи богов одевали в плащи из перьев, а сановники, забыв об аскетизме былых времен, украшали себя яркими плюмажами, ограненными драгоценными камнями и украшениями из золота. Как мы уже видели, представители высшего общества любили учиться искусству резьбы по камню и сами делали резные украшения из нефрита и бирюзы.

Золото и серебро пользовались меньшим спросом и вызывали меньше восхищения, чем перья и драгоценные камни – слова, которые постоянно повторяются в стихотворных строках и языке ораторов. Правителей и поэтов, купцов и ремесленников – всех их приводили в восторг золотисто-зеленые перья птицы кецаль, бирюзовые сине-зеленые перья шиутототля, великолепные желтые перья попугаев, полупрозрачная зелень больших кусков нефрита, привезенных из Шикаланко, красный цвет гранатов и темный блеск обсидиана; и яркое многоцветье всех этих вещей окружало жизнь человека аурой богатства и красоты.

Искусство письма, музыка и танцы

Мексиканцы гордились своим языком нахуатль, который в начале XVI века стал общепринятым языком на территории всей обширной страны. «Язык мексиканцев считается родным языком, а язык Тецкоко – самым благородным и чистым. Все прочие языки считались грубыми и вульгарными… Язык мексиканцев распространен во всей Новой Испании… другие же считаются варварскими и чуждыми… Это самый богатый и полный язык, который тут существует. Он не только возвышенный, но и мягкий и приятный, богатый и в высшей степени благородный, лаконичный, простой и гибкий».

И действительно, язык нахуатль обладает всеми качествами, необходимыми языку цивилизации. Он легкий в произношении, мелодичный и четкий. Его словарный запас очень богат, а структура языка позволяет создавать все необходимые слова, обозначающие даже абстрактные понятия. Он прекрасно приспособлен для выражения всех оттенков мысли и всех аспектов физического мира. Он хорошо приспособлен как к краткой выразительности летописей, так и к цветистости речей ораторов или поэтическим метафорам. Как основной компонент или исходный материал для литературы его едва ли можно было превзойти.

В то время, о котором идет речь, система письма ацтеков являла собой компромисс между идеограммой, фонетическим транскрибированием и простым изображением или пиктограммой. Символ поражения – пылающий храм – знак войны; атлтлачинолли – ночь, изображается в виде черного неба и закрытого глаза, а хронологические знаки являются идеограммами. Слоги или группы слогов: тлан (зубы, тлан-тли), те (камень, тетль), куау (дерево, куауитль), а (вода, атль), цинко (нижняя часть человеческого тела, цинтли), аколь (локоть, аколли), пан (знамя, пантли), иш (глаз, иштолотли), тео (солнце в значении «бог», теотль), койо (круглое отверстие, койоктик), тенан (стена, тенамитль), теку (диадема, а отсюда «владыка», текутли), икпа (мяч, икпатль), ми (стрела, митль), яка (нос, якатль) – и многие другие являются примерами фонетического транскрибирования. Условные изображения, часто в большой степени формализованные, которые представляют приведенные выше объекты, используются для того, чтобы записать звуки, даже если нет никакой связи с самими объектами. Так, название деревушки Отлатитлан изображает тростник, отлатль (это идеограмма), и зубы, тлан (это фонограмма).

На практике эти две системы сливаются, плюс добавляется цвет: слово текосаутла изображал камень (тетль) на желтом фоне (косауик); слово тлатлаукитепек – формализованное изображение горы (тепетль), сделанное красной краской (тлатлауки). А мифологические и исторические сцены изображали фигурки с символами, обозначающими их имена, и там, где это требовалось, стояли значки, определяющие дату события.

Письмо в таком виде, в каком оно было в то время, не позволяло точно записать устную речь. Его приспосабливали для краткого изложения событий, и посредством смешивания фонограмм, символов и изображений оно создавало основу для памяти. Исторические описания, гимны и стихи нужно было учить наизусть, а книги лишь выступали в роли суфлеров для памяти. Это был один из главных аспектов образования, которое жрецы кальмекака давали своей молодежи. «Они старательно выучивали песни, которые назывались песнями богов, записанными в книгах. И они аккуратно заучивали счет дней, книгу снов и книгу лет».

К счастью, после завоевания благодаря таким просвещенным людям, как Саагун, определенное количество индейцев научились писать латинскими буквами и использовали этот инструмент – значительно лучше, чем что-либо другое, которое у них было до этого, – чтобы записать те свои книги, которые не были уничтожены, или то, что они знали наизусть. Таким образом, некоторая часть, хотя, несомненно, и очень небольшая, древней мексиканской литературы была спасена.

Эта литература была «такой разнообразной и обширной, что никакой другой народ, достигший того же уровня общественного развития, не обладал ничем таким, что приближалось бы к ней». Она охватывала все стороны жизни, ведь ее цель была помочь памяти сохранить все накопленные знания ушедших поколений, их религиозные воззрения, мифы, обряды, прорицания, медицину, историю, законы, и в добавление ко всему она включала в себя огромное количество литературных сочинений, а также лирической и эпической поэзии.

Литература делилась на прозу и поэзию: проза – для поучительных трактатов, мифологических и исторических повествований; поэзия – для стихов религиозного и светского содержания. Многие повествования или описания, которые у нас имели бы прозаическую форму, в Мексике заучивали в форме ритмичных строф и стихов, так как это легче было запомнить. В риторическом и поэтическом стилях наилучшим образом использовались языковые возможности. Богатство языка нахуатль позволяло подбирать близкие синонимы, отличающиеся друг от друга тончайшими оттенками значения, для описания одного действия; и, хотя это, возможно, в переводе звучало тавтологией, в оригинале было изысканно.

Желая сказать, что волшебник Титлакауан принял вид старика, ацтек-рассказчик употребляет буквально следующее выражение: «Он преобразил себя в маленького старичка, он изменил себя, он поменял свою внешность, он сильно согнулся, его голова совсем побелела, его волосы совсем побелели». Еще одним распространенным стилистическим приемом является выражение какой-либо идеи путем помещения рядом двух слов, образующих двучленный термин. Например, мицтитлан айаутитлан (в облаках, в тумане), что означает «загадочно, таинственно»; нома нокши (моя рука, моя ступня) – «мое тело»; ин чальчиуитль ин кецали (нефрит, перья) – «богатство» или «красота»; итлатоль ихийо (его слово, его дыхание) – «его речь»; ин шочитль ин куикатль (цветок, песня) – «стихотворение» и т. д.

То же самое просматривается в параллелизме, к которому постоянно стремятся в стихах и трактатах и который состоит в размещении рядом двух фраз, имеющих одинаковое значение: чокицтли мотека, ишайотль пишауи («печаль переполняет, слезы текут»). Также высоко ценились фонетические параллели, а также неполные рифмы и аллитерации. Все эти стилистические приемы вместе с метафорами, которые зачастую были чрезвычайно замысловатыми, были признаками изящной словесности и использовались в речи хорошо воспитанного культурного человека.

Точно так же как стиль летописей был обычно сух, лаконичен и сводился к голому изложению фактов, стиль речей был цветист и даже, на наш вкус, напыщен и помпезен. Некоторые примеры этого стиля уже приводились, но невозможно не подчеркнуть необычайную склонность мексиканцев к этой философско-нравственной риторике. Они без устали могли произносить речи на любую тему и бесконечно отвечать друг другу избитыми фразами – с точки зрения латинской риторики, общепринятыми формулами на которые они набрасывали плащи своих метафор ради упражнения. «Они имели большую склонность к ораторскому искусству… Во время своих публичных выступлений они сидели на пятках, не прикасаясь к земле; они не смотрели вверх, не поднимали глаз; они не плевали, не делали никаких жестов и не смотрели никому в лицо. Когда оратор заканчивал свою речь, он поднимался и уходил, опустив лицо, не поворачиваясь спиной, очень скромно».

По любому общественно значимому поводу или по поводу событий в частной жизни устраивались настоящие турниры красноречия: будь то выборы императора или рождение ребенка, отправление купеческого каравана или бракосочетание.

Поэзия ценилась не менее высоко. Сановники и их семьи – включая некоторых самых выдающихся женщин – гордились своим поэтическим мастерством. В Тецкоко, где все, что имело отношение к изящной словесности, было в особом почете, один из четырех больших советов правительства называли «советом по музыке и наукам». Наряду с исполнением законов, относящихся к культу и колдовству, в его функции входило поощрение поэзии: он организовывал соревнования, в конце которых царь награждал победителей ценными подарками.

Среди знатных ацтеков были ученые, иногда занимавшиеся поэзией. Самым выдающимся из них был сам царь Несауалькойотль. На службе у высокопоставленных деятелей были профессиональные поэты, которые воспевали подвиги героев, величие королевских дворцов, жизненные радости и печали. Эти поэты обучали пению и музыке в «домах песни» (куикакалли), которые имелись при дворцах или были на содержании отдельных кварталов.

Само слово, обозначающее поэта (куикани, певец), показывает, что стихотворение и песня были синонимами, так как стихотворение всегда пели или, по крайней мере, декламировали под аккомпанемент музыкальных инструментов. Тексту некоторых стихотворений предшествовала условная запись, показывающая ритм тепонацтли, чьи удары должны были сопровождать декламацию.

Некоторые стихи показывают, что поэт осознавал свою высокую миссию:

Я режу нефрит, я лью золото в тигель! Вот моя песня! Я вставляю изумруды: Вот моя песня.

А еще он говорил так:

Я поэт, владыка песни, Я певец, я бью в свой барабан. Пусть его звуки пробуждают Души моих товарищей, что уже мертвы.

И еще:

Я певец, я сочиняю стихотворение, Которое сияет, как изумруд, Блестящий, драгоценный и прекрасный изумруд. Я подстраиваюсь к звукам мелодичного голоса циницкана… Как звон маленьких колокольцев, Маленьких золотых колокольцев… Я пою свою песню, Полную ароматов, подобно сияющей драгоценности, Сияющей бирюзе или ослепительному изумруду, Свой цветущий гимн весне.

Сами ацтеки подразделяли поэзию на определенные виды, первым из которых был теокуикатль (священная песнь) или гимны. И к счастью, при помощи источников, информировавших Саагуна, мы имеем запись некоторых из них – истинное сокровище для изучения языка древних мексиканцев и их религиозной мысли. Читая их, следует помнить, что эти стихи не только пели, но и «изображали», то есть каждое стихотворение (повторенное, без сомнения, огромное количество раз) сопровождалось определенным ритуальным действом, некоторыми установленными действиями жрецов или каким-нибудь особым костюмированным танцем.

Эти религиозные песни, перенесенные, по традиции, из далеких времен, зачастую были очень туманными или даже совершенно непонятными самим же ацтекам, или, по крайней мере, тем из них, кто не был жрецом. Они полны скрытых намеков и метафор.

Цветок моего сердца раскрылся, Вот властелин Полночи. Она пришла, наша мать, она пришла, Она, богиня Тласольтеотль. Родился бог маиса В раю Тамоанчана, Во дворце, где цветы поднимают свои головки, Тот, (кого зовут) «один – цветок». Родился бог маиса В саду дождя и тумана, Там, где делаются дети человеческие, Там, где они ловят нефритовых рыбок. И вот день: приближается заря. Птицы кецаль перелетают с места на место и кормятся Там, где прямо стоят цветы…

В честь национального бога Теночтитлана они пели:

Я Уицилопочтли, молодой воин. Другого такого нет. Напрасно я не надел свой плащ из перьев попугая, Так как благодаря мне солнце встало.

А это – в честь богини Тетеоиннан, матери богов:

Раскрылся желтый цветок. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Желтый цветок расцвел. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Раскрылся белый цветок. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Белый цветок расцвел. Она, наша мать, в маске из кожи Пришла из Тамоанчана. Ах, она стала богиней Посреди кактусов, наша мать, Обсидиановая бабочка. Ах, ты узрела Девять Степей! Она питается сердцами оленей, Наша мать, богиня земли.

А вот еще одна земная богиня, Сиуакоатль, в двух своих ликах, сельском и воинственном:

Орел, орел, Килацтли! Ее лицо окрашено кровью змеи, А орлиные перья – ее корона. Это она защищает кипарис Страны Чалмана и Кольуакана. Маис растет на священном поле. Богиня опирается на свой посох с колокольчиками. Колючка агавы, колючка агавы в моей руке, Колючка агавы в моей руке. На священном поле Богиня опирается на свой посох с колокольчиками. В руке моей пучок сорной травы. На священном поле Богиня опирается на свой посох с колокольчиками. «Тринадцать – орел» – так ее называют, Нашу мать, богиню Чалмана. Дай мне кактус-стрелу, священную эмблему. Вот мой сын Мишкоатль. Наша мать – воительница, наша мать – воительница, Косуля Кольуакана, Она украшена перьями. Вот и заря! Дан приказ сражаться. Вот и заря! Дан приказ сражаться. Может быть, мы приведем с собой пленников! Земля будет опустошена! Она, косуля Кольуакана, Украшена перьями.

Другие, гораздо более простые гимны, представляют собой на самом деле немногим более чем бесконечно повторяющиеся формулировки. Примером может послужить песнь Чикомекоатль, богини маиса. Распевая ее, они пытались побудить природу к ее ежегодному возрождению.

О почтенная богиня Семи Початков, Поднимись, пробудись! О наша мать, ты покидаешь нас сегодня, Ты отправляешься в свою страну, Тлалокан. Поднимись, пробудись! О наша мать, ты покидаешь нас сегодня, Ты отправляешься в свою страну, Тлалокан.

Стихи, не относящиеся к гимнам, мексиканцы подразделяли на несколько категорий по темам, происхождению или природе: яокуикатль, военная песня; чалькайотль, стихотворение на манер Чалько; шочикуикатль куэкуэчтли, цветистая, добродушно-шутливая песня; шопанкуикатль, стихотворение о весне и т. п. Некоторые из этих стихотворений, например песнь о Кецалькоатле, были настоящими сагами, а другие – размышлениями о краткости бытия или о неясности судьбы.

В сочетаниях декламации, песни, танца и музыки можно также найти элементы драматического искусства: в этих представлениях участвовали актеры, одетые в костюмы, изображающие исторических или мифологических героев. Они использовали диалог, и время от времени герои и хор сменяли друг друга. В этих представлениях, бывших одновременно и балетом, и трагедией, обычно изображался, например, царь Несауальпилли, или его отец Несауалькойотль, или император Монтесума. В них вставлялись исполняемые в пантомиме песни. Некоторые из них пели женщины. Например:

Мой язык из коралла, Из изумруда мой клюв; Я много думаю о себе, о мои родители, Я, Кецальчикцин. Я раскрываю свои крылья, Я рыдаю над ними: Как мы поднимемся в небо?

Актриса, которая пела эти слова, вероятно, была одета в костюм птицы.

Цветы и смерть, как навязчивые идеи-близнецы, украшают всю мексиканскую лирическую поэзию как своим великолепием, так и своими тенями.

О, если бы можно было жить вечно. О, если бы не было смерти. Мы живем, а наша душа разрывается, Молния сверкает вокруг нас. За нами следят и на нас нападают. Мы живем, а наша душа разрывается. Мы должны страдать. О, если бы можно было жить вечно. О, если бы не было смерти.

И опять:

Уйдет ли мое сердце, Как увядают цветы? Неужели когда-нибудь мое имя превратится в ничто? И моя слава пройдет на земле? Так пусть у нас будут хотя бы цветы! Так пусть у нас будет хоть немного песен! Как мое сердце сможет все пережить? Мы влачимся на земле напрасно.

Это стихотворение из Чалько демонстрирует такую же озабоченность:

Напрасно ты берешь свой украшенный цветами тепонацтли, Ты бросаешь пригоршни цветов – но все тщетно; Они вянут. Мы тоже, мы поем здесь нашу новую песню, И в наших руках Новые цветы. Может быть, наши друзья порадуются цветам. Может быть, грусть уйдет из наших сердец. Пусть никто не будет охвачен грустью, Пусть ничьи мысли не блуждают над землей. Здесь у нас дорогие нам цветы и песни. Может быть, наши друзья порадуются им, Может быть, грусть уйдет из наших сердец. О друзья, эта земля только временно дана нам. Нам придется забыть наши прекрасные стихи, Нам придется оставить наши чудесные цветы. Вот почему я грущу и пою солнцу, Нам придется забыть наши прекрасные стихи, Нам придется оставить наши чудесные цветы.

И отсюда мы переходим к выражению той чувственной философии, которая явно была широко распространена среди более образованных людей:

О, вы не придете дважды на эту землю, Владыки чичимеков! Будем счастливы! Разве берут с собой цветы в страну мертвых? Они нам всего лишь временно даны. Правда в том, что мы смертны; Мы оставляем цветы, и песни, и землю. Правда в том, что мы смертны… Если только здесь, на земле, Есть цветы и песни, То пусть они будут нашим богатством, Пусть они будут нашим украшением, И давайте будем счастливы с ними!

В поэзии мексиканцев также можно увидеть и великолепные пейзажи их страны. Один из послов, отправленных Уэшоцинко за помощью к Монтесуме, видит с высоты горных вершин всю долину Мехико, расстилающуюся перед ним:

Я карабкаюсь, я достигаю высоты. Огромное сине-зеленое озеро, То тихое, то бурное, Пенится и поет среди скал… Вода цветов, вода зеленого порфира, Где прекрасный лебедь С колышущимися перьями Плавает взад и вперед.

А когда заходит солнце:

Наш отец, Солнце, Одетый в богатые перья, бросается Вниз, в чашу драгоценных камней, Украшенный ожерельем из бирюзы Среди многоцветья цветов, Которые падают вечным дождем.

Короткие отрывки, как эти, едва ли могут дать представление о богатстве этой литературы, так как ее богатство велико, хоть до нас дошли всего лишь ее фрагменты. Неистовая страсть мексиканцев к ораторскому искусству и поэзии, музыке и танцам свободно царила на праздниках, званых вечерах и бесчисленных церемониях, на которых можно было увидеть молодых людей в великолепных украшениях, танцующих с куртизанками во всей своей красе, и сановников, и самого императора, присутствующего на традиционных балах. Танцы были не только развлечением; они не были также и всего лишь ритуалом: они были способом заслужить милость богов, «посредством служения им и призывая их всем своим существом».

Музыка ацтеков, от которой ничего не сохранилось до наших дней, так как она не была записана, не была богата ресурсами. Существовало несколько духовых инструментов, морская раковина, труба, флейта, свисток и – что наиболее важно – ударные инструменты: вертикальный барабан (уэуэтль) и двузвучный деревянный гонг (тепонацтли).

Музыка в основном создавала ритм для пения и танцев. Холодными ночами на высокогорных плато при свете смолистых факелов у подножия пирамид, чьи вершины уходили во тьму, толпу во время пения и танцев охватывал коллективный экстаз, каждое движение и фигура подчинялись закону ритуала. Там, в единстве песни и ритмических движений под звуки колотушек, толпа находила освобождение страстям своей неистовой души, и все это – не преступая границ общественного долга. Эта цивилизация самоограничивающихся людей, которая ввела такую ежеминутную дисциплину для всех членов общества, и в особенности для его высших слоев, обладала мудростью, чтобы пред взорами богов дать возможность выхода подавляемым стихиям. Стихи и музыка, ритм и танцы час за часом в красных отблесках факелов на огромной площади священного города – это было раскрепощение, которое общество предлагало на некоторое время невозмутимым людям, от которых оно так много требовало.

Такими они и были со своей силой и слабостями, со своим идеалом порядка и своей жестокостью, со своей одержимостью таинством крови и смерти, со своей чувствительностью по отношению к красоте цветов, птиц и драгоценных камней, со своей силой религиозного чувства – твердой вплоть до самоубийства, – со своей отличной государственной организацией, со своей привязанностью к земле и маису – к земле, все же дававшей им возможность без конца поднимать взоры к звездам, – вмещая все это в себя, древние мексиканцы были цивилизованными людьми.

Их культура, уничтоженная так внезапно, является одной из тех культур, созданием которой может гордиться человечество. В сердцах и умах тех, кто верит, что наше общее наследие состоит из всего ценного, что создано человеком во все времена на земле, она должна занять свое место среди наших самых драгоценных сокровищ – драгоценных, потому что они так редки. Через большие промежутки времени в необъятном и равнодушном мире люди, объединившись в общество, привносят что-то в жизнь, что-то большее, чем они сами, – цивилизацию. Они создатели культуры, и индейцы Анауака, жившие у подножия своих вулканов, на берегах своего озера, могут считаться одними из них.

Приложение

Восемнадцать месяцев года ацтеков и связанные с ними обряды

Ниже приводятся 18 месяцев мексиканского года и краткий перечень обрядов, которые соответствовали каждому из них.

1. Атль кауало (остановка воды) или Куиауитль (дерево поднимается). Принесение детей в жертву Тлалоку, богу дождя, и Тлалоке.

2. Тлакашипеуалицтли (снятие кожи с мужчин). Праздник Шипе Тотека. Принесение пленников в жертву с последующим снятием с них кожи. Жрецы надевают на себя эту кожу.

3. Тосоцтонтли (малое бодрствование). Жертвоприношения цветов; поклонение Коатликуэ.

4. Уэй тосоцтли (великое бодрствование). Праздники в честь Сентеотля, бога маиса, и Чикомекоатль, богини маиса. Жертвоприношения цветов и пищи в местных храмах и частных часовнях. Шествие девушек с початками кукурузы к храму Чикомекоатль. Песни и танцы.

5. Тоцкатль (засуха). Праздник Тескатлипоки. Принесение в жертву молодого человека, олицетворяющего Тескатлипоку, после того как он прожил целый год в роскоши.

6. Эцалькуалицтли (эцалли – блюдо, приготовленное из вареной кукурузы и бобов; куалицтли — процесс поглощения еды). Праздник Тлалока. Ритуальное купание в озере. Танцы и поедание эцалли. Жрецы соблюдают пост и несут епитимью. Принесение в жертву людей, олицетворяющих богов воды и дождя.

7. Текуильуитонтли (малый праздник владык). Церемонии, проводимые солеварами. Принесение в жертву женщины, олицетворяющей Уиштосиуатль, богиню соленой воды.

8. Уэй текуильуитль (великий пир владык). Раздача продовольствия населению. Танцы. Принесение в жертву женщины, олицетворяющей Шилонен, богиню молодой кукурузы.

9. Тлашочимако (дарение цветов). Люди шли за город собирать цветы и украшали храм Уицилопочтли. Веселье, званые вечера, танцы.

10. Шокотль уэци (опадение фруктов). Праздник бога огня. Принесение в жертву пленников Шиутекутли или Уэуэтеотлю. Юноши карабкались на столб с фигуркой из теста уаутли, находившейся на его вершине, и боролись за его кусочки.

11. Очпаництли (подметание). Праздник богинь земли и растительности, которых всегда изображают держащими в руках травяную метлу, при помощи которой они должны были подметать дорожку богам (то есть богам маиса, растительности и др.), танцы. Шуточные сражения между женщинами, целительницами и куртизанками. Принесение в жертву женщины, воплощающей Тоси или Тетеоиннан, мать богов. Парад воинов перед императором, который раздавал им почетные знаки отличия или оружие.

12. Теотлеко (возвращение богов). Считалось, что боги должны вернуться на землю: сначала Тескатлипока и, наконец, старый бог огня, которому делались человеческие жертвоприношения.

13. Тепейуитль (праздник гор). Из теста уаутли делались маленькие изображения гор и съедались. Принесение в жертву пяти женщин и одного мужчины, изображающих сельские божества.

14. Кечолли (название птицы). Празднество в честь Мишкоатля, бога охоты. Изготовление стрел. Большая охота на Сакатепетле. Жертвоприношения Мишкоатлю.

15. Панкецалицтли (поднятие знамен из перьев птицы кецаль). Великий праздник в честь Уицилопочтли: шутливые сражения. Шествие бога Пайналя, помощника Уицилопочтли, проходящее по многим местам в окрестностях Мехико. Жертвоприношения.

16. Атемоцли (сошествие воды). Праздник в честь богов дождя. Пост. Изготовление из амарантовой пасты фигурок богов дождя, которых затем «убивали» при помощи цоцопацтли (длинная плоская часть ткацкого станка). Жертвоприношения в виде пищи и напитков.

17. Тититль (?). Принесение в жертву женщины, одетой во все белое и олицетворяющей старую богиню Иламатекутли. Сражения ряженых, в которых юноши нападали на женщин с подушками.

18. Ицкалли (рост). Праздник в честь бога огня. Перед огнем ставили детей и протыкали им уши. Каждые четыре года приносились в жертву люди, одетые и украшенные как боги.

И на последнем месте были пять дней немонтеми, которые считались такими несчастливыми, что, пока они длились, никто ничего не делал.