Хуарес. Жизнь замечательных людей, страница 2

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Хуарес провел на посту министра внутренних дел всего полтора месяца. Он прибыл в столицу 2 ноября, а в ночь на 17 декабря войска столичного гарнизона под командованием генерала Сулоаги, бывшего кассира игорного дома, заняли все правительственные учреждения. Началась охота на левых либералов. Одним из первых подвергся аресту Хуарес. Очередное пронунсиаменто было налицо. Мятежники отменили конституцию, разогнали конгресс. Кто же их возглавлял? Сам президент Комонфорт. Совершив переворот, он объявил себя диктатором и пообещал вновь созвать учредительное собрание для выработки новой конституции.

Слухи о готовящемся заговоре уже давно ходили в столице. Комонфорт выражал недовольство конституцией, которая, по его словам, связывала ему руки. Он жаловался, что конгресс, наделенный большими полномочиями, лишал его возможности эффективно управлять страной. Президент опасался, что конгресс, в котором ведущую роль продолжали играть левые, навяжет ему новые радикальные реформы. Такие же опасения высказывали генерал Сулоага и некоторые члены кабинета министров. Они убедили Комонфорта возглавить переворот, обещая поддержку командующих военными округами и губернаторов штатов. Комонфорт присоединился к заговорщикам. По его собственным словам, он в одну ночь из законного президента превратился в презренного мятежника.

Перед переворотом Комонфорт вызвал Хуареса и попытался привлечь его на свою сторону. Хуарес вежливо, но категорически отказался. На следующий день о планах заговорщиков стало известно конгрессу. От кого? Возможно, от Хуареса. Конгресс потребовал объяснений от президента и министров, замешанных в подготовке пронунсиаменто. Комонфорт отказался их дать. Хуарес надеялся мобилизовать Национальную гвардию на защиту конституционного порядка, но заговорщики его опередили.

Комонфорту было легче совершить переворот, чем решить, каким путем ему следует пойти дальше. Мятежники захватили власть в столице, в большинстве же штатов они получили решительный отпор. В Оахаке единомышленники Хуареса твердо удерживали власть в своих руках. Губернаторы десяти самых влиятельных и крупных штатов высказались против переворота. Они образовали Лигу губернаторов-либералов, которая потребовала от Комонфорта ухода в отставку и передачи власти его законному преемнику Хуаресу, клерикалы же настаивали на расправе с Хуаресом.

Комонфорт не решался ни на то, ни на другое. Видя его колебания, реакционеры 11 января 1858 года совершили новый переворот, они объявили о смещении Комонфорта и провозгласили президентом генерала Сулоагу. Комонфорт, опираясь на верные ему части, попытался было оказать сопротивление, но, покинутый левыми и правыми, бежал в Веракрус, предварительно освободив из заключения Хуареса и других демократов. В Веракрусе Комонфорт заявил, что отказывается от поста президента в пользу Хуареса. 7 февраля он покинул Мексику и направился в Соединенные Штаты.

После бегства Комонфорта Хуарес и другие левые либералы — члены разогнанного Сулоагой конгресса — тоже покинули столицу и разными путями направились в город Гуанахуато, расположенный в 300 километрах к северу от Мехико. Здесь их поддержал генерал Парроди, располагавший 8-тысячной армией.

Дои Бенито прибыл в Гуанахуато 18 января. «Сюда явился некий индеец Хуарес, выдающий себя за президента республики», — писал в те дни в письме из Гуанахуато один местный житель. На следующий день Хуарес обратился к стране с воззванием, в котором, ссылаясь на конституцию, объявлял, что вступил в должность президента. Он осудил мятежников за стремление под предлогом защиты церкви и религии разрушить законный порядок, установленный согласно воле большинства мексиканцев. Хуарес призвал народ выступить в защиту конституции 1857 года и прогрессивных законов, принятых учредительным собранием, и строго наказать мятежников.

Несколько дней спустя Хуарес создал правительство с участием виднейших левых либералов. Мельчор Окампо стал военным министром, министром иностранных и внутренних дел. Прието — министром финансов. Генерал Парроди был назначен главнокомандующим войск.

Обычно в Мексике считалось, что тот, кто правил в столице, правил в стране. После очередного переворота проигравшая сторона, по крайней мере на некоторое время, прекращала дальнейшую борьбу. Теперь же, создав свое правительство внутри страны, левые заявляли, что они отказываются подчиниться неписаным правилам игры в пронунсиаменто и будут бороться с оружием в руках против мятежников, засевших в столице, пока правое дело конституционалистов не восторжествует.

Хуарес и члены его правительства, не теряя времени, стали направлять послания и письма своим единомышленникам в других штатах, призывая к активному сопротивлению мятежникам. Телеграфа в их распоряжении не было. Ежедневно Гуанахуато покидали курьеры Хуареса, переодетые в погонщиков мулов или крестьян, с посланиями его единомышленникам в провинциях. «Вооружайтесь, создавайте партизанские отряды, готовьтесь к длительной и беспощадной борьбе, нас ждут суровые времена, но мы победим извечных врагов мексиканского народа — реакционных церковников и продажных генералов-предателей», — писал им законный президент Мексики.

Контрреволюционеры тоже не сидели сложа руки. Они образовали в столице правительство во главе с Сулоагой. США, Англия, Франция и другие державы поспешили признать его. Иностранные державы надеялись добиться от Сулоаги новых концессий и льгот. На сторону Сулоаги перешла значительная часть армии и почти весь генералитет. Ему оказывала финансовую помощь церковь. Сулоага получил в дар от церковников только в 1858 году около 5 миллионов песо. Его политическими советниками являлись архиепископ Мехико де ла Гарса-и-Бальестерос и епископ Мичоакана Мунгия.

Действуя по их наущению, Сулоага отменил законы Хуареса и Лердо, вернул все права и привилегии духовенству, провозгласил себя верноподданным панского престола, за что удостоился личного благословения со стороны Пия IX.

Хотя в большинстве штатов, в том числе в таком важном стратегическом пункте, как Веракрус, порт которого являлся морскими воротами страны, сторонники Хуареса одержали верх, тот факт, что за Сулоагой стояла армия, что его признали иностранные державы и что он являлся хозяином столицы, давал ему значительный перевес над сторонниками конституционного правительства. Но Хуарес и его единомышленники были полны решимости продолжать начавшуюся борьбу до победного конца.

Стремясь не дать Хуаресу опомниться и мобилизовать силы левых, Сулоага направил ударную колонну верных ему войск под командованием генерала Осольо в сторону Гуанахуато. Это вынудило Хуареса и его правительство перебраться в Гуадалахару, где их настигло известие, что Осольо нанес при Саламанке поражение Парроди. Из 8 тысяч солдат у Парроди после сражения при Саламанке уцелело всего 2 тысячи, с которыми он поспешно отступил к Гуадалахаре, преследуемый победоносным Осольо.

Хуарес, получив известие о поражении Парроди, обратился с новым манифестом к народу, в котором писал: «Независимо от того, выиграем ли мы или проиграем нашу битву, погибнем ли мы в боях или падем от руки наемных убийц, священное дело, которое мы защищаем, непобедимо. Поражение при Саламанке всего лишь несчастный случай. Нас могут постигнуть и другие поражения. Война только начинается… Но будущее принадлежит демократии, свобода — ее непобедимое оружие. Ее цель — прогресс. Я всем своим существом верю в эти идеалы. Это мое единственное достоинство, дающее мне основание претендовать на должность президента. Поражения в войне не заставят нас отказаться от наших идей, сила которых превыше пушек».

Между тем оставаться и в Гуадалахаре было небезопасно. Хуарес решил направиться в город Колиму, но ему помешал мятеж одной из рот местного гарнизона, которым командовал подполковник Ланда. Мятежникам удалось выпустить из тюрьмы уголовников и с их помощью арестовать Хуареса и членов его правительства.

Хуарес, Окампо, Прието и другие руководители левых оказались в руках пьяной солдатни. Мятежники пытались расстрелять Хуареса, но Прието прикрыл его собой и страстной речью уговорил солдат сохранить арестованным жизнь. Как всегда в моменты опасности, так и на этот раз Хуарес проявил полную невозмутимость, спокойствие и хладнокровие. Мятежники, против которых охрана Хуареса открыла огонь, потребовали от него приказать конституционалистам сдаться, обещая взамен сохранить ему жизнь. Хуарес решительно отказался выполнить их требование, более того, он убеждал мятежников сложить оружие и подчиниться законному правительству. Три дня продолжались бои в Гуадалахаре. Наконец сторонникам Хуареса удалось освободить его. Этот эпизод со свойственной ему лаконичностью Хуарес так записал в своем дневнике: «13-го восстала охрана дворца и по приказу Лайды, возглавлявшего мятеж, меня арестовала. 15-го я был освобожден».

В тот же день, 15 марта, президент, его министры в сопровождении отряда в 100 человек покинули Гуадалахару, преследуемые все тем же подполковником Ландой.

По дороге беглецы остановились переночевать в селении Атаклан. Здесь их настиг и окружил подполковник Ланда. Казалось, смерть снова пришла за Хуаресом и его друзьями. Хуарес предложил своим министрам оставить его и попытаться по одному бежать. Сам же он, как и полагается главнокомандующему, останется с верными ему бойцами сражаться до последнего патрона. Министры Хуареса не пожелали покинуть его. Было решено всем вместе пробиваться сквозь окружение, что им удалось сделать следующей ночью.

Теперь уже это было не отступлением, а настоящим бегством. И тем не менее Хуарес и его друзья не падали духом. На всем пути простые люди — крестьяне, индейцы, горожане — встречали их хлебом-солью, преподносили цветы, оказывали всякого рода помощь. «Народ нас поддерживает, — говорил Хуарес своим спутникам, — а это главное. Наши враги могут нанести нам тысячу поражений, но одолеть пробудившийся к борьбе народ они все равно не смогут. Если мы проявим упорство и будем продолжать нашу политику реформ, победа будет за нами».

В Колиме, где власть удерживали левые либералы, Хуарес и его спутники смогли, наконец, передохнуть, привести себя в порядок и вновь наладить связь со своими единомышленниками в других штатах. Сведения, поступавшие в Колиму, были неутешительны. Генерал Парроди попал в окружение в Гуадалахаре и сдался противнику. В распоряжении конституционного правительства осталось всего 350 солдат и две пушки. На севере Мексики войну с войсками Сулоаги можно было продолжить только партизанскими методами. Учитывая создавшуюся обстановку, Хуарес и его друзья решили перебраться в Веракрус, где имелись хорошо вооруженные отряды Национальной гвардии и большой арсенал в крепости Сан-Хуан-де-Улуа. С суши Веракрус был защищен окружавшими его малярийными топями. Немаловажным соображением было и то, что для закупки оружия можно было воспользоваться доходами местной таможни.

Назначив на пост военного министра и главнокомандующего Сантоса Дегольядо, адвоката-самоучку, сына священника, стойкого левого, пользовавшегося большим влиянием в штате Мичоакан, где он являлся ректором университета, и поручив ему возглавить партизанские действия на севере страны, Хуарес со своим кабинетом покинул Колиму. В тихоокеанском порту Мансанильо 11 апреля беглецы сели на американский пароход «Джон Д. Стефенс», направлявшийся в Панаму. Там они пересекли железной дорогой перешеек и в Колоне, на атлантическом побережье, пересели на другой пароход, который с остановкой в Гаване доставил их в уже знакомый Хуаресу Новый Орлеан. Тут они совершили еще одну пересадку — на пароход «Теннесси», на борту которого 4 мая 1858 года прибыли в Веракрус, где местные власти приветствовали Хуареса 21 орудийным залпом. Наконец законный президент Мексики и его законное правительство обрели себе надежное убежище. Вскоре к ним присоединился Мигель Лердо де Техада, назначенный на пост министра финансов.

Веракрус считался не только морскими воротами Мексики, но и «легкими» любого правительства. Дело в том, что доходы таможни Веракруса составляли чуть ли не половину всех поступлений в государственную казну. Правительство, лишенное этого спасительного «легкого», было осуждено на скоротечную жизнь, и наоборот: тот, кто «дышал» через Веракрус, мог рассчитывать на длительное существование.

Жители Веракруса, тесно связанные с заморской торговлей, не терпели попов и продажных генералов. Здесь Хуарес находился в безопасности и его правительство могло приступить к исполнению своих обязанностей. В первую очередь следовало укрепить оборону города, усилить Национальную гвардию, наладить связь с провинциями, сплотить воедино всех недовольных режимом Сулоаги — местных каудильо, разночинную интеллигенцию, крестьян, ремесленников, буржуазию, использовавшую закон Лердо для приобретения церковного имущества. Нужно было также приложить немало усилий, чтобы заручиться если не признанием, то по крайней мере нейтралитетом иностранных держав, в особенности Англии, через негоциантов которой можно было получить столь необходимое конституционалистам оружие. Главное же, предстояло углубить революцию путем продолжения осуществления политики реформ.

— Раз наш противник навязал нам гражданскую войну, — говорил Хуарес своим министрам, — то пусть это будет две войны в одной: война в защиту конституционного правительства и война в защиту реформ. Если мы ограничимся только свержением Сулоаги, а потом приступим к осуществлению реформ, то наши враги вновь разожгут гражданскую войну. Нам следует лишить их такой возможности. Эта война должна быть революционной войной, а не борьбой двух соперничающих группировок за власть.

В Веракрусе Хуареса волновали не только государственные дела. С ноября прошлого года, после того как он оставил Оахаку, ему ничего не было известно о судьбе его семьи. Что с Маргаритой и детьми, где они, не случилось ли с ними какого-либо несчастья? На этот вопрос никто не мог ответить толком, ибо связь с Оахакой была прервана. Оснований же для беспокойства было более чем достаточно. Хотя левые либералы продолжали удерживать власть в его родном штате, банды сторонников Сулоаги нападали на селения, врывались в города, убивали и грабили мирных жителей, не щадя ни женщин, ни детей. К счастью, в конце мая из Оахаки пришло короткое сообщение от ученика Хуареса — Хусто Бенитеса, извещавшего дона Бенито, что его семья жива и здорова и что донья Маргарита, узнав о прибытии Хуареса в Веракрус, намеревается с детьми выехать туда.

Оахака расположена от Веракруса на расстоянии 400 километров пути. Преодолеть его в условиях бушевавшей в стране гражданской воины донье Маргарите с 8 детьми, старшей из которых, Мануэле, было 14 лет и самому маленькому, Вено, не исполнилось и года, было весьма рискованно. Путешествие предстояло совершить на мулах, обходя города, по глухим проселочным дорогам. Но донья Маргарита успешно справилась со всеми трудностями. Ей было свойственно такое же мужество и выдержка, которыми отличался и ее «обожаемый Хуарес», как она называла своего мужа. В конце июля донья Маргарита с детьми благополучно прибыла в Веракрус. Теперь, когда вся семья Хуареса была в сборе, глава ее мог всецело посвятить себя государственной деятельности.

Остаток 1858 года прошел в стычках и боях с войсками Сулоаги по всей территории республики. Консерваторы удерживали в своих руках крупные города, но для этого им нужно было содержать там крупные гарнизоны.

В сражениях консерваторы, как правило, одерживали победы. Партизанские части конституционалистов, плохо вооруженные и недисциплинированные, не могли выстоять перед натиском хорошо оснащенных оружием и вымуштрованных солдат противника, которыми командовали профессиональные военные. Осольо вскоре умер. Но противник не ощущал недостатка в опытных военачальниках. На его стороне сражались генералы Мирамон, Томас Мехия, Леонардо Маркес и другие.

Неудачи не обескураживали сторонников Хуареса. Население, в особенности в сельских местностях, их поддерживало. Постепенно и из среды партизан выдвинулись смелые и талантливые командиры — уже знакомый нам Порфирио Диас, адвокат Леандро Валье, поэт и бывший семинарист Игнасио Сарагоса, журналист Хесус Гонсалес Ортега, вокруг которых образовались сильные партизанские отряды. Несмотря на все свое материальное превосходство, войска консерваторов были не в состоянии с ними справиться.

Неспособность Сулоаги нанести решительное поражение конституционалистам вызвала против него большое недовольство в лагере реакционеров. В начале 1859 года армейская верхушка свергла Сулоагу и провозгласила президентом Мигеля Мирамона, который считался самым талантливым генералом мексиканской армии. Ему тогда исполнилось всего лишь 26 лет. В феврале Мирамон во главе большой армии предпринял наступление на Веракрус. Он обещал захватить главный оплот конституционного правительства. Но по дороге в Веракрус его армия оказалась сильно потрепанной в сражениях с партизанскими отрядами. Подступы к Веракрусу были хорошо укреплены конституционалистами. Мирамон вынужден был начать осаду города, заняв позиции в болотистой местности, где его солдат стали косить болезни.

Конституционалисты, воспользовавшись тем, что основные силы противника застряли у стен Веракруса, собрали в один кулак свои разрозненные партизанские отряды в центре республики и под командованием Сантоса Дегольядо попытались взять штурмом Мехико. Дегольядо удалось вплотную подойти к столице и захватить ее пригород — Такубайю, но здесь он задержался в ожидании восстания либералов в городе. Задержка стоила ему победы. Мирамон, опасаясь падения столицы, снял осаду Веракруса и поспешил обратно в Мехико. Его опередил реакционный генерал Леонардо Маркес, известный своей смелостью и жестокостью, выступивший из Гуадалахары. Не дожидаясь Мирамона, он вступил в бой с Сантосом Дегольядо и разгромил его войска, захватив много пленных и обоз. Остатки армии Дегольядо вместе со своим командующим бежали в горы.

Мирамон, вернувшись в Мехико, приказал расстрелять пленных конституционалистов. Маркес расстрелял не только пленников, но также врачей, студентов-медиков, оказывавших на ратном поле помощь раненым, а также случайных лиц, схваченных реакционерами. За эту зверскую расправу он заслужил прозвище «такубайского тигра». После бойни духовенство отпраздновало победу пением церковных гимнов, Мирамон и Маркес проехали по улицам столицы в открытой карете, приветствуемые церковниками. На Маркесе красовался поднесенный ему городскими дамами шарф с надписью: «Рыцарю добродетели и доблести». Затем Маркес вернулся в Гуадалахару, где дамы из местной аристократии приняли его под триумфальной аркой и увенчали золотой короной. Там он продолжал расстрелы либералов.

Участие церковников в гражданской войне на стороне Мирамона и его сподручных, которых они финансировали и воодушевляли на кровавые расправы со сторонниками либералов, вызывало все большее негодование и возмущение среди населения. В июле 1859 года Хуарес опубликовал манифест к мексиканскому народу, в котором разоблачал преступное поведение духовенства и оповещал о намерении правительства осуществить «социальную реформу». Направляя этот документ Сантасилии в Новый Орлеан, Хуарес писал ему: «С радостью посылаю тебе только что подписанный мною манифест. Как ты увидишь, главным в его содержании является установление полной независимости светской власти от духовной и провозглашение принципа свободы совести. Для меня эти принципы имеют первостепенную важность, они должны быть в первую очередь обеспечены нашей революцией, и, если мы добьемся победы, мы будем испытывать удовлетворение от того, что принесли некоторую пользу нашей родине и человечеству».

«Социальная реформа» мыслилась Хуаресом в первую очередь как отделение церкви от государства и конфискация в пользу государства имущества церкви. Намеченная программа была полностью осуществлена во второй половине 1859 года путем издания так называемых законов о реформе, являвшихся главным завоеванием буржуазной революции, вдохновителем и руководителем которой выступало правительство Хуареса.

Законы о реформе провозглашали безвозмездную национализацию церковного имущества, освобождали население от всяких церковных налогов и поборов, запрещали деятельность на территории Мексики монастырей, монашеских орденов, в том числе миссионерских и любых других церковных корпораций и организаций. Кроме того, правительство Хуареса порывало дипломатические отношения с Ватиканом.

Законы о реформе устанавливали систему светского народного образования. Регистрация браков и других актов гражданскою состояния передавалась в ведение государства. Как обычно, Хуарес первым подал пример к исполнению гражданских обязанностей: когда в Веракрусе родилась его дочь Франсиска, он лично зарегистрировал ее рождение в светском департаменте.

Принятие этих законов подрывало экономическое, политическое и идеологическое влияние католической церкви — главного оплота феодальных, реакционных и антинациональных сил в Мексике. По своей глубине и охвату в этом плане «реформаторское» законодательство не имело себе равных в Америке да и в европейских странах, если не считать декретов французской революции 1789 года об отделении церкви от государства.

Законы о реформе преследовали различные цели. С одной стороны, конфискация и последующая распродажа церковных поместий и недвижимого имущества должны были пополнить правительственную казну и дать возможность финансировать не только продолжавшуюся войну против реакционеров, но и другие мероприятия, в частности, развитие народного образования. С другой стороны, правительство Хуареса стремилось этим укрепить класс мелких фермеров — ранчеро, которым предоставлялись льготы при покупке церковных земель: они освобождались от налога на такого рода операции и получали возможность оплатить стоимость приобретенного участка в рассрочку до 9 лет. И все же хотя таким путем и возникло около 20–30 тысяч новых мелких земельных собственников, большая часть церковного имущества оказалась в руках крупной буржуазии и иностранных дельцов, среди которых было немало американских.

Законами о реформе воспользовались и многие деятели либерального лагеря — генералы, политики, чиновники, скупавшие за бесценок церковные земли и обогащавшиеся различного рода спекуляциями и махинациями. Они образовали новую прослойку национальной буржуазии, отличавшуюся от старой тем, что свои интересы она отождествляла с интересами независимого мексиканского государства и исповедовала светскую* антиклерикальную идеологию, хотя и применяла прежние феодальные способы эксплуатации на своих землях. К чести Хуареса и его ближайших сотрудников следует сказать, чт® никто из них не воспользовался реформой для личного обогащения.

Хотя Мирамон и церковники во главе с архиепископом Гарсиа-и-Бальестеросом и священником Мирандой встретили законы о реформе в штыки, обзывая Хуареса и его единомышленников «коммунистической партией» и предавая их в сотый раз анафеме, — осуществление этих законов сузило социальную базу реакции, ибо поживиться за счет церковного имущества были не прочь даже многие противники конституционалистов. А совершив этот шаг, они уже волей-неволей покидали лагерь Мирамона, победа которого грозила им потерей вновь приобретенной собственности.

Кроме местных реакционеров, правительству Хуареса приходилось иметь дело еще и с другим, не менее опасным, коварным и традиционным врагом мексиканского народа — правящими кругами Соединенных Штатов, которые продолжали вынашивать планы закабаления Мексики. Выразителем этих агрессивных кругов выступал тогда президент США Джеймс Бьюкенен, избранный на этот пост в 1856 году. Бывший государственный секретарь президента Полка в период войны с Мексикой, сторонник рабовладельцев, он представлял наиболее агрессивные экспансионистские круги Соединенных Штатов. Б отличие от своих предшественников Бьюкенен предпочитал действовать не силою оружия, а силою долларов. Он намеревался купить у Испании Кубу. За деньги он думал добиться дальнейших территориальных уступок со стороны Мексики.

Сразу же после переворота Комонфорта к нему явился американский посол в Мехико Джон Форсайт и предложил по поручению Бьюкенена продать Соединенным Штатам Нижнюю Калифорнию и пограничные штаты Чиуауа и Сонору. Сперва Комонфорт с негодованием отверг предложение Форсайта, заявив ему, что скорее выбросится из окна, чем совершит подобного рода бесчестную сделку.

Отказ Комонфорта вовсе не обескуражил американского дипломата. Форсайт сообщал в Вашингтон: Мексика находится в процессе быстрого распада, и если Комонфорту удастся сохранить власть, то можно будет добиться от него желаемого.

Действительно, не прошло и десяти дней, как Комонфорт обратился через того же Форсайта с просьбой к Соединенным Штатам предоставить Мексике заем в 600 тысяч долларов, в которых он остро нуждался, для выплаты жалованья солдатам. Форсайт пообещал поддержать его просьбу перед Вашингтоном, но дал понять, что успех дела зависит от согласия Мексики на территориальные уступки в пользу Соединенных Штатов. Комонфорт согласился рассмотреть предложение Форсайта, обещая через два дня дать ответ. Ответ был отрицательным. Комонфорт не решился на продажу американцам национальной территории, а других возможностей получить необходимые средства у него не было. Оставалось только одно — отказаться от власти, что он вскоре и сделал.

Форсайт объяснял Вашингтону свою неудачу иначе: «Я могу заверить с полным основанием, что, имей я возможность немедленно уплатить Комонфорту наличными хотя бы полмиллиона долларов и предложи я ему внушительную сумму за территории, приобрести которые было поручено мне в инструкции от июля месяца, я мог бы добиться его подписи под трактатом об уступке нам этих земель». Но такие оказии повторятся еще 50 раз в предстоящие 12 месяцев, обнадеживал Форсайт президента Бьюкенена: «Независимо от того, кто возглавит правительство Мексики в результате господствующего в столице хаоса, несомненно одно: ему потребуются деньги. Следует поэтому быть начеку и в подходящий момент вновь выдвинуть наше предложение, подкрепив его определенной суммой наличными».

С захватом власти в столице Сулоагой, казалось, что шансы Форсайта на успех значительно возросли. Режим Сулоаги всецело зависел от финансовой поддержки церкви. Форсайт не преминул использовать это обстоятельство в своих целях. Он стал доказывать церковным иерархам, что они могут спасти свои богатства, только уговорив Сулоагу продать США Нижнюю Калифорнию, Чиуауа и Сонору. В противном случае церковь или израсходует все свои капиталы на поддержку Сулоаги, или их все равно отнимет от нее Хуарес. Шесть недель спустя после прихода Сулоаги к власти Форсайт победоносно сообщал в Вашингтон: «Я добился того, что мои аргументы оказали должное воздействие на друзей и советников клира и в настоящее время настроение правящих кругов полностью соответствует моим надеждам».

Архиепископ Мехико и другие церковные иерархи да и сам Сулоага выразили согласие продать Соединенным Штатам требуемые территории. Но до оформления сделки и на этот раз не дошло. Обнадеженные разгромом армии Парроди при Саламанке, реакционеры стали тянуть с окончательным ответом Форсайту, надеясь набить себе таким образом цену.

Затяжка вызвала негодование Форсайта. Узнав, что в столице либералы готовят восстание против Сулоаги, он решает оказать им поддержку, в надежде получить от либералов то, что ему не удалось урвать у Комонфорта и Сулоаги. Когда же заговор либералов был раскрыт и его план рухнул, Форсайт предложил правительству США использовать силу для достижения своих целей. «Вы хотите Сонору? — спрашивал Форсайт Бьюкенена. — Американская кровь, пролитая на ее границах, дает вам право захватить ее. Уполномочьте меня предъявить мексиканцам ультиматум: или они заплатят несколько миллионов, которые нам должны за грабежи и покушения на наших граждан, или… Хотите свободного прохода через перешеек Теуантепек? Заявите Мексике: природа дала вам в руки кратчайший путь между двумя океанами, столь необходимый для мировой торговли. Вы отказываетесь открыть его или разрешить другим сделать это в интересах человечества. Вы не имеете права выступать в роли собаки на сене… Дайте добром то, что мы просим взамен за благодеяния, которые вам предлагаем, или мы возьмем его силой».

Бьюкенен был бы рад последовать совету Форсайта, но новая война с Мексикой угрожала вызвать мощное сопротивление внутри самих США, где назревал конфликт между южными и северными штатами из-за отношения к рабству. Северяне считали, и не без основания, что дальнейшая экспансия США в Мексике укрепит рабовладельческий Юг, и угрожали чуть ли не восстанием Бьюкенену, если он предпримет новый поход против южного соседа.

Бьюкенен продолжал лелеять надежду, что за доллары ему удастся в конце концов добиться своего. Он стал добиваться желаемой сделки с Хуаресом, считая его правительство значительно слабее режима Сулоаги и поэтому более податливым. Ведь Сулоагу признали иностранные державы, в то время как Хуарес не только был лишен такого признания, но находился в Веракрусе под угрозой пушек военных кораблей Англии и Франции, требовавших от него уплаты по долговым обязательствам Мексики. Бьюкенен, не порывая с Сулоагой, стал через разных агентов сулить Хуаресу дипломатическое признание взамен на уступку Соединенным Штатам Нижней Калифорнии. Между тем Сулоага, опасаясь установления над Мексикой американского протектората, обратился к Франции с просьбой прислать ему на подмогу 10-тысячный корпус французских «добровольцев». Хотя эта просьба не встретила тогда поддержки в Париже, в Вашингтоне она вызвала немалое беспокойство. Поэтому когда в столицу США прибыл дипломатический агент Хуареса — Хосе-Мария Мата, американское правительство приняло его весьма благосклонно.

Мата, товарищ Хуареса по изгнанию в Новом Орлеане, гле он подписал в свое время протест против грязной сделки Гадсдена, был стойким патриотом, не питавшим каких-либо иллюзий относительно агрессивных намерений Соединенных Штатов. После первых контактов с представителями американских властей Мата сообщил Хуаресу из Вашингтона: «Здесь доминирует стремление заполучить путем покупки еще одну часть нашей территории. Именно это толкнуло Форсайта на признание режима Сулоаги. Учитывая указанную тенденцию, которая граничит с подлинной манией, считаю необходимым в наших переговорах с американцами заявить со всей решительностью, что, хотя мы готовы пойти на определенные уступки, благоприятствующие развитию и безопасности интересов США, мы никогда и ни в коем случае не уступим им и пяди нашей земли».

Хуарес и его правительство полностью разделяли позицию Маты. Чтобы сделать Хуареса более сговорчивым и уступчивым, Бьюкенен перешел к шантажу и угрозам. Он установил связь с Мирамоном, сменившим к тому времени Сулоагу, и потребовал от американского конгресса полномочий послать войска в Мексику для установления в ее провинциях Соноре и Чиуауа, граничащих с США, постоянных гарнизонов, или, как мы теперь сказали бы, военных баз, под предлогом необходимости пацифицировать Мексику и оградить ее таким образом от возможной европейской интервенции.

Хуарес не поддался на такого рода провокации. Он, его министр иностранных дел Окампо и представитель в Вашингтоне Мата продолжали в переговорах с американской стороной твердо отстаивать принцип территориальной целостности Мексики.

В начале 1859 года Бьюкенен направил в Веракрус своего агента Герчуэлла с поручением ознакомиться с положением дел конституционалистов и представить свои предложения на предмет дальнейшей экспансии Соединенных Штатов в Мексике.

22 февраля в письме президенту Бьюкенену Герчуэлл сообщал, что Хуарес хитрый, недоверчивый и неподкупный индеец, но что в его окружении имеются влиятельные люди, опираясь на которых Соединенные Штаты могут со временем установить над Мексикой «эффективный, хотя и не прямой протекторат». В случае если конституционная партия, указывал Герчуэлл, одержит победу над Мирамоном, Соединенные Штаты смогут «регулировать ее политику путем осторожных и мудрых советов».

Возбужденный столь радужными перспективами, Бьюкенен в апреле признал правительство Хуареса и направил адвоката Роберта Миллигана МакЛейна, ярого сторонника американской экспансии и тесно связанного с компанией Луизиана — Теуантепек, в Веракрус с поручением во что бы то ни стало добиться покупки Нижней Калифорнии. Но все усилия МакЛейна в этом направлении ни к чему не привели. Хуарес, как писал впоследствии МакЛейн в своих воспоминаниях, категорически отказался уступить хоть пядь мексиканской земли. МакЛейн вынужден был довольствоваться значительно меньшим результатом. 14 декабря 1859 года он подписал с Окампо договор, согласно которому США, признавая целостность мексиканской республики, получали право беспошлинного транзита через Теуантепекский перешеек и северо-западные районы Мексики. Договор предусматривал ввод американских войск на территорию Мексики для обеспечения транзита, но с согласия мексиканского правительства.

«Мне стоило огромного труда, — сообщал МакЛейн Бьюкенену, — убедить конституционное правительство согласиться на пункт, согласно которому оно брало на себя обязательство в случае невозможности выполнять свои функции просить помощи Соединенных Штатов. Только когда я заявил, что в любом случае Соединенные Штаты будут действовать, не спрашивая разрешения мексиканского правительства или любого другого, в защиту своих законных интересов и своих граждан, если их интересы будут находиться под угрозой, мне удалось добиться благоприятного для нас решения этого вопроса».

Согласно договору МакЛейн — Окампо США обязывались выплатить Мексике 4 миллиона долларов, из которых 2 миллиона должны были пойти на уплату претензий американских граждан к мексиканскому правительству.

Договор МакЛейн — Окампо был подписан в момент, когда правительство Хуареса переживало тяжелые дни.

Войска Мирамона наносили конституционалистам одно поражение за другим и в конце 1859 года вновь осадили Веракрус. В сентябре Мирамон заключил союз с Испанией, признав за нею все долги и финансовые рекламации взамен за обещание направить из Кубы военные суда к Веракрусу и начать его блокаду. Франция, со своей стороны, угрожала высадить свои войска в Веракрусе. Одновременно Мирамон предлагал Вашингтону возобновить переговоры о продаже Нижней Калифорнии, Чиуауа и Соноры. К тому же, «воскрес» Комонфорт: он появился на мексиканской границе и предложил себя в качестве умиротворителя Мексики, призывая Хуареса и Мирамона передать ему власть. За его спиной стояли англичане. Ходили слухи о возвращении в страну старого авантюриста и предателя Санта-Анны.

Все это крайне осложняло положение правительства Хуареса. Оно казалось безнадежным даже многим вожакам конституционалистов. Больше других заколебался Дегольядо. На свой страх и риск он выступил с предложением уступить свой пост главнокомандующего Мирамону при условии, что тот признает конституцию 1857 года. Мирамон, еще рассчитывавший победить конституционалистов, отверг предложение Дегольядо, а Хуарес, со своей стороны, тоже дезавуировал его.

Тогда Дегольядо предложил другой план умиротворения: установить с неприятелем перемирие и созвать конгресс для избрания нового президента, причем как Мирамон, так и Хуарес не должны были бы выставлять своих кандидатур на этот пост. Хуарес осудил и этот план. В письме к Дегольядо он пояснил, что озабочен не своей личной судьбой, а тем, что он, Хуарес, представляет республиканскую законность и что отказ его от поста президента означал бы уступку реакционным мятежникам, усугубил бы состояние анархии в стране и открыл бы путь для иностранной интервенции. Письмо Хуареса к Дегольядо заканчивалось словами: «Я надеюсь, что Вы пришлете мне свою отставку. Желаю Вам пребывать в добром здравии и остаюсь Вашим другом, который целует Вашу руку». Старая испанская формула вежливости, которая применялась даже к худшему врагу и которую Хуарес всегда соблюдал.

Дегольядо подал в отставку. Его дело было передано военному трибуналу. Однако правительство, учтя его прежние заслуги и раскаяние, сочло возможным суд над ним отложить до победы над врагом и разрешить ему продолжать службу в армии. Главнокомандующим был Назначен генерал Гонсалес Ортега, хотя Хуаресу было известно, что и он поддерживал компромиссные планы Дегольядо. Хуарес был вынужден лавировать, действовать осторожно — ведь в Веракрусе он был отрезан от конституционалистской армии. Любой его опрометчивый шаг, резкий жест, острое слово в адрес того или другого командира могли толкнуть виновного в лагерь неприятеля.

С различными планами пацификации выступали также Англия, Франция, Испания. Их смысл заключался в том, чтобы лишить Хуареса власти. Но дон Бенито был тверд как скала. Он продолжал настаивать и убеждать своих сторонников: законный конституционный порядок должен быть восстановлен, а этого можно достигнуть только путем военного разгрома лагеря реакции.

В этих сложных и тяжелых для конституционалистов условиях заключение договора МакЛейн — Окамло, несомненно, являлось разумным шагом со стороны Хуареса. Следует отметить, что осуществление договора зависело от ратификации его американским конгрессом и правительством Мексики. В конгрессе Бьюкенен не имел большинства. Хуарес знал это и надеялся, что конгресс договора не утвердит. Так оно и получилось. Правительство Хуареса, со своей стороны, тоже его не ратифицировало. Таким образом, договор оказался клочком бумаги. Правительству Бьюкенена он не принес какой-либо выгоды, а Мексику спас от угрожавшей ей новой вооруженной интервенции со стороны Соединенных Штатов. Более того, он обеспечил Хуаресу дипломатическое признание Вашингтона, что покончило с дипломатической изоляцией правительства конституционалистов.

1860 год знаменовался кровопролитными боями хуаристов с войсками Мирамона. Все попытки последнего взять Веракрус провалились. Солдаты Мирамона грабили гражданское население, убивали ни в чем не повинных людей, жгли селения, возбуждая в народе ненависть. Спастись от их насилий можно было только перейдя в лагерь конституционалистов, партизанские армии которых, несмотря на частые поражения, продолжали неуклонно расти.

В середине 1860 года в гражданской войне наметился перелом в пользу конституционалистов. Их войска освободили большинство штатов. В августе хуаристам, которыми командовал Гонсалес Ортега, удалось окружить основные силы Мирамона в районе Силао и нанести им поражение. В этом сражении Мирамон потерял 2 тысячи солдат только пленными. Гонсалес Ортега отпустил их на свободу, что вызвало волну дезертирства в армии противника, в победу которого теперь перестали верить даже его собственные сторонники. Вновь всплыл Сулоага, потребовавший от Мирамона вернуть ему власть. Мирамон арестовал его.

Бежав после поражения при Силао с остатками своей разбитой армии в Мехико, Мирамон занялся мародерством. Он даже ограбил английское посольство, откуда изъял 700 тысяч песо. От швейцарского банкира Жеккера он получил заем в 750 тысяч песо, уполномочив его выпустить мексиканские государственные облигации на сумму в 14 миллионов песо. Некоторое время спустя Мирамон получил от того же Жеккера еще полмиллиона песо взамен на облигации в 38 миллионов песо. Эти облигации банкир Жеккер продал за полцены различным французским спекулянтам и родственникам императора Наполеона III.

Располагая деньгами, полученными от Жеккера, Мирамон смог несколько поправить свои дела и на время вновь воодушевить своих генералов. В одном из сражений ему даже посчастливилось взять в плен Дегольядо, которого он засадил в столичную тюрьму. Но ставка его уже была бита. Гонсалес Ортега наносил ему одно поражение за другим. 22 декабря Гонсалес Ортега разбил его 8-тысячную армию при Кальпулальпаме на подступах к столице. Но сам Мирамон ускользнул. Ему предоставил убежище в Халапе отпущенный им на свободу его бывший соратник и соперник Сулоага. Мирамон поделил с ним и с Маркесом оставшиеся у него 140 тысяч песо и пробрался на побережье, где его подобрал французский военный корабль «Меркур», доставивший павшего идола мексиканской реакции во Францию.

Вечером 23 декабря Хуарес и члены его правительства слушали в театре Веракруса оперу Беллини «Пуритане». Во время спектакля Хуаресу доложили о разгроме Мирамона при Кальпулальпаме. Хуарес приказал прервать спектакль, поднялся на сцену и сообщил радостную новость присутствующим, которые приветствовали ее восторженными возгласами. Музыканты, не знавшие нот мексиканского гимна, принятого шесть лет тому назад, заиграли «Марсельезу».

1 января 1861 года Гонсалес Ортега во главе 20-тысячной конституционалистской армии вошел в Мехико. Жители столицы радостно приветствовали своих освободителей. Население радовалось концу гражданской воины, длившейся долгих три года. Конституционалистов осыпали цветами, обнимали, целовали.

На одной из улиц победителей встретил освобожденный из заключения Дегольядо. Этот генерал-адвокат, проигравший столько сражений, разжалованный Хуаресом и плененный Мирамоном, рыдал от радости: ведь дело, которому он так искренне, хотя и неудачно, служил, наконец, восторжествовало.

Вскоре крупные военные операции закончились и в других районах Мексики, где Порфирио Диас, генерал Хуан Альварес и другие командиры конституционалистов завершили разгром основных сил противника.

11 января 1861 года Хуарес в сопровождении своей семьи и министров вернулся из Веракруса в Мехико. В черной карете, одетый в свой обычный скромный черный костюм, Хуарес въехал в город без всякой помпы. Такого еще не знала история мексиканской республики, которой управляли, начиная с Итурбиде, генералы, прибывавшие в столицу в расшитых золотом мундирах и на белых конях. Население устроило Хуаресу восторженную демонстрацию, длившуюся восемь часов. Теперь в президентском дворце впервые поселился гражданский человек — адвокат и к тому же индеец.

Новый хозяин президентского дворца в тот же день, 11 января, созвал заседание кабинета министров. Время для отдыха еще не настало…

НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Враг потерпел решительное поражение, но патриотам предстояло еще выиграть не менее трудные битвы. Демократическая Мексика пока что существовала только в проекте — в виде конституции 1857 года.

За нее и во имя ее народ сражался против сил реакции в течение трех лет, сложили головы 20 тысяч бойцов конституционалистской армии. Теперь следовало показать на деле, что собой представляет это благо: обеспечить демократические свободы, создать местные власти в штатах, избрать новый конгресс и нового президента, расширить сеть образования, превратить Мексику в передовую, прогрессивную страну с высоким уровнем жизни, с грамотным, просвещенным населением. Тогда, в начале 60-х годов прошлого века, такие надежды могли показаться химерическими. Такой благодатной страны еще не существовало на карте, да и в прошлом история ее не знала.

В Соединенных Штатах, где принципы демократии были провозглашены при создании этого государства, господствовали рабство, чистоган, нищета. Правда, почти одновременно с победой либералов в Мексике в США был избран президентом Авраам Линкольн, сторонник освобождения рабов. Но все указывало на то, что этого добиться можно будет только после кровопролитной войны с южными штатами.

Во Франции в то время правили аристократы, банкиры и крупные дельцы, идолом которых был авантюрист Наполеон III, мечтавший своими завоевательными походами затмить славу своего дядюшки Бонапарта. В Англии у власти стоял Пальмерстон, хитрый и двуличный политик, стремившийся любыми средствами расширить границы Британской империи. В центре Европы поднимала голову Пруссия, угрожая территориальными захватами своим соседям. На востоке, в Российской империи, безраздельно господствовало самодержавие…

Но если нельзя было построить такого идеального порядка в США и в старых и умудренных опытом государствах Европы, какие основания имелись для его создания в стране, где в течение 50 лет царили разруха и гражданская война, где подавляющая масса населения не знала грамоты и жила в нищете, где каждый генерал — будь он консерватором или либералом — считал себя «спасителем отечества»? А главное, на какие средства осуществлять эту грандиозную программу? Теперь, когда правительство переехало в столицу, его со всех сторон осаждали просьбами выдать те или другие суммы. Главнокомандующий Гонсалес Ортега просил деньги на уплату солдатам и офицерам, министр просвещения Игнасио Рамирес требовал деньги для учителей; министр иностранных дел Франсиско Сарко сообщал, что дипломатические представители Мексики за границей голодают, а министр финансов поэт Гилермо Прието на все просьбы отвечал, что казна пуста, денег нет, само правительство живет в долг.

Куда девались баснословные богатства церкви, конфискованные на основе реформы? Увы, только незначительная их часть попала в правительственную казну, да и та уже давно разошлась, ее поглотили нужды войны. Остальное осело в карманах ловких предпринимателей, богатеев, торговцев. Этот новый класс мексиканской буржуазии был заинтересован в сохранении правительства Хуареса, благодаря которому он завладел церковным имуществом, но из этого еще не следовало, что он был готов содержать его. Правительство, должно было содержать самое себя. Так уж повелось в Мексике со времен Итурбиде.

Чтобы изменить этот порядок, следовало заставить все слои населения подчиняться законам республики, конституции 1857 года. Этого могло добиться только сильное правительство, опирающееся на послушную ему армию, полицию. Но могло ли оно рассчитывать на них, если не платило им жалованья? Получался какой-то заколдованный круг, выход из которого отчаивались найти даже лучшие умы либералов. Мельчор Окампо был одним из них. Как только правительство Хуареса вернулось в столицу, он подал в отставку и уехал в родной штат Мичоакан, где в своем поместье занялся разведением цветов и переводом сочинений Прудона.

Хуарес, конечно, мог бы последовать примеру Окампо, сложить с себя тяжелую ношу президентского поста и удалиться на родину, в Оахаку. Но его удел был уделом борца. Целью его жизни был прогресс Мексики, служение высшим интересам родины. Такие люди, как правило, никогда не теряют веры в будущее, всегда считают осуществимыми свои идеалы. Часто их постигают неудачи, и они гибнут, но гибнут на посту, в жестоких схватках с противником, а погибая, верят, что прожили свою жизнь не напрасно. Все крупные народные движения находят себе вождей, обладающих именно такими качествами: верой в дело, которое они защищают и олицетворяют, и страстным желанием служить этому делу всеми своими силами.

Нет, Хуарес не оставил президентского поста, хотя отдавал себе отчет в сложности стоявшей перед его правительством задачи.

В первую очередь следовало создать центральный управленческий аппарат, политически надежный, преданный правительству. Хуарес издал декрет, увольнявший чиновников, сотрудничавших с реакционными хунтами. Одновременно он пытался объявить амнистию и возвратить гражданские права тем сторонникам реакции, которые сложат оружие и признают правопорядок, установленный конституцией 1857 года. Но если первое мероприятие встретило одобрение либеральной печати, то против амнистии высказались многие газеты и сподвижники Хуареса. Они требовали устроить побежденному противнику кровавую баню в назидание на будущее. Хуарес, однако, опасался, что подобные действия только продлят гражданскую войну. Ведь следовало учитывать, что враги, хотя и были изгнаны из столицы и других крупных центров и уже не располагали крупными военными соединениями, все еще не сложили оружия. Теперь они как бы поменялись с либералами местами, перейдя к методам партизанской борьбы. Банды вооруженных до зубов реакционеров под руководством уже известных читателю вожаков — Маркеса, Мехии и других, увешанные крестами и эскапуляриями, рыскали по дорогам, убивая правительственных чиновников, учителей и вообще всех заподозренных в симпатиях к либералам. Они находили приют и помощь у местных священников и помещиков. Для того чтобы справиться с ними, нужно было бросить на их подавление армию республики. Между тем Хуарес рассчитывал сократить численность армии, чтобы хоть как-нибудь облегчить финансовое положение правительства.

Из этих разувших планов ничего не получилось. Реакционеры не желали признать свое поражение и продолжали поддерживать банды мятежников. К тому же они усиленно искали за границей покровителей, что угрожало новыми международными осложнениями правительству Хуареса.

Между тем страна была призвана избрать президента и новый состав конгресса. На должность президента было выдвинуто три кандидата — Хуарес, генерал Гонсалес Ортега и Мигель Лердо де Техада. Все они выступали с позиций конституции 1857 года. Реакция не отважилась выдвинуть своего кандидата. Хуарес представлял традиционных левых либералов, творцов «реформистских» законов. Гонсалес Ортега олицетворял старую армейскую традицию, согласно которой президентское кресло должно было принадлежать победоносному генералу, каким он и являлся. Его поддерживали многие местные каудильо и военные деятели, считавшие, что раз они проливали кровь в течение трехлетней гражданской войны, то именно они и должны управлять страной. Вокруг же Мигеля Лердо де Техады, возглавлявшего тогда верховный суд республики, объединились мелкобуржуазные радикальные элементы, упрекавшие Хуареса в медлительности, пассивности и нерешительности в борьбе с клерикальной реакцией.

Дон Мигель, интеллектуал, блестящий оратор и публицист, слыл за подлинного создателя законов реформы, у него было много последователей среди экзальтированной либеральной молодежи. На протяжении многих лет он сотрудничал с Хуаресом, неоднократно входил в его правительства. Некоторые исследователи считают, что у него были серьезные шансы одержать победу на выборах и стать президентом.

Судьба распорядилась иначе — 22 марта 1861 года во время выборов Мигель Лердо де Техада внезапно скончался. Хуарес получил большинство голосов и был избран президентом Мексики на четырехлетний период. Однако в конгрессе сторонники Хуареса получили перевес только в несколько голосов.

Управлять страной с конгрессом, почти половина депутатов которого состояла из противников Хуареса, трудно. Но другого выхода не было. Демократия, как ее понимал Хуарес и другие либералы, олицетворялась выборами и конгрессом, который воплощал народную волю. Они сражались за эту систему и готовы были подчиниться ее вердикту даже в том случае, если он грозил лишить их власти. Ведь альтернативой парламентской системы, основанной на конституции и соблюдении определенных законодательных и правовых норм, была диктатура, пронунсиаменто, произвол, хаос, грозившие гибелью Мексике.

В начале мая собрался конгресс. Хуарес выступил перед депутатами с отчетом о деятельности правительства в период трехлетней войны. Он доложил конгрессу о законах реформы, о подвигах народной армии в борьбе с реакцией, о финансовых трудностях республики. Он заявил о намерениях правительства всемерно развивать экономику страны, предпринять строительство железной дороги Веракрус — Мехико, сократить численный состав армии и модернизировать ее, создав генеральный штаб, военную медицинскую службу и офицерское училище. Программа правительства Хуареса не встретила возражений со стороны большинства депутатов. И все же многие из них весьма резко критиковали действия правительства в период трехлетней войны, упрекая Хуареса за многочисленные поражения конституционалистских войск, особенно же за заключение договора МакЛейн — Окампо. Последний упрек носил явно демагогический характер, ибо, как известно, этот договор, не будучи ратифицирован ни той, ни другой стороной, потерял всякое значение. Критики договора нападали не столько на Хуареса, сколько на Окампо, требуя, чтобы он дал соответствующие объяснения конгрессу по поводу злополучного договора. Защитники Хуареса отмечали, что он во время войны категорически отказывался согласиться на привлечение иностранных волонтеров или войск для борьбы с противником, чего требовали многие военные и гражданские лидеры либералов.

Что касается Окампо, то он, хотя и избранный депутатом конгресса, в его работе не участвовал, продолжая пребывать в своем поместье в Мичоакане. «Сперва соберу урожай кукурузы, а потом явлюсь в конгресс», — писал он своим друзьям, призывавшим его не медлить с приездом в столицу.

Дебаты в конгрессе закончились непредвиденным образом. 30 мая, в полночь, банда вооруженных до зубов головорезов, принадлежавших к воинству мятежников Леонардо Маркеса и Сулоаги, все еще именовавшего себя президентом Мексики, напала на поместье Окампо и увезла его в неизвестном направлении. Только 2 июня об этом стало известно Хуаресу. Были арестованы мать Маркеса и жена Сулоаги. Правительство сообщило главарям мятежников, что готово их обменять на Окампо или выплатить за него любой выкуп. Правительство не остановилось даже перед тем, чтобы прибегнуть к услугам французского посла де Салиньи, явно симпатизировавшего мятежникам, который также обратился к ним с просьбой пощадить жизнь их пленнику. Либеральная печать, со своей стороны, требовала, чтобы правительство предупредило мятежников: в случае расправы с Окампо, оно ответит массовыми репрессиями против реакционеров.

Но ни один из этих актов не произвел никакого впечатления на Маркеса и Сулоагу, по приказу которых 9 июня бандит — испанец по национальности,’ а по имени Линдоро Кахига расстрелял Окампо и повесил его труп на дереве. Это преступление вызвало волну негодования и возмущения по всей стране и в столице. Конгресс наделил правительство чрезвычайными полномочиями для ликвидации реакционных банд. Перед конгрессом выступил Сантос Дегольядо, дело которого все еще находилось на рассмотрении военного трибунала. Он попросил разрешить ему участвовать простым солдатом в преследовании головорезов Маркеса и Сулоаги. Депутаты встретили овацией Дегольядо, ему давно простили его заблуждения периода трехлетней войны, никто не сомневался в его патриотизме. Конгресс дал согласие на его просьбу, и Дегольядо вместе с отрядом в 800 человек выступил на подавление мятежных банд, бесчинствовавших на подступах к столице.

Между тем 11 июня конгресс 61 голосом против 55 утвердил в должности президента Бенито Хуареса. Вице-президентом согласно конституции был утвержден соперник Хуареса на выборах генерал Гонсалес Ортега, который был также назначен председателем верховного суда.

Хотя решение конгресса и означало победу Хуареса, он отказался следовать традиции и отметить свое избрание помпезными торжествами, подарками и наградами своим сторонникам. Населению столицы было не до фьесты. Все были взбудоражены подлым убийством Мельчора Окампо и с нетерпением ждали известий о разгроме банд Маркеса и Сулоаги. Но вместо этого пять дней спустя после провозглашения Хуареса президентом страну потрясло сообщение о новой трагедии: отряд, посланный против мятежников, попал в засаду, был разгромлен, а бывший главнокомандующий армии неудачливый Сантос Дегольядо убит.

В столице это известие вызвало новые демонстрации протеста. Борьба против мятежников требовала денег — солдат и ополченцев следовало кормить, вооружить. А средств у правительства не было. Хуарес снизил себе и министрам жалованье, сократил количество министров, чиновников, ликвидировал в целях экономии все зарубежные представительства Мексики, за исключением Вашингтона и Парижа. Но как бы ни затягивало пояс правительство, расходы росли, поступления в казну катастрофически уменьшались, таможни оставались, как и раньше, под контролем представителей Англии, Франции и Испании. Эти державы забирали три четверти их доходов в счет погашения внешних долгов Мексики.

Положение правительства было столь бедственным, что Хуарес вынужден был чуть ли не ежедневно обращаться к ростовщикам, чтобы получить несколько тысяч песо для покрытия самых срочных расходов.

После гибели Сантоса Дегольядо правительству удались с огромным усилием снарядить и вооружить новый отряд для борьбы с мятежниками. Командиром отряда был назначен самый популярный генерал конституционалистов — молодой, смелый, обаятельный и удачливый Леандро Валье. Его опеке поручил свою семью, бежав из столицы, Мирамон, с которым Валье дружил в юности.

Пять дней спустя после гибели Дегольядо Леандро Валье во главе своего отряда покинул столицу. Двадцать четыре часа спустя Маркес окружил его и после кровопролитного сражения разбил наголову. Леандро Валье был взят в плен, расстрелян и, как Окампо, повешен. Правительственные войска не смогли даже отбить его труп. Чтобы получить его, они были вынуждены уплатить бандитам 500 песо! Изуродованные останки Леандро Валье доставили в столицу и торжественно захоронили под страстные речи либеральных ораторов, требовавших мести и крови шакалов, как теперь именовали главарей мятежников — Маркеса и Сулоагу.

Эти три совершенные в течение одного месяца преступления сплотили либеральную партию вокруг Хуареса как никогда. Прежние раздоры и различия во взглядах отошли на задний план. Стойкая позиция президента, отказавшегося вопреки традиции прибегнуть в ответ на террор реакционеров к массовым репрессиям, считая, что политика «око за око, зуб за зуб» только углубит раскол нации на два непримиримых лагеря, способствовала политической изоляции мятежников, число которых не превышало 3 тысяч. Правительственным войскам при содействии местного населения хотя и не посчастливилось захватить Маркеса и его приятеля Сулоагу, удалось в течение последующих недель сильно их потрепать в нескольких сражениях и отбросить за несколько сот километров от столицы. И все же положение правительства продолжало оставаться трудным.

Власть его не столько признавали, сколько терпели провинциальные касики. В середине июля из Соединенных Штатов прибыл в штат Новый Леон генерал Игнасио Комонфорт. Хуарес приказал арестовать его и доставить в столицу для следствия и суда по обвинению в покушении на конституцию 1857 года, которую он, будучи президентом, отменил, положив начало трехлетней гражданской войне. Однако губернатор штата Сантьяго Видаурри взял под свое покровительство Комонфорта и отказался выполнить приказ президента. Хуарес, не располагая средствами, с помощью которых он мог бы заставить Видаурри подчиниться, был вынужден не настаивать на своем приказе, и Комонфорт продолжал спокойно жить в Новом Леоне.

Но основные трудности носили даже не политический, а финансовый характер. Государственная казна по-прежнему продолжала пустовать. Разумеется, можно было попытаться пополнить ее путем увеличения налогов. Но сборщики налогов не получали жалованья и поэтому отказывались собирать их. Да и конгресс вряд ли одобрил бы столь не популярный закон. Можно было бы, конечно, конфисковать собственность реакционеров, как того требовали некоторые радикалы, но это создало бы опасный прецедент: возвратись реакционеры к власти, они отплатили бы той же монетой либералам, что внесло бы еще больший хаос в экономику страны. Обратиться к новым внешним займам? Нет, только не это. Займы, как свидетельствовал мексиканский опыт, только еще крепче затягивали петлю на горле страны. Предоставлялись они на кабальных условиях, только проценты по ним поглощали четверть всех доходов республики.

Естественно, возникла мысль: а не объявить ли временный мораторий на уплату этих процентов? Тогда правительство могло бы укрепить свои позиции, быстрее умиротворить страну, оздоровить экономику. Да и кредиторам Мексики будет выгоден такого рода мораторий, в конце концов они тоже выиграют от укрепления мексиканской экономики. Ведь они представляют Англию, Францию, Испанию — державы, в торговле с которыми Мексика была заинтересована.

Разумеется, существовала опасность, что правительства этих держав, отстаивая свой авторитет, могли прибегнуть к репрессиям против Мексики. Но находятся эти державы по ту сторону Атлантического океана и вряд ли смогут нанести серьезный ущерб стране. С севера тоже не ожидалось осложнений: в Соединенных Штатах началась кровопролитная гражданская война. Президент Линкольн заявил мексиканскому послу Ромеро, что его правительство желает поддерживать дружеские отношения с Хуаресом, политику которого приветствует и одобряет. Заверяли в своей дружбе и правители рабовладельческого Юга, опасаясь, как бы Мексика не встала на сторону северян.

Впрочем, другого выхода не было. 17 июля 1861 года правительство Хуареса внесло на рассмотрение конгресса закон, приостанавливающий на два года выплату процентов по иностранным займам. В тот же день закон был одобрен 112 голосами против 4. Сообщая об этом в письме Хуану-Антонио де ла Фуэнте, послу Мексики в Европе с резиденцией в Париже, Хуарес писал: «Я твердо уверен, что передышка, которую мы получим благодаря принятому закону, будет способствовать полному умиротворению страны, возрождению наших доходов и кредита, что быстро спасет нас от анархии и полного распада нашего общества. С этим убеждением мы приняли упомянутый закон, и мы полны решимости осуществить его, готовы стойко встретить могущие последовать опасности и угрозы, которые в любом случае менее катастрофичны, чем неизбежная гибель, угрожавшая нам».

Хуарес просил Хуана-Антонио де ла Фуэнте попытаться разъяснить правительствам Франции и Англии позицию Мексики и добиться от них согласия на провозглашенный конгрессом мораторий. Это письмо было написано на следующий день после того, как посол Франции де Салиньи порвал, а посол Англии Уайк временно прекратил дипломатические отношения с Мексикой в знак протеста против закона о моратории.

Реакционные правительства европейских держав не жаловали и до этого своими симпатиями Хуареса.

Вернувшись в Мехико, правительство Хуареса было вынуждено выслать из страны архиепископа Гарсиа-и-Бальестероса и объявить «персона нон грата» — нежелательными лицами — дипломатических представителей Ватикана и Испании, яростно и открыто поддерживавших клику Мирамона и призывавших к расправе с конституционалистами. Франция и Англия только накануне разгрома Мирамона признали правительство Хуареса и назначили при нем новых дипломатических представителей: первая — графа Пьера Элизодора Альфонса Дюбуа де Салиньи, вторая — сэра Чарлза Леннокса Уайка.

Де Салиньи в течение десяти лет до своего назначения в Мексику занимал мелкую должность в министерстве иностранных дел Франции, на которой ничем особенным себя не проявил. Получил он назначение в Мексику по рекомендации своего предшественника Габриака, с которым его связывали дружеские отношения. Крайний реакционер, вспыльчивый и неуравновешенный, честолюбец и прожектер, де Салиньи мечтал о блестящей дипломатической карьере. Он поставил перед собой задачу обогатить Наполеона III, его родственников и самого себя за счет Мексики, заставив ее признать долг Жеккеру. Швейцарский банкир обещал 30 процентов сводному брату Наполеона III герцогу де Морни, председателю законодательного корпуса, если тот обеспечит ему возврат этих капиталов. Морни, действовавший с согласия Луи Бонапарта, охотно пошел на сделку. Его доверенный лицом стал де Салиньи. Чтобы Франция получила возможность официально выступить в роли опекуна Жеккера, ему было предоставлено французское подданство.

Приступив к своим обязанностям посланника, де Салиньи угрожал: «Если мексиканцы откажутся повиноваться, я начну бить стекла!»

Мексиканцы отказались повиноваться, и де Салиньи стал вести себя весьма вызывающе и буйно, угрожая, с одной стороны, правительству Хуареса всякого рода санкциями и дипломатическим разрывом, а с другой — призывая французское правительство применить силу — послать к берегам Мексики военный флот, обстрелять и занять ее порты, прибегнуть к другим «варварским действиям, которые должны были бы образумить» неотесанного индейца Хуареса.

У де Салиньи возник конфликт с правительством Хуареса в связи с изъятием властями ценностей, спрятанных в столичном монастыре «сестер милосердия». Де Салиньи направил резкую ноту протеста правительству Хуареса, в которой заявил, что считает обыск монастыря «прямым и сознательным оскорблением правительства императора, под покровительством которого находятся во всем мире сестры милосердия». Де Салиньи угрожал разрывом дипломатических отношений с Мексикой, если изъятые ценности не будут возвращены упомянутым «сестрам». Его угрозы не нашли тогда поддержки в Париже, и он был вынужден несколько сбавить тон в своих отношениях с правительством Хуареса.

Де Салиньи нашел в лице британского посланника Уайка единомышленника и союзника. Назначенный в Мексику еще в 1860 году, Уайк не спешил занять свой пост, пребывая около года на водах во Франции, где он лечил застарелую подагру. В Мехико он появляется только в мае 1861 года. Он быстро находит общий язык с де Салиньи, у которого черпает информацию о положении в стране. Три недели спустя после своего приезда в Мексику Уайк докладывал в Лондон: «Патриотизм в общепринятом понятии этого слова здесь не известен; ни одна из местных партий не располагает выдающимися людьми. Группировки враждуют, преследуя наживу или месть, в то время как страна падает все ниже, а ее жители становятся все более примитивными и подлыми. Таково положение в настоящее время в Мексике, и добиться справедливости или удовлетворения (имеются в виду интересы иностранных кредиторов. — И. Л.) от подобного народа путем убеждения и угроз имеется мало шансов, он разумеет только один язык — силу».

Такую же точку зрения высказывал британскому правительству капитан Олдхем, командовавший британским морским отрядом в Карибском море, суда которого вот уже около трех лет как маячили на виду у Веракруса. Олдхем настаивал на оккупации английскими войсками тихоокеанских и атлантических портов Мексики и захвате действовавших гам таможенных постов.

Призывы французских и английских дипломатов к применению силы находили положительный отклик в правительственных кругах Парижа и Лондона, девизом которых являлись «политика канонерок», обстрел, вторжение, оккупация и захват территорий, население которых «оскорбляло» флаг Великобритании или Франции или просто имело смелость не давать себя грабить пиратам и разбойникам, представлявшим эти державы.

Вот почему де Салиньи и Уайк сочли себя вправе, не дожидаясь инструкций своих правительств, порвать дипломатические отношения с правительством Хуареса после того, как был принят конгрессом закон о прекращении сроком на два года выплаты по внешним займам. Они были уверены, что их правительства на этот раз не только одобрят их действия, но используют спровоцированный ими конфликт для примерного наказания строптивой Мексики, чтобы нищим странам впредь было неповадно нарушать свои «священные» обязательства но отношению к финансовым магнатам великих держав — этим грозным и мстительным богам буржуазного мира.

Де Салиньи и Уайк в своих расчетах не ошиблись.

«ЧУДОВИЩНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ»

Сведения о событиях в Мексике приходили в Европу с шестинедельным опозданием. Дипломатические депеши посылались из столицы курьерами в Веракрус, а оттуда быстроходные корабли везли их через океан в Англию, Францию. Пока сообщения де Салиньи и Уайка о намерении правительства Хуареса объявить долговой мораторий и их решении порвать с ним дипломатические отношения прибудут в Париж и Лондон, мы познакомим читателя с деятельностью в Европе некоторых мексиканских персонажей, имеющей непосредственное отношение к последующим событиям, круто изменившим судьбу Мексики.

Речь пойдет о противниках либерального лагеря, которые издавна околачивались при королевских дворах, предлагая мексиканский трон, а вместе с ним и несметные мексиканские сокровища европейским принцам, нежелающим «спасти» их родину от жестокого и безбожного тирана индейца Хуареса.

Кроме бежавших или высланных из Мексики церковников, среди которых особенно отличались своей ненавистью к Хуаресу архиепископ Гарсиа-и-Бальестерос, епископ Пелагио Антонио Лабастида-и-Давалос и известный мятежник в сутане Миранда, бывший министр юстиции в правительстве Сулоаги, в этой группке национальных предателей, провоцировавших европейские державы на вмешательство в мексиканские дела, подвизались еще три деятеля — Хосе-Мария Гутьеррес де Эстрада, Хосе Мануэль-Идальго-и-Эснауррисар и генерал Хуан Непомусено Альмонте.

Гутьеррес де Эстрада появился впервые в Европе в начале 20-х годов в составе мексиканской делегации, которая по поручению Итурбиде пыталась пригласить на мексиканский трон одного из бурбонских принцев. Когда Испания отвергла кордобское соглашение, Гутьеррес де Эстрада предложил мексиканский трон австрийскому эрцгерцогу Карлу-Людовику. Тем временем Итурбиде сам уселся на этот трон и быстро слетел с него, чем надолго отбил охоту у европейских принцев к мексиканской короне.

Но если миссия Гутьерреса де Эстрады в политическом плане потерпела фиаско, то в личном плане она увенчалась полным успехом. Не сумев всучить мексиканский трон австрийскому эрцгерцогу, он сумел продать свое сердце богатой австрийской графине, женившись на которой обеспечил себе безбедное существование до конца дней своих, а осталось ему жить еще доброе полстолетие.

После женитьбы Гутьеррес де Эстрада поселился в Риме, где писал трактаты, манифесты и обращения к европейским монархам, призывая их «спасти» Мексику от внутренней анархии и от поглощения Соединенными Штатами. Эта его маниакальная деятельность время от времени получала официальную поддержку того или другого мексиканского диктатора. В 1854 году находившийся у власти Санта-Анна поручил ему подобрать кандидата на мексиканский трон. Хотя подобного рода проекты лопались точно мыльные пузыри, Гутьеррес де Эстрада оставался невозмутимым: он был фанатиком «великой идеи». Ей он служил верой и правдой независимо от того, имела ли она успех или терпела поражение.

Более практичным в своих действиях и намерениях был другой рыцарь монархической идеи — однофамилец отца нации Хосе Мануэль, или, как его все называли, Пене Идальго, сын бывшего офицера по службе Итурбиде, сторонник Санта-Анны, во время правительства которого он служил секретарем мексиканской дипломатической миссии в Мадриде. Уволенный с этой должности либералами, Идальго провозгласил себя монархистом, перешел на службу к Гутьерресу де Эстраде. Борец за «великую идею» весьма щедро оплачивал его услуги.

В Мадриде Идальго посещал дом аристократов Монтихо, предки которых участвовали в завоевании Мексики. Он дружил с Евгенией де Монтихо, утверждавшей, что в ее жилах течет кровь индейских властелинов Мексики. Когда Евгения вышла замуж за Наполеона III и превратилась таким образом во французскую императрицу, Идальго перекочевал из Мадрида в Париж, где благодаря покровительству своей мадридской знакомой стал вхож не только в покои самых высоких чинов империи, но даже самого императора. Еще в конце 50-х годов Идальго представил императору Гутьерреса де Эстраду, который расписывал перед жаждавшим славы и денег племянником Наполеона I несметные богатства Мексики, уверяя его, что страна ацтеков ничего другого не жаждет, как превратиться в протекторат Франции. Император с интересом выслушал полубредовую речь старого фанатика, но обещаний никаких не давал.

Идальго ввел в окружение Наполеона III и генерала Хуана Непомусено Альмонте, сделавшего политическую карьеру на том основании, что он являлся незаконнорожденным сыном Морелоса, радикального вождя войны за независимость, от которого не унаследовал ни фамилии, ни патриотических идей. Он служил Санта-Анне, Комонфорту, Мирамону, Сулоаге. Был несколько раз военным министром, посланником в Вашингтоне, Лондоне и Париже. Будучи представителем Сулоаги в Париже, он подписал с представителем Испании Моном соглашение, обязывающее Мексику возместить ущерб, якобы понесенный испанским подданным во время гражданских войн. Это соглашение не было признано правительством Хуареса, которое объявило Альмонте предателем и лишило его всех званий и постов. В отместку Альмонте примкнул к мексиканским монархистам, прожигавшим свою жизнь в парижских салонах и увеселительных заведениях, и быстро занял среди них ведущее положение: как-никак, а он был хоть незаконным, но все-таки сыном героя освободительной борьбы Морелоса да еще генералом и бывшим военным министром. Это уже была фигура, к словам которой прислушивался император.

Выдавал себя за монархиста и старый предатель Санта-Анна. В 1857 году он предложил испанскому правительству возглавить коалицию трех держав — Испании, Франции и Англии, которая учредила бы монархию в Мексике. Санта-Анна советовал Испании с этой целью направить экспедиционный корпус в 20 тысяч солдат в Мексику, а Англии и Франции финансировать эту авантюру. Теперь неугомонный предатель предлагал возглавить подобного рода интервенцию против своей родины Луи Бонапарту. Стал монархистом и Мирамон, проживавший в Париже после бегства из Мексики.

Почему эти битые генералы и псевдоаристократические креолы тянулись именно к Луи Бонапарту, а не к другим европейским монархам, почему они надеялись именно у него получить поддержку? Потому, что они видели в нем родственную себе душу. Этот сын богемы, царственный люмпен-пролетарий, как его называет Маркс, вполне мог польститься на мифические сокровища Монтесумы и дать себя втянуть в заокеанскую авантюру. Подобного рода агрессивные войны нужны были ему как воздух. «Он — носитель имени, знаменующего собой деспотизм и кровопролитие, — он, который этим отголоском минувшей славы прельстил воображение французских масс, — он слишком хорошо знал, что для сохранения его престижа совершенно необходимо боевое крещение и блеск военных успехов», — писали Маркс и Энгельс.

И действительно, этот имитатор своего знаменитого дяди, придя к власти при содействии и в интересах крупной французской буржуазии, воевал в Европе, Азии, на Ближнем Востоке. В Европе под предлогом помощи папскому престолу, покровителем которого он себя провозгласил, этот «маленький» Наполеон ввел войска в Италию и держал около 20 лет под своим каблуком Рим. Он воевал с Австрией и Россией. В Азии его войска бесчинствовали в Китае, захватили и превратили в колонию Индокитай. На Ближнем Востоке он пытался приобщить к своей империи Сирию.

Но старой его мечтой было укрепиться в Центральной Америке. Еще находясь в эмиграции в Лондоне и ища легкого способа разбогатеть, Луи Бонапарт носился с идеей создания компании, которая финансировала бы прорытие межокеанского канала. Он опубликовал на эту тему брошюру, в которой расписывал огромные выгоды такого рода предприятия.

Эти планы приняли новые очертания, когда Луи Бонапарт из безработного эмигранта превратился в императора французов. Теперь он стал помышлять о присвоении всей Центральной Америки. Это позволило бы ему не только овладеть ее естественными богатствами, но и воспрепятствовать экспансии Соединенных Штатов на юг, что угрожало превратить их в могучую мировую державу — соперницу Франции.

Бредовая затея? Луи Бонапарту, игроку и прожектеру, она таковой не казалась. Под его влиянием находилась Испания. Из этого следовало, что он мог рассчитывать на поддержку испанцев и происпанских элементов в ее бывших владениях. В той же Мексике проживало несколько тысяч французов-торговцев, не говоря уже о поварах, парикмахерах, представителях других чисто «французских» профессий. Они могли стать опорой оккупационного режима.

Правда, наряду с этой накипью в Мексике проживали и другие французы — демократы и радикалы, ярые противники Луи Бонапарта, бежавшие сюда после поражения революции 1848 года. Их было немало, о чем свидетельствует тот факт, что в 50-х годах они издавали в Мехико два еженедельника на французском языке, в которых «маленький» Наполеон подвергался яростным нападкам.

Французский посланник в Мексике Габриак именно их влиянию приписывал все радикальные меры правительства Хуареса — «войну против духовенства и высших классов, закон против подозрительных, вкратце — все террористические мероприятия всех самых необузданных революций». Луи Бонапарт был уверен, что его бравые зуавы быстро расправятся с этими «поджигателями».

Кроме зуавов, Луи Бонапарт еще рассчитывал на поддержку церкви — ведь недаром французские войска охраняли папский трон в Риме. Наконец, его поддержали бы все «здравые», консервативные элементы страны, недовольные действиями «социалиста» и «демагога» Хуареса. А ведь куда с меньшими шансами на успех был завоеван Индокитай.

Буржуазная Франция разделяла честолюбивые прожекты своего императора. Французский книжный рынок был наводнен многочисленными трактатами о Мексике. В них расписывались, не без преувеличения, ее естественные богатства, в особенности залежи драгоценных металлов, а мексиканский народ представлялся в виде сброда, который нуждается в иностранном хозяине.

В таком же духе информировали Луи Бонапарта французские дипломаты в Мексике в 50-х годах. Посланник Левассёр сообщал в 1853 году со слов того же министра Санта-Анны Альмонте, что мексиканцы только и мечтают о том, чтобы император французов установил над их страной протекторат.

Габриак, предшественник де Салиньи, писал в Париж, что Мексика будет поглощена Соединенными Штатами, если Франция не помешает этому и сама не оккупирует ее. Представляя мексиканцев эгоистами и трусами, Габриак утверждал, что французские войска беспрепятственно завладеют страной, когда того пожелает император.

Луи Бонапарт был бы рад тогда последовать «зову своего сердца» и советам Габриака и его единомышленников, но он опасался реакции Соединенных Штатов и Англии. Теперь США были поглощены гражданской войной, что, несомненно, благоприятствовало осуществлению его планов. Что же касается Англии, то все зависело от позиции ее премьер-министра лорда Пальмерстона, этого строителя Британской империи и союзника Луи Бонапарта по колониальному грабежу. Пальмерстон в отличие от его французского партнера прикрывал свои разбойничьи действия лицемерными разглагольствованиями о демократии, международном праве, справедливости, за стража которых выдавал себя. Хитрый и коварный английский премьер-министр, по словам Маркса, умел сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, прикрывая политику спекулирующей на мире буржуазии кичливыми тирадами старой аристократической Англии; умел казаться нападающим, когда на самом деле потворствовал, и защитником, когда на самом деле предавал; он умел ублажить показного врага и доводить до отчаяния мнимого союзника; он умел в надлежащий момент спора оказаться на стороне сильного против слабого и обладал искусством произносить смелые слова, обращаясь в бегство.

Депеши английского посланника Уайка толкали Пальмерстона на активное вмешательство во внутренние дела Мексики. Уайк еще за 20 дней до объявления моратория в телеграмме английскому министру иностранных дел Джону Росселу требовал взять под британский контроль все морские порты Мексики, чтобы таким образом заставить Мексику выполнить ее «обязательства» по отношению к иностранным кредиторам. С еще большей настойчивостью Уайк стал требовать применения силы к Мексике после объявления моратория по иностранным долгам. Следует, однако, отдать должное британскому посланнику в Мексике: предлагая применить к правительству Хуареса силу, он вовсе не замышлял свергнуть его или заменить монархическим или консервативным. Он только стремился заставить мексиканцев платить, а какие идеи исповедуют мексиканцы, Уайка меньше всего интересовало.

У Пальмерстона на этот счет были другие взгляды. Он тоже был не прочь использовать гражданскую войну в США, чтобы укрепиться в Мексике и таким образом преградить Вашингтону путь для дальнейшей экспансии в Южную Америку, где Англия после изгнания испанцев приобрела решающее экономическое влияние. Раздираемые гражданской войной, ни южане, ни северяне не были в состоянии применить к Англии доктрину Монро. Впрочем, южан Пальмерстону нечего было опасаться: он симпатизировал рабовладельцам, надеясь, что их победа затормозит промышленное развитие США. Пальмерстон вынашивал идею вторжения в Мексику с двоякой целью: свержения правительства Хуареса, которого он считал, и не без основания, союзником Линкольна, и создания там послушной Англии власти, что превратило бы Мексику в английский протекторат. Укрепившись в Мексике, Англия могла бы, с одной стороны, оказать существенную помощь южанам и тем самым решить в их пользу судьбу гражданской войны. Зажатые таким образом в тиски с севера — английской Канадой, а с юга подчиненной Англии Мексикой, рабовладельческие Соединенные Штаты сами неминуемо превратились бы в протекторат коварного Альбиона.

Предполагая пригласить в качестве компаньона по ограблению Мексики Францию, Пальмерстон оказывал огромную услугу Луи Бонапарту, который, в свою очередь, не мыслил завоевание Мексики без содействия, участия или на худой конец согласия Англии — владычицы морей. Пустись он без ее благословения в караибскую авантюру, Англия могла бы немало ему навредить как на морских путях, так и в Европе.

Оба будущих партнера но мексиканской интервенции — Луи Бонапарт и Пальмерстон — готовы были принять в свою компанию и третьего участника — Испанию, содержавшую крупный военный гарнизон на Кубе, который пригодился бы в качестве пушечного мяса в Мексике. Испания, со своей стороны, стремилась вернуться на континент и лишний раз унизить неблагодарных креолов, изгнавших ее с таким позором в начале XIX века. И Луи Бонапарт и Пальмерстон были уверены, что в нужный момент они избавятся от Испании при помощи тех же креолов. Впрочем, они оба были уверены и в том, что им удастся перехитрить и друг друга в этой нечистой игре, ибо каждый из них считал себя непревзойденным пройдохой и обманщиком.

Только в конце августа в Париже и Лондоне были получены депеши об июльских событиях в Мексике. В этот момент Луи Бонапарт, его супруга Евгения и двор находились в Биаррице. Сюда же явился Идальго, который, узнав о мексиканских новостях, прорвался при содействии своей покровительницы императрицы к ее супругу и, призвав на помощь все свое красноречие, стал доказывать ему, что военная интервенция Франции, Испании и Англии в Мексику будет встречена с восторгом населением этой страны, мечтающим якобы избавиться от правительства Хуареса.

Луи Бонапарт весьма благосклонно отнесся к призыву Идальго послать войска в Мексику при условии, что Англия и Испания сделают то же самое.

Воодушевленный столь благосклонным приемом, Идальго стал убеждать своего собеседника в необходимости установить в Мексике монархию и «даровать» стране императора.

Луи Бонапарт не возражал. Он был бы, конечно, рад осчастливить древнюю землю ацтеков преданным, разумеется в первую очередь лично ему, венценосцем, как это некогда делал его августейший дядя Наполеон I, раздававший короны завоеванных стран своим братьям, зятьям и маршалам. Но… имелось маленькое «но»: империя племянника была жалкой копией империи его дяди. То, что мог позволить себе Наполеон I, не мог себе разрешить Наполеон III. Англия, с которой он был вынужден больше всего считаться, запретила бы ему «даровать» Мексике монарха-француза. На роль мексиканского императора следовало подыскать более нейтральную фигуру, представителя страны, не участвующей в интервенции.

Об этом Луи Бонапарту тоже без обиняков сказал Пене Идальго, решивший на этот раз взять быка за рога. Впрочем, Идальго не стоило больших усилий убедить своего собеседника действовать в указанном направлении. Через свою покровительницу Евгению мексиканец был осведомлен о подлинных намерениях Луи Бонапарта. Таким образом Идальго говорил только то, что хотел услышать от него Луи Бонапарт, который без особого труда дал себя «уговорить» красноречивому собеседнику.

Императорская чета и их наперсник стали перебирать «свободных» принцев из царствующих европейских домов в поисках достойного кандидата на мексиканский престол. Все трое быстро сошлись на том, что идеальным кандидатом явился бы эрцгерцог Максимилиан, брат австрийского императора Франца-Иосифа. Он был женат на дочери бельгийского короля Леопольда I, который, в свою очередь, приходился дядей английской королеве Виктории, что делало кандидатуру австрийского эрцгерцога приемлемой для Англии. Вот при каких обстоятельствах, по крайней мере если судить по воспоминаниям Пепе Идальго, приняла конкретную форму идея завоевания Мексики, которую вскоре придворные панегиристы окрестят «великой мыслью» царствования Наполеона III…

Вслед за этим начались лихорадочные консультации между Парижем, Лондоном и Мадридом на предмет сколачивания трехдержавной интервенции против Мексики. Параллельно с этим французское правительство при активном участии Идальго и его мексиканских единомышленников — монархистов обрабатывало Максимилиана с целью добиться от него согласия выдвинуть себя в качестве претендента на пока что не существующий мексиканский трон.

И те и другие переговоры быстро увенчались успехом. Заручившись согласием Луи Бонапарта на кандидатуру Максимилиана, Идальго поспешил телеграфно сообщить об этой победе патриарху мексиканских монархистов Гутьерресу де Эстраде, посоветовав ему немедленно отправиться в Австрию к эрцгерцогу и предложить ему мексиканскую корону. Гутьеррес де Эстрада, чтобы выиграть время, запросил согласия Максимилиана через австрийское посольство в Париже. Эрцгерцог, в свою очередь, запросил разрешения своего брата — императора Франца-Иосифа, который не возражал, в особенности когда узнал, что за этим предложением стоит сам Наполеон III.

Рассказы наших читателей

Татьяна

 Отличный музей, пожалуй, самый главный/важный в Мехико-сити. Особо ценно посетить его перед поездками к пирамидам. Большой, но хорошо структурирован. Не забудьте взять карту-схему со стойки рядом с кассой. 

Читать полностью

Отношения между Австрией и Францией были натянуты из-за Италии, и Франц-Иосиф рассчитывал, «уступив» своего брата Луи Бонапарту для проектируемой мексиканской авантюры, задобрить опасного противника. Кроме того, он надеялся, что Луи Бонапарт, предприняв покорение далекой Мексики, будет вынужден занять более благожелательную позицию по отношению к Австрии. К тому же Франц-Иосиф недолюбливал своего брата, считая его фантазером и либералом, и был рад сплавить его за океан. Поэтому он посоветовал Максимилиану принять предложение Луи Бонапарта и Гутьерреса де Эстрады при условии, что его подтвердит мексиканский народ и поддержат, кроме Франции, также Англия и Испания. Эти условия носили чисто формальный характер. Согласие мексиканского народа заранее гарантировали Гутьеррес де Эстрада, Идальго, Альмонте и им подобные его «авторитетные» представители в Европе. Что же касается поддержки Англии и Франции, то обеспечить таковую брался сам крестный отец будущего мексиканского императора Луи Бонапарт.

А как же отнесся к этому предложению Максимилиан? Он его принял восторженно. Во-первых, оно исходило от одного из самых могущественных монархов Европы — Луи Бонапарта, у которого Максимилиан гостил в 1856 году и к которому проникся уважением, как к человеку дела, хотя и считал его выскочкой. Во-вторых, принять это предложение благословлял его старший браг Франц-Иосиф, расценивавший согласие Максимилиана как патриотическую жертву в интересах Австрии. В-третьих, Максимилиана побуждала дать согласие его обожаемая супруга Шарлотта, которой исполнилось тогда 21 год, крайне самолюбивая особа, предпочитавшая титулу эрцгерцогини титул императрицы хотя бы Мексики, если невозможно было стать таковой в Австрии. Наконец, в-четвертых, самого Максимилиана, понятия не имевшего о подлинном положении дел в Мексике, прельщала и соблазняла перспектива стать императором этой, судя до господствовавшему тогда мнению, баснословно богатой и столь же баснословно плохо управляемой страны. Правда заключалась в том, что Максимилиан, живший не по средствам, находился по уши в долгах, он заложил даже свой фамильный замок Мирамар. Он надеялся, что, став императором Мексики, сможет не только расквитаться со своими кредиторами, но и сколотить себе солидное состояние.

Будучи по своему характеру и взглядам смесью Санчо Пансы и Дон-Кихота, 29-летний претендент на мексиканскую корону отличался жаждой деятельности и славы, которых он не мог утолить, пребывая на второразрядной роли эрцгерцога, всецело подчиненного своему своенравному, туповатому и мелочному старшему брату Францу-Иосифу. А ведь он, Максимилиан, имел все качества, так по крайней мере он сам считал, и Шарлотта убеждала его в этом, чтобы стать добрым, мудрым и примерным монархом, способным осчастливить любых подданных, в том числе туземцев Мексики, навести в их стране порядок, приобщить их к ценностям христианской цивилизации, знатоком и поклонником которой он себя по простоте душевной мнил. Исходя из всех этих соображений, Максимилиан ответил на предложение Луи Бонапарта и Гутьерреса де Эстрады согласием.

Во время переговоров с Англией о форме предстоящей интервенции в Мексику Луи Бонапарт сообщил Пальмерстону, что считает необходимым навести порядок в Мексике и установить там «стабильное правительство», политика которого соответствовала бы торговым интересам Франции, Англии и Испании. Он дал понять, что под «стабильным правительством» подразумевает монархическую форму правления. У него нет своего кандидата на мексиканский трон, лгал Наполеон III Пальмерстону, но ему кажется, что наиболее подходящим был бы эрцгерцог Максимилиан, который на зондаж мексиканцев ответил положительно и готов принять мексиканскую корону, если получит поддержку трех держав и согласив мексиканского народа.

Игнорируя предложение Луи Бонапарта относительно кандидатуры эрцгерцога, Пальмерстон сманеврировал таким образом, что вынудил Луи Бонапарта, а также Испанию подписать конвенцию, в которой предусматривалась трехсторонняя интервенция против Мексики, но отнюдь не установление монархии и тем более во главе с Максимилианом. Не желая портить отношений с Англией, Луи Бонапарт решил пока не перечить Пальмерстону.

Карл Маркс поэтому был прав, когда на основе данных английской буржуазной печати заключил, что «совместная интервенция в ее настоящей форме есть английская, т. е. пальмерстоновская затея». Луи Бонапарт тоже, разумеется, отдавал себе в этом отчет, но он надеялся в процессе интервенции превратить пальмерстоновскую затею в бонапартистскую, причем не без помощи Идальго и ему подобных авантюристов, влияние которых в Мексике он явно переоценивал.

31 октября, после двухмесячных переговоров в Лондоне, была подписана конвенция трех держав, оформлявшая интервенцию в Мексику. От имени королевы Великобритании Виктории, королевы Испании Изабеллы II и императора французов Наполеона III ее подписали английский министр иностранных дел Джон Россел, французский посол в Лондоне граф Флио де ла Бильярдери и испанский посланник Инстурис-и-Монтеро.

Лондонская конвенция предусматривала посылку в Мексику военной экспедиции для захвата мексиканских портов. Официально конвенция определяла цели интервенции только как стремление заставить правительство Мексики выполнить финансовые обязательства по отношению к подданным трех держав и предоставить им «более эффективную защиту их личности и имущества». Англия, Франция и Испания обязывались согласно второй статье лондонской конвенции «не искать для себя никаких территориальных приобретений и никаких особых преимуществ, а также не оказывать на внутренние дела Мексики никакого влияния, могущего нанести ущерб праву мексиканской нации выбрать и свободно конституировать форму своего правления».

Хотя конвенция носила тайный характер, эти красивые слова о незаинтересованности интервентов в территориальных приобретениях и якобы о их невмешательстве во внутренние дела Мексики должны были замаскировать их подлинные намерения на случай, если бы тайное стало явным.

С целью усыпить подозрения Соединенных Штатов и лишить их основания для применения доктрины Монро была составлена четвертая статья конвенции, призывавшая США присоединиться к ней.

Конвенция предусматривала создание союзнической комиссии из трех уполномоченных, на которых возлагалось политическое руководство интервенцией. В эту комиссию вошли уже знакомые читателю посланники Франции и Англии в Мексике — де Салиньи и Уайк и командующий испанским экспедиционным корпусом генерал Хуан Прим.

Сведения о заключении конвенции быстро просочились в печать. В английской и французской буржуазной печати началась инспирированная правящими кругами этих стран враждебная Мексике кампания. Газеты обвиняли правительство Хуареса в нарушении международных обязательств, грабежах, убийствах иностранных подданных, беззастенчиво приписывая ему преступления, совершенные сторонниками Мирамона, Сулоаги и других реакционных вожаков, и требуя посылки в Мексику войск, которые навели бы там «порядок», свергли бы Хуареса и создали бы «стабильное», «ответственное» правительство.

Одновременно с призывами расправиться с Хуаресом газеты печатали сведения о богатствах Мексики, ее естественных ресурсах, природных условиях, заверяя обывателя, что оккупация ее европейскими державами сулит ему сказочные прибыли и всевозможные блага.

Карл Маркс, являвшийся в то время корреспондентом венской «Ди прессе» и американской «Нью-Йорк дейли трибюн», внимательно следил за подготовкой интервенции против Мексики. Этому сюжету он посвятил две корреспонденции, написанные по горячим следам событий — 7 и 8 ноября, то есть неделю спустя после заключения Лондонской конвенции, и увидевшие свет соответственно 12 ноября в «Ди прессе» и 23 ноября 1861 года в «Нью-Йорк дейли трибюн». Основываясь на данных английской и французской печати, Маркс с присущими ему проницательностью и блеском разоблачил преступный и грабительский характер трехдержавной интервенции против Мексики.

В первой из вышеупомянутых статей Маркс указывал, что заключение Лондонской конвенции знаменует собой образование нового Священного союза, который попытается применить к американским государствам тот же самый принцип, согласно которому Священный союз считал себя призванным вмешиваться во внутренние дела европейских стран. Первый план такого рода был разработан еще в начале 20-х годов XIX столетия французским министром иностранных дел Шатобрианом для испанских и французских Бурбонов, но они не решились его осуществить, опасаясь враждебной реакции со стороны Соединенных Штатов. Теперь же гражданская война в США создала удобную ситуацию, дающую возможность европейским монархиям создать прецедент интервенции, опираясь на который можно действовать и в дальнейшем. «В этом и заключается, — писал Карл Маркс, — подлинная цель англо-франко-испанской интервенции. Ее ближайшим результатом может быть и неизбежно будет только восстановление» Мексике уже начавшей было затухать анархии».

Во второй статье Маркс еще более резко и решительно осуждает планы трех европейских держав силой низвергнуть правительство Хуареса и оккупировать Мексику и вскрывает их внутреннюю подоплеку. «Замышляемая Англией, Францией и Испанией интервенция в Мексике, — читаем мы в этой статье основоположника научного коммунизма, — является, по моему мнению, одним из самых чудовищных предприятий, когда-либо занесенных в летописи международной истории. Это — чисто пальмерстоновская затея, поражающая непосвященного безрассудством цели и непригодности применяемых средств, что кажется несовместимым с общеизвестной ловкостью старого интригана.

Вполне вероятно, что мексиканская экспедиция является одним из многочисленных предприятий, которые Луи Бонапарт вынужден постоянно держать наготове для развлечения французской публики. Бесспорно, что Испании, политика которой никогда не отличалась особой выдержкой, совсем вскружили голову ее недавние дешевые успехи в Марокко и Сан-Доминго (В 1859–1860 годах Испания вела колониальную войну в Марокко, и в 1861 году она захватила Доминиканскую республику, которую удерживала в течение четырех лет.) и она мечтает о восстановлении своего господства в Мексике. Но не подлежит сомнению, что французский план еще далеко не созрел».

Следует отметить, что такая же точка зрения на агрессивные действия трех держав по отношению к правительству Хуареса высказывалась и прогрессивной русской печатью того времени, уделявшей не малое внимание этим сюжетам. В сентябре 1861 года журнал «Русское слово» так комментировал планы интервенции против Мексики:

«Слава не дорого стоит испанцам, и потому думают они обратиться за новыми лаврами в Мексику, где представляется удобный случай поживиться, не подвергаясь большой опасности. Конституционная партия и президент ее Хуарес только что восторжествовали над своими врагами… Страна вздохнула свободно… Но государственную казну обчистили Мирамон и им подобные… Хуарес истратил свои собственные деньги, уплачивая английский негоциантам суммы, которые его предшественники похищали ночью, со взломом окон, дверей и сундуков. Чтобы получить деньги для уплаты долгов, надобно подождать, а ждать не хотят. Если Хуарес не найдет денег, которых у него нет, англичане пошлют свой флот, чтобы перебить возможно большее число мексиканцев, сжечь Веракрус и Тампико. Французы тоже пошлют свою эскадру, а вслед за ними испанцы. Но ведь где нет ничего, там сам черт теряет свои права, говорит народная пословица».

В ноябре того же года этот же журнал сообщал своим читателям: «Вмешательство трех силачей, англичанина, француза и испанца, в дело слабого мексиканца совершится немедленно. Для исполнения конвенции, подписанной 31 октября, английский и французский флоты уже пустились в путь… Испанская эскадра ожидает их на Кубе. По чисто дипломатическим соображениям, чтобы избежать на будущее всякого неблагоприятного стечения обстоятельств, три правительства эти требуют содействия четвертого союзника, хозяина Белого дома. И они еще хотят уверить мир в том, что, предпринимая эту экспедицию, они действуют вне всяких своекорыстных и узких видов… С саблями наголо, с заряженными ружьями в руках испанцы, французы и англичане отправляются взыскивать с бедняка ничтожную сумму, которую тот рад бы заплатить, да не может».

В январе 1862 года в «Современнике» появилась большая статья Н. Г. Чернышевского о мексиканской экспедиции, в которой великий революционный демократ страстно разоблачал и клеймил предстоящую агрессию Англии, Франции и Испании против Мексики. Отмечая, что Франции интервенция будет стоить в двадцать раз больше, чем мексиканские долги, из-за которых якобы она предпринимается, Н. Г. Чернышевский указывал, что «занимательнейшая сторона дела состоит в том, что войну для наказания мексиканцев за неисправность платежей Англия и Франция начали как раз в то самое время, когда в Мексике установилось правительство, способное и хотящее быть исправным перед кредиторами. А пока не было надежды на появление такого правительства в Мексике, пока кредиторы действительно не могли иметь надежды на получение процентов, никто заступиться за них не хотел… Вот когда он (Мирамон) и подобные ему предводители шаек господствовали над Мексикой, они, конечно, не платили процентов по долгам. Но западные морские державы нимало не претендовали за то на Мирамона; напротив, они даже поддерживали его в борьбе со всеми честными гражданами».

С глубоким уважением писал Чернышевский о Бенито Хуаресе, который стремился обеспечить стране мир и правопорядок после трех лет гражданских междоусобиц. Он возмущался поведением европейских монархий, пытавшихся воспрепятствовать бывшей испанской колонии создать суверенное государство со стабильным политическим режимом: «Теперь, когда им показалось, что со временами прежних разбойничьих смут покончили в Мехике, что законное правительство установилось прочно, западные морские державы двинули войска против этого правительства, которое само прямо говорило о твердом своем намерении удовлетворить претензии кредиторов».

Русский революционный демократ гневно осуждал колониалистские устремления великих держав: «Эта мехиканская экспедиция не может быть понята иначе, как в смысле удивительнейшего примера макиавеллиевской политики: надобно мешать устройству дел у других народов, чтобы держать их в бессилии и зависимости от себя».

Чернышевский больше не смог вернуться к мексиканской теме. В этом же, 1862 году царское правительство, напуганное ростом революционных настроений в стране, закрыло журнал «Современник», арестовало Чернышевского, которого ожидали долгие годы тюрем и ссылки в Сибири.

С подписанием Лондонской конвенции Англия, Франция, Испания стали лихорадочно готовиться к интервенции. Теперь спасти Мексику от закабаления и порабощения новыми европейскими завоевателями мог только ее собственный народ. Сумеет ли этот народ, кровь которого лилась непрестанно, начиная с 1810 года, подняться на новые высоты мужества и патриотизма и одолеть нового коварного трехликого врага?

Законный президент Мексики дон Бенито Хуарес на этот вопрос отвечал утвердительно. Он верил, точнее было бы сказать — он знал, что в грядущей схватке его народ отстоит независимость своей родины. Знал же он это, ибо был уверен, что сам выстоит, что никто и ничто не сможет сломить его волю к борьбе, заставить его склониться перед иностранными завоевателями…

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Могли ли предвидеть Хуарес и его соратники, что в ответ на объявленный в июле мораторий европейские державы ответят вторжением в Мексику? Мексиканцы считали, что эти державы, возможно, устроят военную демонстрацию у берегов Мексики, возможно, попытаются захватить ее порты или вновь подчинить своему контролю таможни. В таком случае всегда можно будет с ними договориться. Но ни Хуарес, ни другие мексиканские лидеры не ожидали, что европейские державы вторгнутся в их страну с тем, чтобы не только свергнуть правительство, но заменить республиканский строй монархическим, да к тому же еще с европейским ставленником во главе. Не ожидали же этого они, ибо считали; что главная цель великих держав — нажива, а какую наживу могли сулить им подобного рода нелепые и безрассудные планы? Ведь на их осуществление державы должны будут затратить огромные средства, во много раз превышающие то, что им должна Мексика. Их вторжение вызовет ожесточенное сопротивление мексиканцев, в стране воцарится хаос, прекратится торговля, а раз так, то какая от этого будет выгода державам? К тому же мексиканцы не потерпят ни своего, ни тем более чужого монарха. Разве война за независимость и судьба Итурбиде не свидетельствовали об этом? Какую же пользу может принести державам осуществление таких явно нереальных планов? Нет, если их интересует выгода, чистоган, то они Должны способствовать экономической стабилизации Мексики, установлению в ней просвещенного демократического режима, что создаст атмосферу доверия, без которой не может развиваться ни внутренняя, ни внешняя торговля — этот кумир европейских негоциантов. Правительство же Хуареса доказало, что только оно может способствовать нормализации положения в Мексике. Поэтому было естественно ожидать, что европейские державы с пониманием отнесутся к его действиям.

После июля внутренние события в Мексике продолжали развиваться своим обычным курсом. Укрепив благодаря, мораторию свое финансовое положение, правительство Хуареса предприняло успешные наступательные действия против реакционных повстанческих банд, которые понесли тяжелые потери в ряде сражений с правительственными войсками. Численность этих банд в сентябре уменьшилась согласно сообщению Хуареса парламенту с 10–12 тысяч до 2–3 тысяч. Однако эти успехи, вместо того чтобы сплотить силы либералов, способствовали обострению внутрипартийной борьбы. В парламенте образовалась мощная оппозиция против президента, требовавшая его отставки. В нее входили далеко не однородные элементы: сторонники генерала Гонсалеса Ортеги, который, несмотря на поражение на выборах, все еще претендовал на президентское кресло; умеренные либералы, для которых Хуарес был слишком левым, крайние радикалы, считавшие Хуареса слишком умеренным.

В начале сентября 51 депутат парламента подписал обращение к Хуаресу с требованием уйти в отставку. На следующий день другие 54 депутата солидаризировались с Хуаресом. В парламенте и в печати начались бурные выступления «за» и «против» президента. Слабой стороной оппозиция являлось то, что она была лишена позитивной программы. С отставкой Хуареса к власти пришел бы генерал Гонсалес Ортега, мужественный воин, но не больше. Тогда как Хуарес при всех его недостатках — умеренности, медлительности, приверженности к букве закона — являлся отцом всех законов реформы, символом буржуазной революции. Сам факт, что он был первым гражданским президентом Мексики, к тому же индейцем, многие считали своего рода гарантией того, что дальнейшее развитие Мексики пойдет демократическим путем. Обо всем этом говорили сторонники президента в парламенте и на страницах печати.

А сам президент? Он хранил молчание. Эти дебаты для него были закономерным проявлением демократического порядка, на страже которого он — президент республики — стоял. Он был уверен, что страна и парламент его поддержат, да так оно и оказалось на самом деле. В парламенте большинство депутатов проголосовали за вотум доверия Хуаресу.

Теперь, располагая доверием парламента, Хуарес пытается найти приемлемое решение для урегулирования спора с Францией и Англией. Попытки установить контакт с французским посланником ни к чему не привели. Де Салиньи в ультимативной форме требовал отмены декрета от 17 июля и возобновления выплаты по долгам. На меньшее он не был согласен, надеясь, что Париж и Лондон на этот раз заставят Хуареса подчиниться.

Более покладистым оказался английский посланник Уайк. Правда, и он вел себя чрезвычайно нагло, но по крайней мере от переговоров с Самаконой, министром иностранных дел правительства Хуареса, не отказывался. В марте 1862 года в Лондоне была опубликована «Синяя книга о Мексике», включавшая обмен нотами Уайка с Самаконой. Ознакомившись с ее содержанием, Карл Маркс с возмущением писал Энгельсу: «По сравнению с сэром Ч. Ленноксом Уайком (здесь и дальше подчеркнуто К. Марксом — И. Л.). Меньшиков кажется истинным джентльменом. Эта каналья не только проявляет самое необузданное рвение в выполнении тайных инструкций Пама (т. е. Пальмерстона. — И. Л.), но стремится грубостью отомстить также за то, что мексиканский министр иностранных дел (ныне в отставке) сеньор Самакона, бывший журналист, неизменно доказывает свое превосходство в дипломатической переписке. Что касается стиля этого молодца, то ниже привожу несколько образцов из его депеш к Самаконе:

«Произвольный акт, приостановивший на два года всякие платежи и лишающий заинтересованные стороны их денег на этот период времени, что означает для них абсолютную потерю столь значительных ценностей».

«Умирающий от голода может в своих глазах оправдать кражу хлеба тем, что его принудила к этому повелительная необходимость; но аргумент этот не может оправдать, с моральной точки зрения, нарушение им закона, которое имеет то же значение, отвлекаясь от всякого сентиментализма, как если бы преступление не имело извиняющего обстоятельства. Если он действительно умирал от голода, то он прежде всего должен был попросить пекаря утолить его голод, но поступать так (умирать от голода?) по собственному усмотрению, без разрешения, это значит поступить так, как поступило в данном случае мексиканское правительство по отношению к своим кредиторам».

«Что касается той точки зрения, исходя из которой Вы рассматриваете вопрос, как это выражено в Вашей вышеупомянутой ноте, то уж извините меня, если я скажу, что ее нельзя обсуждать односторонне без того, чтобы не принять во внимание также и мнение тех, которым приходится непосредственно страдать от практического применения этих исходящих от Вас идей…»

Самакона писал ему, что волнения в Мексике за последние 25 лет вызвались главным образом интригами иностранных дипломатов. Уайк отвечал ему, что «население Мексики настолько деградировало, что представляет опасность не только для него самого, но и для всех, кто приходит с ним в соприкосновение».

Самакона писал Уайку, что предложения последнего кладут конец самостоятельности республики и оскорбительны для всякого независимого государства. Уайк отвечал: «Извините меня, если я добавлю, что сделанные мною предложения не становятся еще непомерно недостойными и невыполнимыми из-за одного того, что Вам, лицу заинтересованному (idest, т. е. как министру иностранных дел Мексики) «угодно это утверждать».

«Уломать» сэра Чарлза вызвался помочь Том Корвин, американский посланник в Мексике. Корвин был назначен на этот пост Линкольном. Бывший сенатор, губернатор, министр финансов, у себя дома он славился честностью. Друзья его называли «честный Том». Как и Линкольн, Корвин осуждал в свое время американскую агрессию против Мексики 1845–1848 годов. Впоследствии он примкнул к экспансионистским кругам, которые стремились «поглотить» страну ацтеков, хотя тщательно скрывал свои подлинные взгляды, прикрывая их лицемерными уверениями в дружбе к Мексике. К этому его обязывало еще и то обстоятельство, что в Мексике у него был опасный соперник в лице Джона Т. Пикетта — дипломатического агента южан.

Полковник Пикетт был типичным американским политическим авантюристом-флибустьером. Одно время он примкнул к Кошуту и боролся за свободу Венгрии, затем принимал участие в экспедиции на Кубу венесуэльца Нарсисо Лопеса, задумавшего «присоединить» остров к США. Он был американским консулом в Веракрусе, когда в этот город переехало правительство Хуареса. Пикетт по собственной инициативе признал его, за что был временно отстранен от своей должности. С началом гражданской войны он перешел на сторону конфедератов, представителем которых был назначен в Мексику.

Пикетт считал, что мексиканцы не способны управлять своей страной, что Мексика для ее же блага нуждается в иностранной оккупации. Пока же этот «благодетель», притворяясь мирной овечкой, добивался признания правительства южан и заключения с Мексикой «оборонительного и наступательного» союза, обещая после победы над северянами вернуть ей Калифорнию и Новую Мексику. Если бы эти обещания не произвели должного впечатления на мексиканские власти, то Пикетт мог пустить в ход миллион долларов для их подкупа.

Уполномочивая Пикетта подкупать мексиканских деятелей, президент южан Джефферсон Дэвис самоуверенно присовокуплял к данной ему директиве: «Мексиканцы не грешат щепетильностью в этих вопросах, и Ваша задача вовсе не заключается в том, чтобы улучшить их нравственность». В случае неуспеха с Хуаресом и его министрами Пикетту поручалось договориться на этот же предмет с губернатором Нового Леона — Видаурри и губернатором штата Чиуауа — Террасосом, предложить им отделиться по примеру Техаса от Мексики. На худой конец Пикетту разрешалось вступить по всем этим вопросам в переговоры с Маркесом и другими главарями мятежных банд.

«Честный Том» старался свести на нет интриги и маневры Пикетта, выдавая себя за сторонника правительства Хуареса. Это ему удалось, тем более что само правительство Хуареса отдавало предпочтение северянам, хотя бы потому, что те находились весьма далеко от мексиканских границ.

Деятельность Пикетта в Мексике закончилась плачевно. Пробыв в столице девять месяцев, он за нанесение побоев одному северянину был арестован мексиканскими властями и заключен на месяц в тюрьму. Покинув Мексику и прибыв в Новый Орлеан, Пикетт обнаружил, что все его донесения из Мексики перехватывались северянами, ни одно из них не дошло по назначению. Он снял копию с сохранившихся у него черновиков и вручил ее почтмейстеру Нового Орлеана для пересылки президенту Джефферсону Дэвису, но ему вновь не повезло: почтмейстер оказался агентом северян и передал его депеши в Вашингтон. К концу войны в руках Пикетта оказалась часть архива министерства иностранных дел южан, которую он на этот раз уже сам продал своим врагам — северянам. Некоторое время спустя этот авантюрист связался с проживавшим тогда в США Санта-Анной и был назначен начальником генштаба очередной «освободительной» экспедиции, которую проектировал этот предатель в Мексику.

Вернемся, однако, к Корвину. У Корвина был свой хитроумный план, с помощью которого он надеялся, с одной стороны, окончательно вытеснить из Мексики европейские державы, а с другой — превратить Мексику в протекторат США. Он предложил Самаконе и Уайку следующую комбинацию: Соединенные Штаты предоставляют Мексике заем в несколько десятков миллионов долларов, которым она покроет свои долги Англии. Мексика же в качестве гарантии уплаты этого займа отдаст под «залог» Соединенным Штатам пустующие земли и рудники штатов Нижняя Калифорния, Сонора и Синалоа. Если Мексика в срок не вернет заем, то эти земли и рудники станут собственностью США. Сообщая об этом коварном плане государственному секретарю Сьюарду в Вашингтон, «честный Том» пояснял: мексиканское правительство наверняка не уплатит в срок займа, что позволит США захватить земли вышеуказанных трех штатов. А это, в свою очередь, приведет к тому, что США будут господствовать в Центральной Америке, вытеснив из нее навсегда Англию и другие европейские державы.

Сьюарду понравился план Корвина, который получил полномочия осуществить его. Понравился он и Уайку. Английский дипломат вступил в переговоры с Самаконой, но тот предложил англичанину договориться на других условиях: Мексика снизит таможенные тарифы на 50 процентов, если Англия согласится на двухгодичный мораторий. Уайку это предложение показалось более выгодным, чем план Корвина, ибо оно позволяло Англии сразу же удвоить экспорт своих товаров в Мексику, что принесло бы баснословные барыши английским купцам и фабрикантам. Ведь Англия тогда господствовала на мексиканском рынке, в то время как Соединенные Штаты, раздираемые гражданской войной, утратили здесь свои позиции, и, по-видимому, надолго.

Уайк принял предложение Самаконы, что вызвало прилив оптимизма у Хуареса. Он надеялся, что Франция будет вынуждена последовать примеру Англии и тоже искать полюбовного соглашения с Мексикой. Что касается Испании, то, даже если она и решится на интервенцию, Мексика с нею справится. «Конечно, — писал Хуарес губернатору Нового Леона Видаурри, — большое зло вести войну с иностранной державой, но степень этого зла сильно уменьшается, если учесть, что атакующая держава — Испания, ибо она поддерживает неправое дело и спровоцированная ею борьба укрепит либеральную партию и будет способствовать искоренению раз и навсегда всех несправедливостей колониальной системы, обеспечив навечно независимость, свободу и прогресс нашей стране».

Соглашение Самаконы — Уайка вывело французского посланника де Салиньи из себя. Представитель Луи Бонапарта в Мексике, поддерживавший постоянную связь с генерал-губернатором Кубы Серрано, писал ему, что Уайк проводит «дипломатию торговца неграми», то есть бесчестную, что он добивается союза США, Англии и Мексики против Франции и Испании, предотвратить который сможет только немедленная высадка испанских войск.

Де Салиньи напрасно истекал желчью. Мексиканский конгресс шестьюдесятью голосами против двадцати девяти отклонил соглашение Самаконы — Уайка, чем вызвал отставку министра иностранных дел и новый, теперь окончательный, разрыв с английским посланником.

Между тем английское правительство разгадало двойную бухгалтерию мексиканской политики Вашингтона и не без ехидства предложило Соединенным Штатам — это было записано в Лондонской конвенции — присоединиться к трем державам и участвовать в интервенции против Мексики.

Как же реагировали американцы на это предложение? Сьюард ответил лорду Росселу: Соединенные Штаты не оспаривают нрава трех держав вести войну против Мексики, однако, учитывая их традиционную политику неучастия в союзах, они не могут присоединиться к тройственной конвенции.

Мексиканский посланник в Вашингтоне Ромеро, которому Сьюард сообщил об этом, писал Хуаресу, что, судя по этому заявлению государственного секретаря, нет никаких оснований рассчитывать на помощь американского правительства. «Я с большим удовлетворением, — признался Ромеро, — приветствовал приход к власти республиканской партии (к которой принадлежали Линкольн и Стюард. — И. Л.), ибо высказывания ее лидеров, казалось, свидетельствовали о их дружественном отношении к Мексике. Я больше чем кто-либо другой надеялся, что победа республиканцев будет полезной моей родине; теперь же я больше всех испытываю горькое разочарование отношением американского правительства к нашим делам… Все эти соображения убедили меня в том, что в грядущей войне за нашу независимость мы должны рассчитывать только на самих себя и на наши внутренние ресурсы».

Когда письмо Ромеро пришло в Мехико, Хуарес уже знал о заключении Лондонской конвенции и предстоящей трехдержавной интервенции. Какое впечатление эта весть произвела на него? Впал ли он в панику, растерялся, опустил руки? Ничего подобного! Дон Бенито Хуарес, законно избранный, как он любил подчеркивать, президент Мексики, проявил свойственную ему выдержку, стойкость и присутствие духа, вернувшие ему вновь доверие всех фракций и течений либерального лагеря.

Тогда его стойкость многим казалась единственной надеждой на спасение, ибо на кого еще можно было надеяться, кто еще мог спасти мексиканскую нацию, разобщенную, растерзанную, нищую, безоружную, против которой ополчились теперь сильнейшие мировые державы, как не этот темнокожий индеец? Он представлял Мексику, которая вот уже 50 лет сражалась за независимость и свободу вопреки логике завоевателей, согласно которой слабый был обязан безропотно подчиняться сильному.

Что же предпринял Хуарес в эти тревожные и предгрозовые дни в жизни мексиканской республики? 23 ноября 1861 года по просьбе правительства парламент аннулировал постановление о моратории от 17 июля. Правительство объявило, что оно готово обсудить с представителями держав все их финансовые претензии. Но эти меры уже не могли приостановить пущенной в ход машины интервенции.

Следовало ожидать, что первый удар интервенты нанесут по Веракрусу. С этого места начинались все вторжения в Мексику со времен конкистадора Эрнана Кортеса. Могла ли мексиканская армия, обескровленная в боях с реакционными бандами, не располагавшая военно-морскими силами, защитить эти ворота в свою страну против вооруженной современным оружием и отлично вымуштрованной армии интервентов? Разумеется, нет. Прямое столкновение с армией интервентов могло закончиться полным разгромом республиканских войск. Мексиканцы могли одолеть могущественного врага не столько силой, сколько хитростью, а этим оружием они владели в избытке, ведь недаром говорят, что голь по выдумки хитра. Они надеялись заманить неприятеля в глубь страны, а затем измотать его в бесчисленных стычках и мелких сражениях; они также надеялись на своего могучего союзника — тропический зной, крайне тяжело переносимый европейцами; на тропические болезни, в особенности желтую лихорадку, косившую иностранцев и щадившую туземное население. Наконец, и далеко не в последнюю очередь, они надеялись на разногласия среди союзников, с крайней подозрительностью и недоверием относившихся друг к другу. Был еще и другой фактор, не учтенный совершенно интервентами: национальная гордость мексиканцев. Сам факт, что против Мексики, слабой и обессиленной непрерывными гражданскими войнами, ополчились три сильнейшие державы Западной Европы, не могло не «льстить» самолюбию мексиканцев, не могло не возбудить в них стремления напрячь все свои духовные и физические силы, чтобы нанести поражение столь могущественному врагу, победа над которым прославила бы Мексику на весь мир и окончательно утвердила бы ее независимость. История предоставляла мексиканской нации возможность смыть с себя позорное пятно бесславного поражения в войне с североамериканскими захватчиками.

Известие о предстоящей интервенции трех держав вызвало в стране не уныние и страх, а боевое возбуждение, сплочение патриотических сил.

Таким образом, надежды интервентов, порожденные радужными заверениями авантюристов типа Идальго и того же Миранды, на то, что мексиканцы свергнут Хуареса, развеялись как дым еще до их высадки в Веракрусе. Это было первое их поражение и первая победа Хуареса, правда, символические, но определявшие в известной степени ход дальнейших событий.

РАСПАД ТРОЙСТВЕННОЙ КОАЛИЦИИ

8 декабря перед Веракрусом появились первые корабли испанской военной эскадры. На них было сосредоточено шесть тысяч двести вооруженных до зубов солдат кубинского гарнизона под командованием генерал-капитана Серрано. Когда об этом узнали в Лондоне и Джон Россел попросил объяснений у испанского посла относительно столь поспешных действий его правительства, посол ответил: «Генерал-капитан Кубы прибыл на место слишком рано, так как он боялся прибыть в Веракрус слишком поздно».

14 декабря Серрано потребовал от губернатора Веракруса сдать ему город и крепость Сан-Хуан-де-Улуа. Он заявил, что будет удерживать их до тех пор, пока Мексика не начнет относиться к Испании с «подобающим ей уважением», то есть пока не будут удовлетворены ее, а также Англии и Франции финансовые претензии.

В ответ на этот наглый ультиматум губернатор Веракруса, следуя инструкциям правительства Хуареса, разрушил укрепления города и покинул его вместе с мексиканским гарнизоном и значительной частью местного населения. Мексиканские войска заняли позиции на близлежащих от города высотах. Они уничтожили все сооружения и скот в радиусе десяти километров, создав таким образом зону выжженной земли между своими позициями и покинутым ими городом.

17 декабря испанцы заняли Веракрус, но не обнаружили в нем ни съестных припасов, ни питьевой воды, которые были вынуждены доставлять с Кубы. Все это крайне обескуражило испанских интервентов, ожидавших более благожелательный прием.

Между тем в столице открылась чрезвычайная сессия конгресса для обсуждения создавшегося в республике положения в связи с испанской интервенцией. На открытии сессии присутствовал британский журналист Лемприер, посланный в Мексику английскими противниками политики Пальмерстона с поручением ознакомиться с положением на месте. Он сообщал в Лондон: «Около трех часов пополудни в зал заседаний конгресса вошел президент Хуарес. В его честь на улице стреляли в воздух и играли на трубах. Президент — маленький брюнет, сдержанный, невозмутимый. В Мексике его ласкательно именуют «индито» (маленький индеец), Хуарес — очень уважаемый человек, весьма талантливый, благонамеренный, он твердо и энергично руководил борьбой, добиваясь победы конституционного правительства, за что заслуживает признания… Против Хуареса в конгрессе и за его пределами плелись интриги и всякого рода комбинации, с тем чтобы помешать ему, сбить его с толку и заставить подать в отставку, но он держался стойко и даже не прибегнул к насилию против своих противников. В Англии к нему относятся явно несправедливо. Заняв отведенное ему место, Хуарес приветствовал присутствующих изящными поклонами, затем произнес свою речь ясным и исключительно приятным голосом».

Мексиканцы! — сказал Хуарес, выступая перед депутатами. — Сведения о предстоящей войне, которую готовили против нас в Европе, к несчастью, начинают подтверждаться. Испанские вооруженные силы вторглись в нашу страну. Попрано наше национальное достоинство, вновь под угрозой наша независимость. В этих тревожных условиях правительство республики, выполняя одну из своих главных обязанностей, докладывает вам свои соображения, должные служить основой политики в этом вопросе. Это касается всех, ибо все честные сыны Мексики обязаны способствовать своими знаниями, своим имуществом и своей кровью спасению республики. И они имеют право знать правду о происходящих событиях и деятельности правительства.

Хуарес сделал обзор отношений с Испанией после признания ею в 1836 году независимости Мексики. Он объяснил, что испанский посол был выслан из страны за вмешательство во внутренние дела республики и за открытую поддержку мятежников. Правительство заявило при этом, что желает продолжать добрые отношения с испанской нацией. Сам факт высылки посла не может считаться причиной для конфликта, учитывая, что и Испания неоднократно объявляла иностранных дипломатов «нежелательными особами» за вмешательство в ее внутренние дела.

Хуарес признал, что во время последней гражданской войны некоторые испанцы стали жертвами насилия. Это, как он отметил, явилось «неизбежным следствием социальной революции, предпринятой нацией с целью, искоренить злоупотребления, являвшиеся извечной причиной ее бед». Но в социальной революции главными жертвами были мексиканцы. Если же и пострадали некоторые испанцы, то только те, кто воевал против народа на стороне мятежников, проявляя особую жестокость и кровожадность. Тем не менее мексиканское правительство всегда было готово признать обоснованные требования Испании — возместить понесенный ее подданными ущерб. Мексиканское правительство готово рассмотреть и все другие финансовые претензии Испании и удовлетворить их, насколько позволят его средства, скудность которых хорошо ей известна. При этом Хуарес напомнил:

— Все страны, и в особенности Испания, переживали периоды нехватки денежных средств и финансовых трудностей и у всех них бывали кредиторы, вынужденные ожидать лучших времен, чтобы получить свои долги. Только от Мексики требуют жертв, превышающих ее возможности.

Нам не известно, — продолжал Хуарес, — намерена ли Испания, кроме финансовых, предъявить Мексике и другие требования. Как бы там ни было, Мексика не думает объявлять Испании войну, но на насилие ответит насилием; Мексика отвергнет требования, не совместимые с ее национальным достоинством и ущемляющие ее независимость.

Обращение Хуареса заканчивалось страстным призывом к мексиканцам:

— Если столь честные намерения правительства не будут приняты во внимание, если попытаются унизить Мексику, расчленить ее территорию, изменить характер ее правительства и проводимой им внутренней политики, а возможно, даже ликвидировать ее национальность, тогда проявите свой патриотизм и отбросьте ненависть и внутренние распри, вызванные различием в наших мнениях, пожертвуйте стране ваши средства и кровь, объединяйтесь вокруг правительства, вокруг самого великого и святого дела для людей и народов — дела защиты нашей родины.

Выступление Хуареса было весьма умеренным, но одновременно твердым по своему содержанию и тону. Хуарес оставлял открытой дверь для переговоров с Испанией по финансовым вопросам, но категорически предупреждал, что Мексика будет защищать свой суверенитет, свою независимость самым решительным образом. Хотя Хуарес ни словом не обмолвился о предстоящей высадке английских и французских войск, всем было ясно, что его слова предназначались также для Англии и Франции.

Речь Хуареса была встречена громкими аплодисментами. Конгресс единодушно выразил доверие правительству и наделил его диктаторскими полномочиями. На этом сессия конгресса закрылась.

Англичанина Лемприера поразили энтузиазм и уверенность в победе, господствовавшие среди депутатов и в толпе, окружавшей здание конгресса. По улицам столицы маршировали добровольцы, направлявшиеся в Веракрус. Всюду раздавались возгласы в честь Мексики и Хуареса и призывы разгромить и выбросить в море испанских интервентов. Смешавшись с толпой, Лемприер узнал, что в тот же день Хуарес приобрел для своей семьи дом в столице. Это событие являлось лучшей пропагандой в пользу его правительства, ибо если «индито» в таких условиях рискнул купить себе дом, значит был уверен в том, что дело, которое он защищает, — дело независимости Мексики — действительно восторжествует. Так по крайней мере рассуждали жители столицы, что и отметил в тот памятный день Лемприер в своем дневнике.

Правительство усиленно готовилось к обороне. 27 декабря в письме Матиасу Ромеро, посланнику Мексики в Вашингтоне, Хуарес сообщал о создании Восточной армии во главе с генералом Урагой, об эвакуации Веракруса, о разгроме банд Сулоаги, Маркеса и Мехии, о поимке и расстреле Линдоро Кахиги, убийцы Мельчоро Окампо и о других новостях. Прилагая к письму текст своего выступления в конгрессе, Хуарес отмечал, что оно было сделано без фанфаронства и без пресмыкательства перед противником. Президент выражал уверенность, что «когда пробьет решающий час, мексиканцы докажут: они умели ценить свою независимость и были достойны ее, ибо отдавали за нее свою жизнь». Скупые слова этого делового письма как нельзя лучше отражали самое ценное в Хуаресе: его веру в свой народ, в его патриотизм, его непреклонную решимость бороться до последней капли крови против иностранных поработителей.

Узнав о высадке испанцев в Веракрусе, туда спешно направились из Мехико де Салиньи и Уайк, причем де Салиньи был так напуган, что, покидая столицу, составил свое завещание. Его опасения были напрасны. Оба дипломата беспрепятственно достигли Веракруса, где вступили в контакт с командиром испанского десанта адмиралом Рубикальвой. Здесь вновь обнаружились противоречия между представителями Франции и Англии. Де Салиньи потребовал от Рубикальвы немедленно открыть военные действия против мексиканцев, в то время как Уайк предлагал испанцу дождаться прибытия французских и английских войск. Рубикальва согласился с Уайком, тем более что вскоре в Веракрус должен был прибыть и командующий испанскими войсками генерал Прим, который одновременно был назначен политическим представителем Испании в тройственной комиссии по делам Мексики.

В начале января 1862 года в Веракрусе стали высаживаться французские и английские войска. Французы высадили 2600 зуавов и морских пехотинцев под командованием контр-адмирала Жюрьена де ла Гравьера, англичане — 800 морских пехотинцев, которыми командовал коммодор Денлоп. 9 января прибыл генерал Прим. Будучи старшим по рангу, он был назначен главнокомандующим всех войск союзников в Мексике.

Генерал Прим был весьма колоритной фигурой среди испанских военных. Скромного происхождения, он вступил юношей в армию, принимал участие в колониальных войнах Испании в Африке, был губернатором Пуэрто-Рико, участвовал в завоевании Марокко в 1859–1860 годах. В одной из своих статей К. Маркс назвал Прима крупнейшим боевым генералом испанской армии. Прим избирался неоднократно депутатом, а после того как получил звание гранда — стал пожизненным сенатором. По своим политическим воззрениям он был либералом, сторонником конституционной монархии. В 1858 году, когда в правящих кругах Испании обсуждался очередной проект интервенции в Мексику, Прям публично осудил его, заявив, что любая попытка вновь превратить страну ацтеков в испанскую колонию осуждена на провал.

Прим был женат на мексиканке, родственнице Хосе Гонсалеса Эчеверрии, министра финансов в правительстве Хуареса в момент высадки интервентов в Веракрусе. Таким образом испанский генерал через свою жену был в известной степени связан с Мексикой и осведомлен о положении дел в этой стране.

Настроенный весьма критически к католической церкви, чуждый религиозного фанатизма, будучи, как и Хуарес, масоном, Прим должен был испытывать к мексиканскому президенту определенную симпатию.

Почему же Прим согласился командовать испанскими экспедиционными войсками? Испанский генерал нуждался в деньгах. Он израсходовал крупное состояние своей жены, у него было несколько сот тысяч песет долгу. Возможно, он надеялся, что в Мексике, где проживали богатые родственники его сеньоры, ему удастся поправить свои финансовые дела. Когда наметились разногласия между Примом и де Салиньи, последний обвинил его в стремлении самому стать императором Мексики. Но если такие честолюбивые планы и вынашивал Прим, мы об этом знаем только из уст французского посланника, относившегося весьма недоброжелательно к испанцу.

Несомненно одно: генерал Прим, находясь в Мексике, стремился достигнуть соглашения с правительством Хуареса путем переговоров, считая, что применение оружия интервентами неизбежно закончится для них позорным поражением. Позиция Прима, поддержанная англичанами в лице Уайка, привела к острому конфликту с их французским союзником и в конечном итоге вызвала развал тройственной коалиции. Если судить с этой точки зрения о деятельности Прима в Мексике, то она, безусловно, благоприятствовала правительству Хуареса.

На первом же заседании тройственной комиссии 4 января в Веракрусе, в которой участвовали, кроме него, де Салиньи, Уайк, Денлоп и адмирал Гравьер, Прим произнес весьма туманную речь, в которой заверял мексиканцев, что интервенты явились с мирными намерениями. С миролюбивым заявлением Прима был вынужден согласиться даже де Салиньи, ибо, как обнаружилось, за три недели пребывания интервентов в Веракрусе, они потеряли 500 человек, скошенных тропической лихорадкой. Выбраться же из города, перевалить через горные хребты и занять позиции в прохладной долине Орисабы, как планировалось интервентами вначале, не представлялось никакой возможности по той простой причине, что они не захватили с собой ни повозок, ни мулов, надеясь получить их у местного населения. Теперь же, когда выяснилось, что от туземцев, кроме пуль в спину, интервентам ожидать нечего, за мулами и повозками пришлось посылать на Кубу. Вынужденные отсиживаться в насыщенном миазмами тропической лихорадки Веракрусе, оккупанты стремились усыпить бдительность мексиканцев слащавыми речами о своих благородных и мирных намерениях.

Непредвиденную паузу в военных планах союзники пытались использовать для составления списка требований к правительству Хуареса. Но выработать такой согласованный список рекламаций представителям трех держав не удалось. Прим и Уайк отказались поддержать требования де Салиньи, согласно которым правительство Хуареса должно было «полностью, добросовестно и немедленно» выплатить французской стороне 60 миллионов песо по так называемому долгу Жеккера и 12 миллионов якобы за ущерб, причиненный французским подданным в Мексике, передать таможенные сборы под контроль французов, предоставить им право на оккупацию портов и т. п.

Принятие требований де Салиньи превратило бы Мексику в протекторат Франции и лишило бы Англию и Испанию их доли в добыче. Отклонение же их правительством Хуареса могло привести к открытию военных действий, к которым союзники пока что не были готовы.

После бурных дебатов было решено затребовать по этому вопросу новых инструкций от своих правительств, а тем временем направить Хуаресу послание самого общего содержания, призывая его выполнить обязательства по отношению к союзникам, хотя и не уточняя, о каких обязательствах идет речь.

Не смогли союзники договориться и о будущем политическом устройстве Мексики. Контр-адмирал Жюрьен де ла Гравьер заявил, что он будет добиваться установления монархического строя во главе с императором Максимилианом. Он не получил поддержки ни Прима, ни Уайка, сославшихся на отсутствие инструкций по этому вопросу.

В разгар этих споров в Веракрус прибыл генерал Мирамон, которому покровительствовали французы. Англичане считали его уголовником, вором, ибо по его приказу было совершено в свое время ограбление британского посольства. Коммодор Денлоп арестовал Мирамона и угрожал отдать его под суд, чем привел в бешенство де Салиньи и Жюрьена. Им с большим трудом удалось освободить своего клеврета, который по настоянию англичан был вынужден покинуть Веракрус и перебраться на Кубу. Инцидент с Мирамоном еще более обострил отношения между союзниками.

Хуарес был отлично осведомлен о той борьбе, которая происходила в Веракрусе. Сторонники правительства детально информировали его о напряженной атмосфере в союзнической комиссии. В этих условиях разумнее всего было выждать, пока союзники вконец не раздерутся. Именно такой тактики придерживался Хуарес.

Пристально наблюдая за грызней в лагере интервентов, правительство принимало меры к тому, чтобы сплотить мексиканский народ и подготовить его к грядущим боям с интервентами. Была объявлена амнистия политическим преступникам, что должно было если не привлечь на сторону правительства бывших противников, то по крайней мере нейтрализовать их. В результате амнистии Комонфорт официально вернулся в ряды армии, обещая лояльно сотрудничать с Хуаресом и сражаться в защиту независимости Мексики. Одновременно с амнистией 25 января 1862 года был опубликован декрет, объявлявший вне закона интервентов и приговаривавший к смертной казни мексиканцев, сотрудничающих с ними в целях свержения законного правительства Мексики.

Декрет против коллаборационистов был весьма своевременным, ибо в Веракрус стали прибывать из-за рубежа вожаки монархистов. Соизволил явиться в родные края и священник Миранда. Существовала опасность, что под крылышком интервентов эти враги мексиканского народа попытаются создать коллаборационистское правительство.

Тем временем желтая лихорадка продолжала косить интервентов в Веракрусе. В начале февраля уже 300 французских солдат были сражены ею, а 800 испанцев были возвращены на Кубу на лечение. Интервенты, опасаясь полного развала своих сил, заявили правительству Хуареса о решении направить свои войска из Веракруса в более здоровые горные районы. Правительство, не желая дать повод интервентам начать военные действия, предложило Приму обсудить вопрос продвижения войск интервентов в глубь страны. Прим принял предложение и встретился в середине февраля в деревушке Лa-Соледад близ Веракруса с министром иностранных дел Хуареса Мануэлем Добладо, с которым заключил так называемое «предварительное соглашение», регулировавшее дальнейшее пребывание войск интервентов в Мексике.

Согласно этому документу правительство Мексики разрешало интервентам установить свои гарнизоны в городах Кордобе, Орисабе и Теуакане, расположенных в горных районах неподалеку от Веракруса. Интервенты же обязывались начать в Орисабе переговоры по урегулированию финансовых претензий к Мексике и уважать ее независимость, суверенитет и территориальную целостность. Союзники обещали вернуть свои войска из упомянутых городов обратно в Веракрус, если переговоры в Орисабе не увенчаются успехом.

Кроме того, интервенты согласились возвратить правительству Хуареса таможню в Веракрусе и поднять в этом городе и над крепостью Сан-Хуан-де-Улуа мексиканские флаги.

Документ, подписанный сторонами в Ла-Соледаде, представлял большую дипломатическую победу правительства Хуареса. Союзники по крайней мере на данном этапе признавали его и отказались от своих первоначальных планов свергнуть республиканский строй и установить монархию во главе с Максимилианом. Сообщая в Мадрид о подписании соглашения, Прим отмечал, что правительство Хуареса контролирует положение в стране и пользуется поддержкой большинства населения; поэтому, если союзники хотят вернуть себе долги, они обязаны вступить с ним в переговоры. Что же касается монархической партии, то она фактически не существует. Идею монархии поддерживает только кучка консерваторов-миллионеров, не представляющих и тысячную часть населения страны. Правда, отмечал Прим, банда Маркеса все еще действует, но это сборище преследуемых властями уголовников, связь с которыми только скомпрометировала бы союзников в глазах мексиканского народа.

Такого же мнения придерживался и английский уполномоченный Уайк. Де Салиньи же, хотя и подписал соглашение, считал этот акт хитрым маневром, должным усыпить бдительность Хуареса и предоставить союзникам выгодные позиции для наступления на Мехико, свержения правительства и установления монархии под протекторатом Франции. Он продолжал рассчитывать на восстание монархистов и на поддержку все еще могущественной и влиятельной католической церкви. Неделю спустя после заключения соглашения в Ла-Соледаде, в Веракрус прибыл генерал Альмонте, провозгласивший себя президентом Мексики. Де Салиньи поддержал его, чем вызвал откровенное возмущение Прима и Уайка. Испанец и англичанин решительно отказались признать притязания Альмонте на президентский пост и вообще иметь какие-либо дела с этим проходимцем на службе Луи Бонапарта.

Таким образом, не успели еще высохнуть чернила, которыми было подписано «предварительное соглашение», как в лагере интервентов раскол еще более обострился.

Поход войск интервентов из Веракруса в Кордобу, Орисабу и Теуакан окончательно убедили Прима и Уайка в том, что у союзников нет никаких шансов на успех. Интервентам удалось получить с Кубы повозки и мулов для перевоза боеприпасов и амуниции в эти города, но достать погонщиков мулов среди местного населения оказалось почти невозможным. Мексиканцы не нападали на интервентов, но и не сотрудничали с ними. На всем пути маячили отряды партизан, готовые в любой момент обрушиться на интервентов, изнывавших от жажды и москитов. Из контингента в 3200 человек, вышедших из Веракруса, только половина достигла намеченных пунктов, остальные остались в пути, обессиленные, и больные. Генералу Приму было ясно, что в этих условиях мексиканцы могли бы без особых усилий разгромить интервентов. Его мнение разделял Уайк. Но де Салиньи продолжал вести себя воинственно. Его боевой пыл еще более возрос, когда 6 марта в Веракрусе высадились новые 4 тысячи зуавов во главе с генералом Шарлем де Лоренсез. Теперь французских солдат на мексиканской земле стало больше, чем испанских, и де Салиньи совсем перестал считаться с мнением генерала Прима и его единомышленника англичанина Уайка.

Генерал Лоренсез привез наказ Луи Бонапарта свергнуть правительство Хуареса, оккупировать столицу и подготовить «волеизъявление» мексиканского народа в пользу монархии. Эта линия должна была осуществляться независимо от того, поддержат ее испанцы и англичане или нет.

Когда де Салиньи раскрыл свои карты, сообщив представителям Англии и Испании, что с приездом генерала Лоренсеза французские войска намерены начать военные действия против Хуареса, Прим и его английский коллега выразили ему свой протест. Они заявили де Салиньи, что считают такой акт нарушением взятых Францией по Лондонской конвенции и Соледадскому соглашению обязательств и посему решают немедленно эвакуировать свои войска из Мексики. 9 апреля английские и испанские войска вернулись в Веракрус и стали готовиться отбыть восвояси.

Перед отъездом Уайк пришел к соглашению с Добладо, согласно которому Мексика признала в основном финансовые рекламации Англии. Уайк знал, что в Англии мексиканская авантюра, предпринятая в содружестве с Францией и Испанией, вызывала все большую оппозицию в стране. Представитель оппозиции лорд Монтегю, слова которого приводит К. Маркс в одной из своих статей, говорил в парламенте: «Я обвиняю правительство в том, что оно сделало нас союзниками палача французской свободы, а теперь дает возможность этому бессовестному авантюристу утверждать деспотизм в чужой стране. Оно связывает нашу судьбу с судьбой человека, который вызывает отвращение людей и которого ожидает мщение неба».

В свою очередь, Пальмерстон и Джон Россел были осведомлены через Уайка, Денлопа и других своих агентов в Мексике, что война против правительства Хуареса не сулит интервентам ничего, кроме поражения. Учитывая все эти обстоятельства, английское правительство решило, пока не поздно, убраться из Мексики и предоставить своему партнеру Луи Бонапарту самому выпутываться из этой истории. Комментируя изменения в мексиканской политике английского правительства, К. Маркс в статье, опубликованной в «Нью-Йорк дейли трибюн» и датированной 15 февраля 1862 года, с возмущением писал: «Подлые средства, использованные для организации мексиканской интервенции, могут быть превзойдены только тем старческим слабоумием, с каким британское правительство разыгрывает удивление и старается увильнуть от осуществления гнусного плана, им же самим разработанного». Когда же в Лондон пришло известие об эвакуации английских войск, К. Маркс 27 мая прокомментировал его в письме к Ф. Энгельсу: «А разве не здорово поддел Пам Бонапарта в Мексике!»

Если Уайк действовал с согласия своего правительства, то генерал Прим действовал на свой страх и риск. Он отдал приказ эвакуировать испанские войска на Кубу, несмотря на упорное сопротивление генерал-капитана острова Серрано, который даже отказался предоставить нужные для этого корабли. Но Прим настоял на своем. Более того, хотя правительство Мексики предложило ему признать все финансовые претензии Испании, генерал, действуя как подлинный кабальеро, отказался предъявить правительству Хуареса какой-либо счет, считая, что такой отказ принесет больше выгоды его стране, чем уплата Мексикой необоснованных и надуманных рекламаций.

Таким образом, не прошло и трех месяцев после прибытия интервентов в Мексику, как их Священный союз распался точно карточный домик. Тому способствовало не только обострение противоречий между державами, подписавшими Лондонскую конвенцию, но и дальновидная политика правительства Хуареса.

Да, развал тройственной коалиции, эвакуацию англо-испанских войск можно было считать победой, но победой только в первом, сугубо предварительном сражении, в котором молчали ружья и пушки, а действовали лишь дипломаты. Теперь же Мексике предстояло выиграть не дипломатическое сражение, а войну с опытным, сильным, жестоким и надменным противником, который, подобно колониальным конкистадорам, был полон решимости поработить ее.

ГЕРОИЧЕСКАЯ ПУЭБЛА

Теперь судьба Мексики будет решаться на поле брани. Французы, избавившись от своих союзников, вероломно нарушили Соледадское соглашение, обязывавшее их в случае прекращения переговоров с правительством Хуареса вернуться обратно в Веракрус. Они планировали не возвращение в этот насыщенный миазмами желтой лихорадки порт, а наступление на Мехико, разгром мексиканской армии и свержение правительства Хуареса.

Едва расставшись с генералом Примом и Уайком, генерал Лоренсез сконцентрировал французские войска в городе Кордобе. Туда же прибыл и Альмонте, самозванный временный президент Мексики. Он объявил о низложении правительства Хуареса и призвал мексиканских военных присоединиться к нему. Генерал Роблес Песуэла попытался было последовать его совету, но был пойман преданными Хуаресу войсками и расстрелян как предатель. Это отнюдь не обескуражило генерала Лоренсеза. Он хотя и слушал россказни де Салиньи о якобы огромном влиянии Альмонте и об армии Маркеса, которая должна была прибыть на помощь французам, но рассчитывал только своими силами завладеть столицей и всей страной. Мексиканцев — как сторонников Хуареса, так и его противников — он считал дикарями, варварами, сбродом. Разве они способны сражаться с хорошо вымуштрованной и до зубов вооруженной армией французов?

Нет! Они бежали из Веракруса, разрешили союзникам занять высокогорное плато Орисабы, откуда открывался путь в столицу. Бравый французский генерал принял военную хитрость за проявление трусости. А за такие ошибки приходится рано или поздно расплачиваться.

Лоренсез, солдаты которого еще не сделали ни одного выстрела, уже считал себя покорителем Мексики. Накануне военных действий он хвастливо сообщал военному министру в Париж: «Мы настолько превосходим мексиканцев в расовом отношении, в смысле организации, по нравственному уровню и благородству чувств, что я прошу ваше превосходительство сообщить императору: командуя 6 тысячами солдат, я являюсь в настоящее время хозяином Мексики».

Ложно обвинив мексиканцев в том, что они якобы арестовали французских солдат, находившихся на излечении в госпиталях Орисабы, Лоренсез двинул свои войска из Кордобы к этому городу и захватил его после небольшой стычки с конным отрядом генерала Порфирио Диаса, безуспешно пытавшегося задержать продвижение французов.

Теперь путь на столицу был практически открыт, так по крайней мере считали Лоренсез, де Салиньи и другие руководители французского экспедиционного корпуса. Правда, предстояло преодолеть еще одно препятствие — взять Пуэблу, второй по величине город страны, лежащий на полпути к столице. Де Салиньи заверил Лоренсеза, что жители Пуэблы — сторонники реакционной партии и поэтому встретят французов колокольным звоном. Лоренсез расстроился. Слишком легкая победа его не устраивала. Французский генерал и его офицеры жаждали, чтобы мексиканцы бросили, наконец, свою игру в прятки и сразились с ними, предоставив доблестной французской армии возможность пожать лавры на поле боя. Чего стоит победа, если она не сопровождается пальбой из пушек и цветистыми реляциями о раненых, убитых и взятых в плен противниках? Ведь именно таких реляций ждал от своего полководца император Луи Бонапарт, надеясь преподнести их своим последователям, мечтавшим о возрождении былой наполеоновской славы.

Пока генерал Лоренсез в Орисабе готовился к победоносному маршу на Пуэблу и разрабатывал церемониал парадного смотра овеянных славой французских батальонов в древней столице ацтеков Мехико, Хуарес и его правительство спешно создавали армию Востока, которая должна была преградить французам доступ в столицу. Ее командующим был назначен генерал Игнасио Сарогоса; Игнасио Мехия, Мигель Негрете, Антонио Альварес, Франсиско Ламадрид, Фелипе Берриосабаль, Порфирио Диас возглавили бригады и полки. Все они были опытными, отважными военными, прошедшими школу трехлетней гражданской войны под руководством Хуареса. В их армии было всего лишь 5 тысяч солдат. Солдаты были плохо обучены, вооружены разнокалиберными ружьями периода наполеоновских войн, да и этих ружей на всех бойцов не хватало. Зато боевой дух этой маленькой армии был высоким, генералы и солдаты не испытывали страха перед французскими завоевателями; они были убеждены, что смогут нанести врагу поражение. Может быть, не сразу, не в первом сражении, но в конечном итоге. Разве не французский полководец говорил, что выигрывает войну тот, кто выигрывает последнюю битву?

У Хуареса имелось еще около 15 тысяч солдат, но они принадлежали к народному ополчению, вели бои с шайками Маркеса, были рассеяны по штатам. И тем не менее правительство было уверено, что сможет противостоять даже более многочисленной французской армии, чем армия Лоренсеза; ведь войну против чужеземцев будут вести не только войска, но и весь 8-миллионный мексиканский народ. Хуарес был прав, когда 13 апреля в приказе губернаторам писал: «В войне против иностранных захватчиков все мексиканцы являются солдатами». Заморские же интервенты могли рассчитывать только на самих себя и на незначительную кучку предателей и отщепенцев, презираемых народом.

В дни, последовавшие за 9 апреля, Хуарес обращается к нации с манифестом, в котором выражает уверенность, что мексиканцы пойдут на любые жертвы, претерпят все несчастья и беды, но не допустят, чтобы их страной правили чужеземцы. Он приказывает губернаторам крепить оборону. Он подробно информирует конгресс и страну о последних событиях.

Хуарес выступает со свойственной ему сдержанностью. Его речи и манифесты лишены ложного пафоса, показной храбрости, многословия, дешевых ораторских приемов, свойственных многим буржуазным да и радикальным парламентариям. Хуарес скуп на слова. Но то, что он говорит, производит впечатление. «Маленький индеец» правдив, не приукрашивает всей сложности и опасности положения; он верит в свой народ, он не сомневается, что в конечном итоге дело Мексики восторжествует и враг будет повержен в прах.

Самый, пожалуй, интересный и значительный документ, изданный правительством Хуареса в эти тревожные дни, был помечен 12 апреля. Это был декрет, провозглашавший патриотическую войну против французских захватчиков. Он устанавливал осадное положение во всех местностях, находящихся под французской оккупацией. Мексиканцы, проживающие в этих местностях и сотрудничающие с оккупантами, объявлялись предателями, их собственность подлежала конфискации. Все мексиканцы с двадцати до шестидесяти лет призывались в армию. Уклоняющиеся от призыва объявлялись предателями. Губернаторам штатов поручалась организация партизанских отрядов. Партизанским отрядам предписывалось действовать в радиусе 40 километров от войск неприятеля. Партизаны, находящиеся на большем расстоянии от неприятеля, объявлялись вне закона. Губернаторы штатов получили право устанавливать в случае надобности новые налоги для военных нужд. Декрет брал под защиту и покровительство мексиканских властей французских подданных, не оказывающих поддержки интервентам, и присуждал к высшей мере наказания — расстрелу всех тех, кто поставляет продовольствие, оружие, сообщает сведения или в любой другой форме оказывает помощь интервентам.

Обнародование этого декрета Хуаресом свидетельствовало, что Мексика принимала вызов Франции и провозглашала свою решимость победить или погибнуть в борьбе за независимость.

Настроение жителей столицы было в эти дни приподнятым, боевым. Многие вступали в ополчение. На стенах домов появились плакаты с надписью: «Граждане, к оружию!» В конгрессе ораторы призывали мексиканцев брать пример с русских, разгромивших полчища Наполеона I в 1812 году и героически защищавших Севастополь в Крымскую войну. «Пусть нашествие французов на Мексику закончится так, как и их нашествие на Россию — позорным отступлением! Пусть Пуэбла станет для них вторым Севастополем! Пусть 1862 год станет для них вторым 1812 годом!» — говорили выступавшие.

Между тем в Париже сведения о развале тройственного союза и об эвакуации Англией и Испанией своих войск из Мексики вызвали удовлетворение. Наполеон III был убежден, что Лоренсез завладеет Мексикой и без помощи союзников. Его министр Билло заявил в парламенте, что «клятвопреступник Хуарес падет от дуновения Франции». Правительственные газеты предвещали быстрое окончание мексиканской кампании, в результате которой Франция не только завладеет баснословными богатствами страны ацтеков, но и подчинит своему влиянию всю бывшую Испанскую Америку. В парижских театрах с шумным успехом шла пьеса «Взятие Мексики», в ней трехцветный флаг уже развевался над президентским дворцом мексиканской столицы, жители которой, разумеется на сцене, приветствовали оккупантов как избавителей от тирании тропического Робеспьера — Хуареса. Наполеону III явно не терпелось выдать желаемое за действительность.

В этих условиях дипломатическому агенту Хуареса в Париже де ла Фуэнте не оставалось ничего иного, как сложить свои чемоданы и покинуть Францию. Перед отъездом он направил министру иностранных дел Тувенелю ноту, в которой предупреждал: «Мексику можно завоевать, но покорить нельзя, да и завоевать ее нельзя без того, чтобы она не дала доказательств своего героизма и тех добродетелей, в отсутствии которых ее упрекает противник. Мексика категорически отвергнет монархию. Создать ее будет стоить огромных усилий, а удержать — еще больших. Такое предприятие принесет нам огромный вред и вызовет неисчислимые бедствия, но такие же несчастья оно принесет и тем, кто его затеял. Мексика, безусловно, страна слабая по сравнению с теми, кто вторгся на ее землю, но она сильна сознанием того, что ее права подверглись надругательству; она сильна своим патриотизмом, который умножит ее решимость к сопротивлению; она сильна глубокой убежденностью в том, что, вступая в эту опасную борьбу, сможет уберечь прекрасный континент Колумба от угрожающего ему катаклизма. Поэтому торжественно заявляю, господин министр, от имени моего правительства, что ответственность за все бедствия, вызванные этой ничем не оправданной агрессией и причиненные прямо или косвенно действиями французских войск или их агентов, ляжет исключительно на ваше правительство. Что касается всего остального, то Мексике бояться нечего, если провидение охраняет права народа, защищающего свое достоинство».

Луи Бонапарт, прочтя эту ноту, презрительно усмехнулся. Патриотизм, достоинство, права народа… Все это он считал пустой болтовней туземных либералов. Император был убежден, что в политике решают не эти романтические абстракции, а право сильного, которое в данном случае на его стороне. Как в природе, так и в обществе — сильный пожирает слабого. Так было, есть и будет всегда. Это закон всех цивилизаций. Судьба Мексики находится в руках французских зуавов, они же справятся с индейцем Хуаресом и его радикалами не хуже, чем справились с тонкинскими и пекинскими мандаринами или гарибальдийскими фантазерами в Италии.

А как реагировали на разрыв тройственного союза в Лондоне и Мадриде? Пальмерстон был доволен, что ему удалось втянуть в мексиканскую авантюру своего союзника — конкурента Луи Бонапарта, а самому без ущерба выбраться из нее. Если эта авантюра удастся императору, Англия получит свои долги с Максимилиана или с любого иного, кого на мексиканский трон посадят французы. Если же победит Хуарес, то с ним всегда можно будет договориться. И в том и в другом случае Англия окажется в выигрыше.

В Испании решение генерала Прима отозвать войска из Мексики вызвало бурю негодования в кортесах и в печати. Реакционеры обвиняли генерала в предательстве национальных интересов, в трусости, в сговоре с Хуаресом. Правительство же поддержало действия Прима, когда убедилось, что мексиканский трон достанется по воле Луи Бонапарата не испанскому принцу, а австрийскому эрцгерцогу Максимилиану. Тем самым кастильская гордость была уязвлена, а генерал Прим реабилитирован в глазах своих возмущенных соотечественников.

Поспешим теперь обратно в Мексику, где участники предстоящей драмы уже готовы к выходу на историческую сцену и только ждут сигнала режиссера, чтобы начать действовать. Режиссер, таким по крайней мере он сам себя считал, генерал Лоренсез несколько замешкался в Орисабе. Он подтягивал обозы, собирал мулов и повозки, готовил провиант для похода на Мехико и с нетерпением ожидал важных для себя вестей из Франции. Наконец, 25 апреля пришла почта из Парижа, а с нею и императорский рескрипт, отзывавший во Францию вице-адмирала Жюрьена де ла Гравьера и назначавший вместо него на пост главнокомандующего французского экспедиционного корпуса в Мексике генерала Лоренсеза. Теперь самозванный «хозяин Мексики» мог, пожалуй, начать свой столь желанный поход на столицу.

Утром 27 апреля французские войска покинули Орисабу и по дороге, ведущей в Мехико, направились к Пуэбле. В авангарде находился Лоренсез со своим штабом, в обозе в одной из карет ехал де Салиньи в компании с «временным президентом» Альмонте. Настроение у всех было превосходное, никто не сомневался в победе славного французского оружия.

Встречавшиеся по пути селения были покинуты жителями, казались вымершими. Солдатам все же удалось схватить нескольких индейцев, но получить от них какие-либо сведения оказалось невозможным. Они или притворялись идиотами, или действительно были такими. На все вопросы у них был только один ответ: «Кто знает, сеньор!» О противнике и его замыслах французы ничего не знали.

К концу первого дня марша войска Лоренсеза достигли горного перевала Акультсинго. Будь мексиканцы на что-либо способны, то именно здесь они остановили бы французов. Местность была для этого идеальной. Кругом отвесные горы — ни развернуться войскам, ни использовать артиллерию. Перевал могли бы с успехом защитить несколько сот солдат. И действительно, здесь их встретили хуаристы. Но сражения из этой встречи не получилось. После полуторачасовой перестрелки, в результате которой французы потеряли двух солдат убитыми и тридцать шесть ранеными, враг обратился в бегство, причем сделал это столь поспешно, что, несмотря на преследование, войти в соприкосновение с ним французам не удалось.

Победа у Акультсинго еще более укрепила Лоренсеза в мнении, что мексиканцы не способны оказать его войскам серьезного сопротивления. Теперь это мнение разделяла вся французская армия, бодро шагавшая по направлению к Пуэбле.

4 мая Лоренсез вошел в селение Амосок, расположенное в четырнадцати километрах от Пуэблы. Здесь поджидавшие его агенты Альмонте сообщили ему, что генерал Сарагоса сконцентрировал свои войска в городе, где решил дать бой французам.

В городе были выстроены баррикады, многочисленные церкви превращены в крепости. На подступах к городу вырыты рвы, окопы. С северной стороны преграждали дорогу французам укрепления, возведенные на холмах Гуадалупе и Лорето. Холм Гуадалупе венчался одноименным монастырем, толстые стены которого могли выдержать длительную осаду. На расстоянии тысячи метров от него, несколько ниже, был расположен форт Лорето. На защиту этих фортов Сарагоса направил 1200 бойцов под командованием генерала Негрете. 3100 солдат, которыми командовали генералы Берриосабаль, Диас и Ламадрид, защищали Пуэблу с юга. Артиллерией командовал генерал Сантьяго Тапия.

Накануне штурма Пуэблы де Салиньи заверял генерала Лоренсеза: «Как только наши войска подойдут к городу, появится Маркес, всякое сопротивление прекратится, баррикады падут как по мановению жезла. Вы войдете в город под дождем из цветов к посрамлению Сарагосы и его головорезов». Но, несмотря на свой оптимизм, даже де Салиньи счел нужным предупредить Лоренсеза, что было бы надежнее штурмовать город не со стороны неприступных фортов Гуадалупе и Лорето, а с юга, защищенного только окопами да уличными баррикадами.

Это был разумный совет, тем более что во время гражданских войн Пуэблу никто не брал с севера, а только с юга. Но Лоренсез не мог последовать ему: чтобы перебросить свои войска к южным воротам города, ему пришлось бы оставить у северных ворот весь свой обоз, который не мог следовать за войсками из-за отсутствия дорог. Единственная дорога пересекала город с севера на юг. Оторваться же от своего обоза Лоренсез опасался: ведь обозом могли завладеть мексиканцы, устроив вылазку с той же северной стороны. Французский главнокомандующий решил взять штурмом Гуадалупе и Лорето. Он надеялся это сделать на следующий день, 5 мая 1862 года. Прощаясь с офицерами своего штаба, генерал Лоренсез изрек: «До завтра, господа, до встречи на высотах Гуадалупе!»

В 7 часов утра 5 Мая французские войска покинули Амосок и четыре часа спустя заняли исходные позиции перед Гуадалупе и Лорето. Лоренсез выстроил две колонны войск по флангам холма Гуадалупе, в центре же установил десять батарей, которые с двухкилометровой дистанции приступили к артиллерийскому обстрелу мексиканских укреплений. Канонада продолжалась 45 минут, но ни один из снарядов не долетел до цели: слишком велико было расстояние. Лоренсез приказал приблизить батареи к позициям мексиканцев. Попадание от этого не улучшилось, ибо каменистая местность не позволяла надлежащим образом установить орудия. Канонада продолжалась еще час. Французы израсходовали половину своих снарядов, так и не причинив никакого вреда противнику.

Заметив, что мексиканцы перебрасывают с южной стороны на северную свою кавалерию, Лоренсез прекратил бесполезную артиллерийскую пальбу и отдал приказ войскам начать штурм Гуадалупе и Лорето. Зуавы смело полезли вверх и, несмотря на сильный огонь противника, почти добрались до вершины Гуадалупе. Там их встретил батальон индейцев и штыковой атакой сбросил в сторону Лорето, где они очутились под перекрестным огнем мексиканских орудий.

Тем временем к Пуэбле подошли первые французские резервы, их атаковала и окружила мексиканская кавалерия. Только прибытие новых подкреплений позволило Лоренсезу отбить атаку мексиканцев и спасти своих солдат от угрожавшего им поражения. Французский командующий попытался было перегруппировать основательно потрепанные войска для нового штурма Гуадалупе и Лорето, когда внезапно, как часто случается в тропиках, разверзлись хляби небесные и хлынул ливень с градом, быстро превративший поле боя в страшное месиво. Зуавы мгновенно промокли до нитки. Продолжать в таких условиях сражение было бессмысленно. Лоренсез понял это и в пять часов пополудни отдал приказ к отступлению.

Французов по пятам преследовала кавалерия Диаса. Но мексиканцы не рискнули ввязаться с противником в новое сражение. Несмотря на поражение, французы все еще представляли собой грозную силу. В любой момент они могли вернуться и вновь пойти штурмом на героический город. Взвесив все «за» и «против», генерал Сарагоса приказал Диасу прекратить преследование и вернуться в Пуэблу.

Опасения мексиканцев на счет того, что французы могут вернуться и повторить штурм города, не оправдались. Если генерал Лоренсез до сражения за Пуэблу вел себя сверхнадменно и острил, говоря, что для покорения Мексики было бы достаточно нескольких батальонов жандармерии, то теперь, потерпев поражение 5 мая, он буквально впал в панику.

Французы потеряли 482 человека убитыми, ранеными, пленными (по данным мексиканцев, около тысячи), то есть 20 процентов солдат и офицеров из непосредственно принимавших участие с сражении при Пуэбле. Потери мексиканцев, как потом выяснилось, были в два раза меньше. Кроме того, французы израсходовали почти весь свой запас снарядов. Оставалось только одно — признать свое поражение, отступить в Орисабу, окопаться там и спешно запросить помощь из Франции.

Именно так и поступил Лоренсез. Но как объяснить Парижу постигшую его неудачу у Пуэблы? Очень просто: свалить всю вину на де Салиньи и его дружка генерала Альмонте. Это они обещали, что солдаты Сарагосы разбегутся подобно зайцам, завидя первого зуава… Это они обещали, что на помощь Лоренсезу явится повстанческая армия Маркеса, в то время как вообще ее не оказалось в природе. Одним словом, де Салиньи и Альмонте оказались просто-напросто безответственными болтунами, понятия не имеющими о подлинном состоянии дел в Мексике.

Сообщая об этом военному министру в Париж, Лоренсез отмечал, что сможет предпринять новое наступление только в том случае, если ему будут присланы на помощь 15–20 тысяч солдат, с соответствующим количеством артиллерии, боеприпасов, амуниции и провианта. Пока эта подмога не прибудет, бравый Лоренсез решительно откажется высунуть нос из Орисабы.

Де Салиньи тоже не бездействовал. Он строчил обширные меморандумы в Париж, в которых представлял себя не только прозорливым и мудрым политиком и дипломатом, но даже стратегом, а генерала Лоренсеза — тупым и упрямым солдафоном. Поражение французских войск при Пуэбле де Салиньи объяснял в первую очередь нежеланием Лоренсеза дождаться прибытия так называемой армии Маркеса, который атаковал бы город с наиболее уязвимой южной стороны. Лоренсез, жаловался де Салиньи, совершенно не считался с Альмонте и другими мексиканскими «союзниками» Франции, чем приводил их в уныние и отбивал у них охоту оказывать ему помощь. Не считался он и с самим де Салиньи, не советовался с ним, не ставил его в известность о своих планах. После сражения у Пуэблы, которое де Салиньи расценивал как «несчастный эпизод войны», Лоренсез впал в панику, перепугался и отступил. Вместо того чтобы продолжать сражение, Лоренсез умолял де Салиньи перекупить за 10–20 миллионов песо хуаристских командиров, надеясь овладеть при помощи предательства городом, который он не сумел покорить в честном и открытом бою.

Совершенно другой эффект имели результаты сражения у Пуэблы в лагере мексиканцев. «Вся нация полна энтузиазма», — так характеризовал Хуарес впечатление, которое произвела на население победа, одержанная армией Востока над французскими интервентами. Действительно, для Мексики, истерзанной гражданскими войнами, униженной и покалеченной североамериканскими захватчиками, победа над войсками Наполеона III, считавшимися в то время лучшими в мире, имела эпохальное значение. Мексиканская нация с этой победой как бы заново обрела веру в себя. Победа мексиканского оружия у Пуэблы, кроме того, доказала, что нация поддерживает Хуареса, что Хуарес является ее подлинным вождем. Это событие имело и определенное международное значение. Если бы французам удалось тогда захватить Пуэблу, а значит и Мехико, они бы, несомненно, поддержали южан, что могло изменить весь ход гражданской войны в Соединенных Штатах.

Мексиканцы полностью отдавали себе отчет в значении победы, одержанной их войсками при обороне Пуэблы. 5 мая стало национальным праздником Мексики, который отмечается с такой же торжественностью, как и День независимости — Клич в Долорес — 15 сентября.

Чувством национальной гордости и веры в правоту своего дела были проникнуты слова рапортов командиров, участвовавших в героической защите Пуэблы. Командующий Игнасио Сарагоса докладывал после боя военному министру: «Французская армия сраж&ась весьма храбро, ее же командующий вел себя неумело при штурме. Национальное оружие, гражданин министр, покрыло себя славой, и я поздравляю через Ваше посредство Первое должностное лицо Республики с тем, что, как смею с гордостью заявить, мексиканская армия ни на секунду не повернулась спиной к врагу в течение всего продолжительного сражения, в котором она принимала участие».

Генерал Берриосабаль, обращаясь к своим солдатам, говорил: «Французские орлы переплыли океан для того, чтобы потерять на мексиканской земле лавры Севастополя, Маженты и Сольферино. Вы сражались с первыми солдатами мира, и вы первые их победили».

Генерал Ламадрид рапортовал: «Многие ордена Почетного легиона, медали за Севастополь, Маженту, Сольферино и другие французские награды, которые сегодня наполняют карманы наших солдат, доказывают миру, что они в этот день вели себя как республиканцы и достойные сыны Мексики».

Всеобщее ликование по поводу победы над войсками Лоренсеза было столь сильным, что Хуарес отдал распоряжение освободить раненых и взятых в плен французов и вернуть их вместе с их медалями и наградами в лагерь Лоренсеза с посланием. В нем отмечалось, что этот жест является данью мужеству армии Востока и великодушной мексиканской нации, которые сожалеют, что храбрых французских солдат, подобно баранам, силком завезли на мексиканскую землю, где заставили вести безумную, несправедливую и преступную войну, за что ответственные понесут еще суровую кару.

Лоренсез был вынужден молча глотнуть и эту горькую пилюлю, превращавшую его и его воинство в посмешище всей страны.

Зато он счел возможным ответить на другое послание, которое ему направил Сарагоса 12 июля. Мексиканский генерал писал своему противнику: «У меня имеются основания считать, что Вы, и офицеры, и командиры дивизии, находящейся под Вашим командованием, направили императору протест против поведения министра де Салиньи, завлекшего Вас обманом в поход против народа, который был до этого лучшим другом Франции». Сарагоса предлагал Лоренсезу почетную капитуляцию и помощь в эвакуации французских войск.

Лоренсез ответил, что, не располагая политическими полномочиями, которыми его правительство наделило господина де Салиньи, он не имеет возможности вступить в переговоры по поводу предложения генерала Сарагосы. Только министр Франции уполномочен получать такого рода сообщения.

Сарагоса вместо того чтобы обратиться к де Салиньи, попытался взять Орисабу. Но хотя это ему и не удалось, испуг Лоренсеза отнюдь не прошел. «Хозяин Мексики» твердо решил дальше Орисабы не ступать ни шагу, пока его войска своей численностью не будут превосходить мексиканцев по крайней мере раза в три. У страха глаза велики…

В эти трудные месяцы для его родины Хуарес, как обычно, являлся ежедневно в 9 часов утра в президентский дворец, неизменно одетый в черный сюртук, спокойный, немногословный, приветливый — Невозмутимый, как его стали называть поклонники и друзья.

Большую часть суток он проводил в своем рабочем кабинете, председательствовал на заседаниях кабинета министров, писал приказы, слал послания, принимал посетителей, читал донесения и доклады, готовил законы. Когда работал конгресс, президент присутствовал на его заседаниях, выступал с отчетами, принимал участие в прениях. «Маленький индеец» работал не щадя себя, без шума, без суеты, на виду у всех, подавая своим поведением пример другим.

Были ли у него тогда какие-либо увлечения, кроме работы и чтения? Если были, современники их не замечали. Освободившись от государственных забот, Хуарес спешил домой, к своей жене Маргарите и детям, которые, судя по всему, были в это беспокойное время его единственной отрадой.

В июле 1862 года семью Хуареса дважды посетила смерть: умерла его малолетняя дочь Амада — Любимая, и умер проживавший в Оахаке тесть — дон Антонио Maca, который много лет тому назад приютил безвестного индейского мальчика, спустившегося с гор в поисках знаний.

Сколько воды утекло с тех пор, сколько событий произошло, как изменилась за эти годы Мексика. Теперь она независимая страна и, чтобы сохранить свою независимость, готова дорого заплатить. Сегодня ее возглавляют не бывшие слуги испанских колонизаторов, какими были Итурбиде и Санта-Анна, а люди из народа — такие, как Сарагоса, такие, как он сам, дон Бенито Хуарес, индеец из горного селения Сан-Пабло-Гелатао. Это они отвоевали для народа свою родную Мексику у тех, кто унижал и предавал ее, у тех, кто торговал ею. И это они будут защищать и оберегать ее от врагов внутренних и внешних…