Затерянный мир Кинтана-Роо, страница 2

7. Цитадели исчезнувшего мира

Мы шли на юг, все время удаляясь от берега. Насколько я понял, нам предстояло провести ночь среди джунглей — на мильпе, где Канче и его родственники (тесть и брат) выращивали свою кукурузу. До этого участка было около двадцати пяти миль, идти туда надо было почти весь день.

Пробираться через джунгли становилось все труднее. Ровная местность сменилась теперь вереницей холмов и понижений из кораллового известняка, где каким-то образом ухитрялись расти огромные деревья. Среди них были и саподильи, дающие чикле. Пабло Канче показал мне надрезы на их стволах, откуда вытекает сок. Рядом подымались колоссальные сейбы. Их мощные корни извивались по выступам известняка, как гигантские змеи. С деревьев свисали толстые лианы, спускавшиеся откуда-то сверху, с большой высоты, где сияло солнце. А мы шли сквозь полумрак узкой тропинки.

Изредка Канче делал остановки, и мы присаживались отдохнуть. Мои сандалии теперь уже настолько истрепались, что ходить в них стало очень трудно. Каждые пять минут разболтавшиеся ремни соскальзывали с ног, приходилось останавливаться и кое-как прилаживать их.

У Канче была с собой эскопета — старенькое ружье с ложей, подвязанной хенекеновой веревкой. Два раза Канче осторожно садился на мешки, делал мне знак остановиться и начинал выслеживать какую-то дичь. Я, разумеется, ничего не видел. В одном месте бесшумно, как кошка, он стал пробираться сквозь заросли, пока не скрылся из виду. Потом я услышал оглушительный выстрел, и через несколько секунд появился Канче, торжествующе показывая мне большую черную птицу с ярко-желтым клювом. Это был крупный экземпляр редко встречающегося юкатанского фазана. Никогда еще я не смотрел на убитое животное с таким вожделением. Добыча вполне могла поспорить с черепахами! Канче быстро ощипал птицу, бросая перья на тропинку. Себе он оставил только хохолок из синевато-черных перышек, украшавший голову птицы. Раньше я уже видел такие хохолки, развешанные в хижинах, а в Пуа даже прибитые на столбе, только не знал, что это такое. Индейцы сохраняют все свои охотничьи трофеи: связки перьев, зубы диких свиней, шкуры небольших ягуаров. В нашем извращенном цивилизованном мире, где охота сведена к простой игре, трофеи оставляют главным образом для того, чтобы ими можно было потом похвастаться, но у майя, как и у многих первобытных народов, охотник сохраняет символ убитого им животного, чтобы показать свое почтение к нему и тем самым отвести дурное предзнаменование. Во времена древних майя, так же как и теперь, это был способ снять чувство вины за убийство как с охотника, так и с воина. Убитому животному оказывают почтение и сохраняют часть его тела, чтобы отогнать его дух, жаждущий мести.

Закинув за спину еще дымящуюся тушку огромной птицы, Канче двинулся дальше. Тропинка казалась мне теперь бесконечным ручейком, по которому я плыл, не раздумывая, механически переставляя ноги с камня на камень. Оглядываясь по сторонам, я заметил, как все время меняются джунгли. В одном месте они были сухие и не очень высокие, в другом — буйные и непроглядные, но в общем, чем дальше мы уходили, тем гуще и влажнее становился лес, выше деревья, обильнее лианы, а подлесок превратился в сплошную, непроницаемую стену. Оказавшись у развилки, мы свернули налево и пошли по узенькой тропинке. Тропа направо вела к Чунйашче. Сейчас мы держали путь к мильпе Канче, которая находилась в глубине джунглей, в стороне от дороги, соединяющей Чумпом и Тулум.

Джунгли тут были особенно густые, а тропинка настолько сузилась, что ее мог заметить только опытный глаз. Мы петляли между стволами деревьев, поднимались на каменистые холмы, встречая иногда в углублениях среди камней маленькие естественные колодцы. У одного из них мы остановились напиться. Сначала я пить боялся, потому что вода в колодце была покрыта толстым слоем пенистой слизи. Канче отодвинул эту пленку в сторону и стал пить не очень свежую на вид воду. После шестичасовой ходьбы пить мне, конечно, хотелось ужасно, и я рискнул последовать примеру Канче. К моему удивлению, вода оказалась свежей и очень вкусной. На этой последней остановке мы сели перекусить. Несколько штук холодных лепешек были не очень-то роскошным пиром, однако я не чувствовал потом голода до самого вечера.

Около четырех часов дня, совершенно измученные, мы увидели наконец большую поляну — целое море обугленных пней, среди которых кое-где поднимались огромные деревья. Это была Хонсо-Пок, мильпа Пабло Канче. Выглядела она унылой и неприютной. Среди черных пней виднелись маленькие зеленые побеги, больше похожие на сорную траву, чем на кукурузу. Отдельные участки мильпы были обнесены невысокой оградой из земли и веток веерных пальм, что не позволяло игуанам и другим мелким животным и насекомым объедать побеги. Когда мы вышли на мильпу, Канче издал тот странный крик, какой я впервые услышал на «Лидии», и декоре откуда-то с другого конца расчистки донесся ответный гортанный возглас.

Мы пошли в ту сторону и встретились со старым индейцем. Это был двоюродный брат Канче. Он с улыбкой поздоровался с нами и повел по узкой тропинке к хижине. Она представляла собой лишь крышу на четырех столбах. Под крышей висело два гамака и курился дымок небольшого костра, у которого сидела молодая, полная и совсем миниатюрная женщина. Вот тут и жил Канче и все его родственники, когда приходили работать на мильпу. Эта открытая хижина была единственным пристанищем и признаком человеческого жилья на многие мили вокруг.

Вскоре мы уже ели теплые тортильи, а полная женщина принялась резать на мелкие куски фазана, подстреленного нами по дороге.

После еды Канче позвал меня посмотреть «санто де мильпа», то есть «святого полей». Спустившись по узенькой тропке, мы подошли к провалу вроде грота среди выходов твердых горных пород. На дне провала я увидел лужицу воды. Это было не что иное, как сенот, откуда брали воду люди, работавшие на мильпе. Канче вошел в грот и с гордостью показал мне четырехугольный каменный алтарь у края сенота. К своему удивлению, на алтаре я увидел искусно вырезанную, из камня голову на длинной шее.

Идол прекрасно сохранился. От волнения я почти не мог слушать Канче, который объяснял мне, что идол этот священный, он охраняет мильпу, чтобы на ней хорошо росла кукуруза и чтобы никто не болел, пока работает в джунглях, Я лихорадочно соображал, как бы получить эту скульптуру, ведь она наверняка представляла значительный интерес для археологов Мексики. Если идол тут останется, его непременно разобьют или украдут.

Я прибег к довольно бесчестной уловке. С сомнением посмотрев на скульптуру, я сказал, что она не может быть священной, и попросил разрешения рассмотреть ее поближе. Канче не возражал. И вот я взял в руки замечательного идола. Это была голова без волос с огромными круглыми глазами. Надо лбом возвышалась диадема, а у основания длинной цилиндрической шеи виднелось большое отверстие.

Голова была вырезана из твердого тяжелого камня, похожего на мрамор. Меня прежде всего и поразило, что это не юкатанский известняк. Кроме того, в чертах ее не было никакого сходства с теми изображениями майя, которые я видел прежде в Паленке и на Юкатанском полуострове. Трудно сказать, откуда появился этот странный идол. Был ли это след иной цивилизации, более ранней, чем культура майя? Я видел только одно: идол не был подделкой.

Канче сказал мне, что голову эту нашел его тесть в земле у сенота рядом с тем местом, где он теперь стоит. Никакие слова не могли поколебать веры Канче в священные и чудодейственные свойства скульптуры. Как я ни старался его уговорить, было совершенно ясно, что Канче ни за что на свете не расстанется со священным идолом. Весь вечер проспорили мы с ним при мерцающем свете маленького костра. Было, наверно, не меньше десяти часов, когда я наконец забрался в свой гамак.

Из гамака я мог свободно обозревать необъятные таинственные джунгли, подступающие к хижине со всех сторон. На бледном небе вырисовывались темные контуры огромных деревьев, залитых лунным светом. Я думал об этой древней священной земле богов майя и о том уединенном месте, где я спал, таком пустынном, таком далеком от внешнего мира — мира, в котором я всегда жил, но который казался мне теперь чем-то нереальным, бледным воспоминанием, сном. Он был где-то там, за пределами мира джунглей, и странно, что я не тосковал о нем. Глядя на другие гамаки под крышей, я опять воображал себя индейцем майя. Наконец я заснул под благословенной охраной маленького загадочного идола с круглыми глазами, который и по сей день оберегает поля кукурузы и помогает индейцам в их битве за пищу против упорно наступающих джунглей, — странного каменного лица из глубокого сенота в безвестном районе Кинтана-Роо.

Когда я утром проснулся, солнце уже взошло. Из джунглей медленно подымался легкий туман. Отрываясь от верхушек гигантских деревьев, он исчезал в голубом лучезарном небе.

Мне на всю жизнь запомнится это великолепное утро. Тихо струящийся туман и маленькая открытая хижина, где я провел ночь, — приют в глубине сурового леса, маленький плацдарм человека среди необозримого океана всесокрушающей растительности.

Наскоро позавтракав, мы отправились в путь. Канче шел впереди с моими вещами на спине. Голову его охватывал широкий ремень, на боку висел мачете, а в руке он легонько сжимал ружье. Мы пробирались через густые заросли, оставив позади себя древнего идола стеречь мильпу. Под его строгим надзором должна расти кукуруза, чтобы дать пищу детям Канче, самому последнему среди бесчисленных поколений майя, этого загадочного народа, который вдали от нашей цивилизации, вне пределов христианского мира создал в джунглях собственную удивительную вселенную, питаясь кукурузой и поклоняясь своим богам.

Мысли мои были прерваны выстрелом, за ним последовал второй. Это Канче, застыв вдруг на месте, удачно подстрелил пару чачалак. Их зловещие, панические крики продолжали звучать у меня в ушах. Я обрадовался дополнительному запасу пищи и тут же с удивлением подумал, что у меня уже выработался особый условный рефлекс на те вещи, которые еще недавно были для меня лишь развлечением, игрой. Помню, как далек я был от малейших гастрономических соображений, когда в пятнадцать лет подстрелил свою первую дичь, или позднее, когда мне столько раз приходилось стрелять по мишеням или ходить на охоту исключительно ради удовольствия.

Через несколько часов мы подошли к огромному сеноту шириной около двухсот футов. Края этого глубокого провала в известняках со всех сторон круто обрывались к воде. Сенот казался глубоким зеленым глазом среди джунглей. Теплая вода была прозрачна, и в глубине можно было увидеть плавающих рыб, загадочных рыб сенотов, живущих, можно сказать, под землей. Напиться из сенота мы не могли, так как вода была слишком глубоко.

Обогнув сенот, Канче привел меня к заброшенному навесу из пальмовых листьев, под которым стояло несколько примитивных скамей — простые бревна, положенные на колья с развилкой. Это был маленький лагерь, где во время сезонов сбора чикле когда-то жили чиклеро и варили здесь свой латекс, белый сок саподильи.

От этого полуразрушенного лагеря мы двинулись дальше на юг прямо через джунгли. Тропы здесь не было, и Канче непрерывно взмахивал мачете, прокладывая дорогу напрямик к Чунйашче. Удивительно, каким образом он определял направление. Двигались мы очень медленно, так как без конца приходилось прорубать себе путь в непролазной чаще молодых пальм, обходить поваленные стволы и огромные деревья, но все же через час мы уже выбрались на какую-то узкую тропу (именно ее и разыскивал Канче) и пошли по ней быстрым шагом.

К полудню я совсем выдохся. Умирая от жажды, я без конца задавал Канче один и тот же вопрос:

— Много еще идти?

— Не очень, — коротко отвечал он мне всякий раз.

В пути порой начинаешь ненавидеть дороги и все эти неизвестные тропинки, у которых нет ни начала, ни конца. Они все тянутся и тянутся, и никак не дойдешь до последнего поворота, означающего остановку и отдых. В Кинтана-Роо меня часто одолевало отчаяние на этих бесконечных тропах, которые уходили в дальние дали, и последний поворот всегда показывался значительно позже, чем я ожидал. Сколько раз я бывал разочарован, сколько раз надеялся, что следующий поворот окажется последним, и бывал обманут. Мой мозг начинал уставать от утомления, от надежд, от разочарований, и я безвольно тащился дальше размеренным шагом вечности, чтобы наконец, когда уже меньше всего этого ждешь, прибыть на место.

Так было и на этот раз, когда мы, усталые и взмокшие от пота, вышли на поляну. После духоты джунглей я мог наконец свободно вздохнуть. Теперь я очень хорошо понимал, что такое клаустрофобия (Боязнь замкнутого пространства.) джунглей, о которой мне толковали в Мериде.

Это был Чунйашче — три маленькие хижины на поляне среди болотистых джунглей. Как раз в это время две женщины доставали воду из колодца. Мы утолили жажду, Канче что-то сказал женщинам на языке майя, и мы вошли в одну из хижин.

* * *

Голова знатного майя из Паленке. Условность изображения не уменьшает портретного сходства.

Сеньор Месос у своей хижины в Пуа.

Автор около храма Йочак.

Маленький храм в Мотансеросе.

Пабло Канче.

Индейская хижина в деревне Тулум.

Каменная голова, охраняющая кукурузу на мильпе Канче.

Семья индейцев майя.

Вход во дворец в Чунйашче. Обратите внимание на остатки древней деревянной притолоки.

* * *

Немного передохнув, я вспомнил о главной цели своего прихода сюда и стал расспрашивать о руинах. Хотя я был страшно разбит и измучен и мне совсем не хотелось двигаться, я все же заставил себя выйти из хижины. Индейцы, наши хозяева, повели меня через поляну мимо других хижин. Остановившись в конце поляны, мужчина показал пальцем куда-то вверх. Я поднял глаза и остолбенел. Над верхушками самых высоких деревьев вздымалось к небу сооружение типа маленьких храмов, стоящее, как я потом увидел, на огромной пирамиде. Это был знаменитый храм, о котором говорил мне Канче, храм, выше, чем Кастильо в Тулуме.

Не веря собственным глазам, я попросил индейца подвести меня к его подножию. От одной из хижин в джунгли шла маленькая тропинка. Через несколько минут я уже стоял у основания пирамиды, воистину величественного сооружения, поднимающегося среди густой растительности. На его стенах и на остатках очень крутой и широкой лестницы росли деревья. Это было самое поразительное здание из всех виденных мной до сих пор. С трудом сдерживая свой восторг, я карабкался вверх по огромным глыбам тесаных камней, то и дело хватаясь за лианы.

Монументальная лестница вела к разрушенной отвесной стене. Взобравшись на стену, я оказался на небольшом уступе, где когда-то была крытая галерея, окружавшая всю пирамиду. С двух сторон галерея довольно хорошо сохранилась, но в одном месте, куда я осторожно подполз, она совсем обрушилась. Уступ располагался на высоте, составлявшей примерно две трети расстояния до вершины. Нащупывая опору для ног среди шатких камней, я стал подниматься от уступа вверх и добрался до странной конической стены, образующей вершину пирамиды. Она тоже местами обвалилась, но подниматься по ней было нетрудно. Оказавшись на вершине, я был ослеплен ярким солнцем, будто попал в другой мир. Внизу остались сырые и темные джунгли, а передо мной раскинулся ослепительный ландшафт — сверкающая вода и зеленые волны верхушек деревьев. На востоке простиралась огромная лагуна, необозримая водная гладь, усеянная маленькими островками, где среди травы поднимались пальмы с изодранными пальчатыми листьями. С лагуны дул свежий ветер, заставляя трепетать освещенные солнцем верхушки больших деревьев в бесконечном океане джунглей, протянувшихся к западу.

Канче был прав: эта пирамида выше, чем Кастильо Тулума. С ее вершины видно море, хотя до него больше двадцати миль. Пока я стоял здесь, в струе свежего ветерка, и жадно вглядывался в горизонт с высоты этих древних руин, откуда столетия назад жрецы майя окидывали взором свои владения, я совершенно забыл о сырых джунглях. Великолепие раскинувшейся вокруг обширной панорамы с избытком вознаграждало меня за все мучения нашего долгого пути. Отсюда, с вершины, джунгли казались усмиренными. Я подумал, что теперь они всегда будут у моих ног лишь маленьким препятствием к дальнейшему продвижению. Однако в тот же день, когда мне снова пришлось пройти двадцать миль, мысли эти немного потускнели.

Тщательно поискав на стенах рисунки или скульптуру, я спустился с пирамиды и увидел, что провожавший меня сюда индеец, счищает с себя какие-то комочки грязи. Я с ужасом сообразил, что это были клещи, бесконечное множество клещей, и что я сам весь сплошь покрыт этими крошечными серыми насекомыми, которые сыпались на мою одежду и тело с веток, где они сидели, можно сказать, всегда готовые к прыжку, стоило лишь чуть задеть ветку. Я стал поспешно стряхивать их с себя, пока они еще не впились мне в кожу. Впрочем, некоторые уже успели это сделать.

На свете существует немало старинных способов избавиться от клещей, но в то время я об этом еще не знал и безнадежно пытался вытаскивать клещей руками. Вскоре, однако, я должен был отказаться от такой процедуры, боясь, что у клещей поотрываются головки, которые, оставшись под кожей, могут вызвать нагноение.

Но я был слишком возбужден, чтобы много думать о клещах, и стал знаками просить индейца показать мне другие сооружения. Без особой охоты он повел меня дальше. Через сотню ярдов я снова стоял перед изумительным зрелищем. Среди густых зарослей поднимался огромный четырехугольный храм или дворец. И сверху, и с боков он был, как змеями, оплетен лианами и мощными корнями. Это большое, покрытое розовой штукатуркой здание стояло на высокой платформе. Пробираясь сквозь заросли, мы медленно обошли вокруг нее. С западной стороны сохранились остатки лестницы, ведущей к вершине платформы, где был возведен дворец с двумя большими круглыми колоннами, которые когда-то поддерживали обвалившуюся теперь крышу над главным входом. Сразу за входом располагались три небольшие комнаты, заваленные камнями. Одну из них заполнял огромный муравейник.

На стенах здания, которое я окрестил «розовым дворцом», не было никаких следов росписи, зато над входом, где притолока частично обвалилась, я увидел древнюю (может быть, тысячелетней давности) деревянную балку. Я знал, что открыто уже много таких бесценных деревянных притолок, по которым можно радиоуглеродным методом установить возраст постройки, и отломил небольшую щепку от узкой подгнившей балки.

Потрясенный размерами первых двух сооружений, я пытался узнать, нет ли тут других развалин. Мой проводник тем же путем повел меня обратно к поляне с тремя хижинами, пересек ее, выбрал еще одну тропинку и снова свернул с нее прямо в заросли. Вскоре он остановился и торжественно показал куда-то вверх, где я не увидел ничего, кроме листьев. Но через несколько шагов передо мной вдруг возникла пирамида, потом еще одна и еще. Всего их оказалось пять штук. Они стояли полукругом около маленького полуразрушенного прямоугольного храма, расположенного в центре.

От волнения я просто не знал, что делать. В моем мозгу проносились видения погребенных сокровищ, всяких ваз и нефритовых украшений. Но что я мог сделать один? Чтобы произвести археологическое исследование такого места, как это, нужны бесконечные часы терпеливых раскопок.

Видел ли кто-нибудь до меня развалины этого изумительного города? Позднее я узнал (я расскажу об этом в следующей главе), что тут побывала экспедиция, но среди буйной растительности джунглей им удалось отыскать только часть строений. Мне было совершенно ясно, что весь комплекс развалин заслуживает самого тщательного исследования и изучения.

Те постройки, что я уже видел, были больше тулумских. Я упросил индейца хоть немного расчистить пирамиды от зелени, чтобы можно было их сфотографировать, а сам помчался обратно к хижинам за новой пленкой. Канче ждал меня с нетерпением, он попросил не задерживаться, так как до Капечена идти еще далеко. Сам я пока о дороге даже не думал. Я старался объяснить Канче, какие тут необыкновенные постройки, и упрашивал его остаться. Но Канче об этом и слышать не хотел, ему надо было поскорее возвращаться в Тулум. Как я ни старался уговорить его, из этого ничего не вышло. Он предлагал мне на выбор — или остаться тут одному, или как можно скорее идти с ним до Капечена, где он договорится с друзьями, чтобы меня проводили дальше. Если бы я не чувствовал себя абсолютно беспомощным без Канче, моего единственного друга и единственного человека, который понимал мою речь, я бы, конечно, остался в Чунйашче. Но теперь у меня не было выбора. Однако я дал себе слово непременно вернуться сюда и обследовать этот фантастический город более основательно, а пока помчался обратно к пирамидам, чтобы сделать несколько последних снимков. Когда я вернулся, мы сразу же тронулись в путь.

Только три года спустя, после дальнейших исследований и чтения литературы, я понял, как огромен был Чунйашче и какое значение он имеет для археологов. При первом посещении я, конечно, не мог определить его размеров. Позднее я подсчитал, что всего там было сто восемь зданий или их остатков (В это число входит сорок с лишним построек хорошей или удовлетворительной сохранности (то есть не потерявших общего внешнего вида и лишь частично разрушенных); остальные сооружения представляют собой отдельные земляные насыпи, платформы, основания стен, по которым можно определить планировку внутренних помещений, и сильно разрушенные маленькие святилища.).

Здесь мне удалось найти идолов и множество храмов. По разнообразным признакам я определил, что это был важный торговый центр Кинтана-Роо. Точные размеры города не установлены еще до сих пор. Около четырех столетий Чунйашче был как бы затерянной столицей Восточного Юкатана. Спрятанная в глубине джунглей, неведомая внешнему миру, она была тайной индейцев Чан-Санта-Круса, которые раз в год приходили сюда к большим пирамидам по пути из Чумпома в Тулум, куда они несли священные кресты. Расположенный у большой внутренней лагуны, соединенной с морем проливами, Чунйашче был, несомненно, крупным торговым центром и важным портом древних майя. Его внутренние гавани представляли собой лучшее убежище для судов, чем даже сам Тулум, который, видимо, был в основном религиозным центром.

Мы с Канче шли теперь вдоль берегов лагуны, которую я видел с вершины пирамиды. Джунгли здесь были очень высокие. Кругом поднимались огромные деревья с гладкими стволами и мощными корнями, уходящими в пористую почву. Наши ноги вязли в липкой грязи, с каждым шагом идти становилось все труднее.

Мы направлялись к берегу моря, но, чтобы туда попасть, надо было обогнуть две обширные лагуны и болотистые берега пролива, соединяющего лагуну Чунйашче с морем. Точных карт у меня не было, вокруг я не видел никаких ориентиров, поэтому совершенно не разбирался в дороге. Мне оставалось только целиком положиться на Канче, надеясь, что он не заблудится.

Уже четыре часа шли мы по топям. Когда Канче поворачивал ко мне свою наклоненную под тяжестью груза голову, я видел, как по его щекам струится пот. Надо благодарить судьбу за то, что она послала мне этого доброго человека. Один со своей ношей я бы никогда не смог пройти по таким местам больше десяти миль.

Около шести часов вечера мы вышли к узкому полуострову между морем и внутренней лагуной. В начале этой узкой полоски земли, которая тянулась дальше к югу, находился Капечен, временное пристанище индейцев из Тулума. У них были такие же хижины без стен, как на мильпе Канче. Три индейца лежали в своих гамаках, вокруг бегало с полдюжины черноглазых ребятишек, а у огня хлопотали женщины. Когда мы подошли, сбежавшиеся дети с любопытством стали разглядывать нас, в то время как мужчины, поднявшись в гамаке, поздоровались с нами в обычной бесстрастной манере майя. Я был так утомлен, что сразу бросился в свободный гамак, а Канче, мой добрый Канче, вскрыл для меня кокосовый орех. Видимо, кто-нибудь из индейцев работал на кокале и после работы прихватил с собой несколько орехов. Тут, в Капечене, я наконец стал немного понимать, что такое привычка майя к одиночеству. Подолгу работая на своих мильпах среди джунглей, индейцы никогда не скучают ни о деревне, ни о доме.

Утолив жажду прохладным кокосовым молоком, я принялся за тортильи и бульон, в котором было много стручкового перца и попадались куски дичи, мелко изрезанной прямо с костями. Чачалаки, подстреленные Канче, были очень желанной пищей. Не успели мы появиться в лагере, как там прилежно заработали мачете, разрубая на мелкие куски птицу, которую можно было бы отлично зажарить целиком. Но я был слишком благодарен индейцам за кров и пищу, чтобы еще навязывать им французские кулинарные обычаи. В тот вечер тушеная чачалака, хотя она и отдавала только перцем, была для меня лучшим блюдом в мире.

Пока Канче вел беседу с индейцами, я вынул свой блокнот и стал записывать все необыкновенные события этого дня. Как хорошо было снова оказаться у моря, где воздух пахнет свежестью, а комары не так свирепы. Заснул я в тот вечер очень быстро.

На рассвете к моему гамаку подошел Канче и сказал, что ему уже пора уходить. Как он выяснил у индейцев, идти дальше на юг сейчас нельзя, потому что в лагунах много воды, особенно в проливе, соединяющем их с морем. Место это называется Бока-де-Пайла, что значит «соломенный рот». В сухое время воды в проливе совсем мало, его можно перейти вброд. Правда, один из индейцев знает человека там, на побережье, у которого есть маленькая долбленая лодка. Может, он и перевезет меня через Бока-де-Пайла. Но как я смогу преодолеть другую лагуну и мутный залив Асенсьон, этого индейцы из Капечена сказать не могли. Мне вспомнились слова дона Хорхе Гонсалеса, что к югу есть еще кокали, может, на них-то я и узнаю, как переправиться через залив Асенсьон.

Мне очень хотелось заплатить Канче за все его труды и заботу, однако, боясь его обидеть, я просто подарил ему в знак благодарности две рубашки и один из двух моих маленьких мачете, купленных в Мериде. Канче был в восторге, хотя я дарил ему не бог знает уж какие сокровища. Мои «оксфордские» рубашки с пристегивающимся воротничком и французскими манжетами, конечно, будут выглядеть на Канче смешно и долго не проносятся. Но Канче об этом не беспокоился, он горячо благодарил меня и все время повторял, что я должен снова прийти к ним в деревню и подольше пожить у него. Может быть, я обучу его всему, что есть в книжках.

Когда Канче уходил, легко шагая по зарослям, я посмотрел на его красивую фигуру и почувствовал, что теряю настоящего друга. Хотя я знал Канче всего лишь пять дней, обстоятельства превратили их в вечность. Как бы мне хотелось одарить его пощедрее! И как часто потом его милое лицо стояло у меня перед глазами.

После ухода Канче я оказался совсем беспомощным, так как никто из индейцев не знал ни слова по-испански. Правда, это давало повод к немалому веселью. Мои попытки объяснить что-нибудь или понять других заставляли умирать со смеху и всех окружающих, и меня самого. Удивительно, какими прекрасными актерами становятся люди, когда им приходится выражать свои мысли действиями и жестами. В таких обстоятельствах понимаешь, что речь просто добавление к жесту и мимике, которые в обычном разговоре играют более существенную роль, чем мы привыкли думать.

Солнце уже стояло высоко, когда один из индейцев, взяв мою поклажу, повел меня по тропе вдоль лагуны. Не прошли мы и мили, как показалось море с его привычной яркой синевой и зубчатыми рифами. Теперь мы шли по узкой полоске суши. С обеих сторон была вода. Лагуны с правой стороны, разделенные болотистыми зарослями, казались бесконечными.

Часа через два мы вышли к кокалю, протянувшемуся вдоль берега перед полосой болот. Среди кокосовых пальм красовался дощатый домик. Принадлежал этот кокаль богатому косумельцу. Когда мы подошли к дому, в дверях показался метис и подозрительно оглядел меня. Прежде чем я раскрыл рот, мой проводник объяснил, зачем я сюда пришел и какие у меня намерения. Метис сказал по-испански, что идти на юг сейчас невозможно; недавние ураганы уничтожили все кокали, кроме двух маленьких, да и вода в лагунах сильно поднялась. О заливе Асенсьон он ничего не знает, это слишком далеко. Едва ли кто-нибудь сможет перевезти меня через залив, ведь вблизи него на кокалях никто не живет.

Однако я уже забрался слишком далеко, чтобы отступать, и был уверен, что счастье меня не оставит. Я начал было расспрашивать метиса о еще более южных районах, но сразу понял, что он действительно о них ничего не знает. Дальше залива Асенсьон он не бывал да и вообще никуда не отлучался с кокаля, разве что изредка на Косумель. Все же метис предложил мне взять у него маленькую долбленую лодку. Два молодых индейца с кокаля могут переправить меня на ней через Бока-де-Пайла, где сейчас слишком глубоко, вброд не пройти. Как я понял, отсюда до Бока-де-Пайла было не больше мили.

Своему проводнику из Капечена я дал в награду довольно старую нижнюю рубашку, которую он взял с большой радостью. Потом в сопровождении двух индейских мальчиков (одному было четырнадцать лет, другому пятнадцать) я отправился к лагуне по другую сторону песчаной косы, где располагался кокаль. К воде пришлось пробираться по узкой тропке, проложенной сквозь заросли мангров, у которых воздушные корни отходят высоко от ствола и спускаются к земле. Мангры сами по себе растут не густо, непроходимыми их делают именно эти корни, твердые, как железо. В конце тропинки на топком берегу лежала маленькая индейская лодка. Как и лодки древних майя, она была выдолблена из целого ствола дерева, только поменьше их. Предназначалась она лишь для одного человека. Мы забрались в лодку все трое, однако стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как она кренилась на бок и зачерпывала воду, заставляя меня опасаться за свой фотоаппарат с пленками.

Качаясь с боку на бок, лодка медленно скользила по мелкой мутной воде. Мальчик помоложе стоял с шестом на носу, его брат — на корме, а я лежал на дне лодки с мешками меж колен и боялся пошевелиться, каждую секунду со страхом ожидая, что мы вот-вот перевернемся и пойдем ко дну. Минуты через три после того, как мы выехали из зарослей, один шест завяз в иле, мальчик потянулся за ним, и лодка угрожающе легла на бок. Я и второй мальчик поспешили наклониться на другой бок. В это время шест неожиданно освободился, и мы все полетели в воду. К счастью, глубина здесь была не больше пятнадцати дюймов. Одно колено у меня упиралось в илистое дно лагуны, другое смешно зацепилось за лодку, фотоаппарат я держал над головой, а пленки… пленки у меня были в хенекеновом мешке, который теперь оказался в воде. Поднявшись на ноги, я в первую очередь схватился за мешок. Он, конечно, намок, но еще не успел пропитаться насквозь. Пленки, как потом выяснилось, совсем не пострадали благодаря надежной фабричной упаковке и моей всеспасительной куртке.

Мальчики снова перевернули лодку и разразились громким хохотом, оценивая все это происшествие как веселую шутку. Я сидел в лодке весь мокрый, конечности мои сводила судорога, но я не смел двинуться или заслониться от солнца и только смотрел в небо, удивительное, необозримое небо Кинтана-Роо. Мне казалось, что держится оно на двух тонких шестах моих капитанов, которые действовали ими красиво и ловко, размеренно повторяя одни и те же замысловатые движения. Вот шест занесен над головой, взмах вперед — конец шеста постепенно погружается в слой ила, пока не упрется в твердое дно лагуны и лодка медленно продвинется вперед.

Следить за взмахами шестов, смотреть в бесконечное голубое небо и испытывать жалость к самому себе — все это не могло занять меня надолго. Из маленькой долбленой лодки мои мысли перенеслись к гондолам, и я вдруг запел. Обстановка была подходящая, гондолы пришли в голову сами собой, и я стал поражать двух юных индейцев разными ариями. «L’amour est un enfant de Bohême» («Любовь — дитя свободы» (первая строчка из хабанеры в опере Бизе «Кармен»).) и мой собственный вариант «О sole mio» (О мое солнце (известная итальянская песня).) (я только и знал эти три слова из всей песни) вызвали слезы у моих гондольеров, заставив их покатываться со смеху. В большем поощрении я и не нуждался. И вот над лагуной понеслись такие звуки, которые в Европе сочли бы более действенным средством вызывать дождь, чем кровавые жертвы майя Чакам. Но, видно, боги дождя слабо разбирались в музыке или страдали глухотой. Дождь не пошел, а через тихие воды лагуны до меня донеслось эхо моего собственного голоса.

Надорвав наконец голосовые связки, я принялся смотреть на воду. Когда мы проходили по самым мелким местам через вихри взбаламученной воды, лодка задевала дно. Иногда мимо проплывал островок с манграми на таком близком расстоянии, что ветки царапали борт лодки и касались моего лица. Я видел, как у островков снуют большие рыбины. Нередко это бывала опасная барракуда. Время от времени вблизи зарослей раздавался громкий всплеск большого тарпона, который сильно колотил хвостом по воде, разыскивая среди корней мангров мелкую рыбешку.

Над головой у меня прочерчивали небо черные стайки птиц, изредка я замечал где-нибудь белую цаплю. Кругом над топями и лагунами стояла какая-то жуткая тишина, будто в аквариуме, а на спокойной воде лежали причудливой формы острова. «Земля богов майя, — думал я, — таинственная земля, где среди извилистых протоков обитают лишь безмолвные твари — юркие ящерицы, коварные аллигаторы, гигантские черепахи, загадочные птицы».

Всю вторую половину дня мы продвигались на юг, петляя между островами мангров и илистыми мелями. Иногда мы плыли словно по большому озеру, но вскоре широкий водный простор опять сменялся узкими протоками между островами. По виду нельзя было определить, где тут твердая земля, а где топь.

Около пяти часов мои кормчие направили лодку к длинной полосе суши, отделяющей лагуну от моря. Сначала мы пробирались между болотистыми островками, потом вошли в грязную протоку среди сплетения мангров. Там было очень мелко, мальчикам пришлось выпрыгнуть из лодки и тащить ее по илистому дну. Остановившись наконец около купы мангров, они объявили, что мы приехали.

Прошлепав по воде, я выбрался на топкий берег, а ребята вытянули из воды долбленку и повели меня сквозь мангры, выбирая места, где кусты росли не слишком густо. Потом они показали мне песчаную дорожку, которая должна была привести к кокалю. Я заплатил мальчикам двадцать песо, и они ушли, очевидно обрадованные, что избавляются наконец от своего не совсем нормального пассажира. Несомненно, мое пение они оценили по достоинству.

Я не спеша продвигался по узкой тропинке и чувствовал себя вполне спокойно, шагая один через джунгли. Будущее меня не тревожило.

Однако через час мысли мои несколько изменились. Я стал беспокоиться, далеко ли еще до кокаля и найду ли я там пищу и воду. На тропинку ложились глубокие тени, с моря дул прохладный ветер, шелестя листвой деревьев.

Но вот наконец тропа привела меня к роще величественных пальм и превратилась в тенистую аллею. Выбравшись к берегу моря, я увидел в дальнем конце кокаля привычные теперь уже для меня маленькие хижины, приютившиеся в тени пальм.

Песок на берегу был слишком рыхлым, пришлось снова свернуть в рощу. Слева от меня плескалось море, справа в лучах заходящего солнца поблескивали воды лагуны, наполовину скрытые кустами мангров. Не дойдя до хижин, я случайно бросил взгляд на лагуну и там, на ее берегу, на высоком холме прямо перед собой, увидел в золотых лучах солнца храм. В ту минуту я совсем не думал о руинах, и эта величественная пирамида с храмом на вершине появилась будто во сне. Я бросился к ней сквозь высокий камыш. В зарослях оказались и другие здания, я сразу насчитал их не меньше шести. Несомненно, на этом месте тоже был большой город майя, и, судя по моей карте, его еще не видел глаз исследователя.

В лучах заходящего солнца руины выглядели очень эффектно, особенно высокая пирамида, поднимавшаяся над пальмами, словно она охраняла и лагуну, и море. Величественный страж, гордый осколок царства древних майя. «Как же должны были удивляться двое потерпевших кораблекрушение испанцев, когда увидели эти города, входившие во владения великого властителя Шамансаны, рабами которого они потом стали. И как же удивятся археологи в Мексике, — думал я, — когда услышат об этих руинах, неизвестных им до сего времени».

Я чувствовал себя в некотором роде конкистадором. Восторг от сознания, что я первый увидел такое чудо, быстро заставил меня забыть обо всех опасностях путешествия. До сих пор стоят у меня перед глазами все эти изумительные видения — грандиозные пирамиды Чунйашче, таинственные храмы среди болот и, наконец, этот обширный город у кокаля Сан-Мигель-де-Рус, город, давно утративший свое имя на языке майя.

Становилось уже слишком темно, чтобы продолжать осмотр. Взглянув последний раз на пирамиду, я со своей тяжелой ношей быстрым шагом направился к хижинам кокаля, поспев туда как раз до темноты. Появившиеся из хижины две индеанки посмотрели на меня с явным подозрением. Не зная толком, что сказать, я спросил, нельзя ли здесь получить еду и место, где можно повесить гамак. Одна из женщин, говорившая по-испански, ответила, что ночевать тут нельзя и вообще, пока ее муж не вернется с кокаля, она ничего не может для меня сделать. Вернулся он через час. Этот человек в синих штанах и заплатанной рубашке из грубой бледно-голубой материи показался мне симпатичным. Когда я объяснил ему, откуда пришел и куда направляюсь, он улыбнулся и выразил удивление, что я собираюсь в такой долгий путь.

Потом он радушно пригласил меня в свой дом, сказав, что спать я могу в одной из маленьких хижин, где хранится сушеная копра до отправки ее на Косумель.

Ободренный таким сердечным гостеприимством, я отважился спросить, нельзя ли мне задержаться тут еще на день, чтобы отдохнуть и осмотреть руины. Хозяин согласился. Тогда я стал расспрашивать его о руинах. Не было ли здесь кого-нибудь из иностранцев до меня? Нет, не было. Никто, кроме его семьи, этих построек ни разу не видел. Вот уже семнадцать лет он живет здесь, и за все это время никто у них не бывал, лишь изредка забредают сюда чиклеро да приходят люди с другого кокаля. Он расположен чуть южнее и называется Чамаш.

На следующий день я поднялся чуть свет и сразу пошел к развалинам. Главная пирамида достигала в высоту сорока пяти метров, ее венчал прямоугольный храм, какие встречались везде на побережье, только он был крупнее и имел два широких входа, ведущих внутрь помещения, где не было никаких следов росписи. У подножия пирамиды высились груды больших камней, видимо остатки довольно крупных построек. Кое-где даже сохранились еще стены. Внимательно осматривая все вокруг, я наткнулся на поваленные колонны, наполовину засыпанные камнями. Тогда я стал обследовать и другие места и вскоре увидел большое прямоугольное здание с двумя огромными пилонами по бокам широкого дверного проема. К сожалению, значительная часть массивной сводчатой крыши этого здания обвалилась, засыпав почти целиком внутреннее помещение. Всего на краю кокаля и дальше к болотам я обнаружил остатки десяти крупных строений. Они были расположены вокруг сильно поврежденных корнями растений высоких пирамид с храмами наверху. Не удивительно, что здесь еще никто не побывал. Пирамиды так заросли кустарником, что их невозможно было заметить с корабля, окажись он даже у самого берега. И действительно, те немногие археологи, которые плавали вдоль побережья в поисках руин, не увидели этих пирамид, а пройти здесь пешком еще никто не отваживался.

Меня распирало от гордости. Все мои детские мечты о приключениях бледнели рядом с реальностью. Что могло сравниться с тем восторгом, который я испытывал всякий раз, когда видел неизвестные еще постройки и заглядывал внутрь их сводчатых комнат! Разве в такие моменты я не приближался к древним майя, насколько это возможно? Разделявший нас промежуток времени в четыре столетия как будто суживался. Очень часто, подходя к этим строениям, я так и ждал, что оттуда выйдет древний воин в алой боевой раскраске.

У кокаля Сан-Мигель-де-Рус мне попался маленький храм, внутри которого был еще один храм поменьше. В наружном храме образовался таким образом узкий коридор, охватывающий внутреннюю, более раннюю постройку, где был виден древний алтарь, куда майя, должно быть, ставили своих глиняных идолов. На одной стороне внутреннего храма возвышался небольшой каменный помост высотой в один фут.

Я пошарил вокруг храма в надежде найти что-нибудь интересное и действительно вскоре подобрал черепки древней керамики, но, увы, все они были такими мелкими, что едва ли могли представлять какую-либо ценность. Я все же оставил несколько черепков, и хорошо сделал, так как все собранные мной керамические образцы оказались настоящим сокровищем. По ним можно было определить возраст сооружений. Как хорошо, что я не спутал образцы, складывая их в отдельные бумажные мешочки.

Вернувшись на кокаль, я поел кукурузных лепешек с черными бобами и опять отправился к руинам, чтобы составить подробную карту города, казавшегося мне тогда самым большим из всех городов майя, какие я только видел. Я считал его гораздо больше Чунйашче, где у меня просто не было времени осмотреть все как следует.

Целый день я карабкался по разрушенным каменным зданиям, очищая их от кустарника, чтобы можно было делать снимки. Вечером, уставший и исцарапанный, я завел разговор с хозяином маленького кокаля о дороге к Белизу. Он сказал мне то же самое, что я уже слышал не раз: никаких тропинок там нет, только джунгли и болота. Нет там и никакого населения, за исключением очень редких кокалей. К югу от залива Эспириту-Санто из-за ураганов опасаются устраивать новые кокали на месте уничтоженных. Что же касается залива Асенсьон, то у его северного края стоит маяк, где жил раньше сторож. Однако сейчас маяк бездействует, так как сторож погиб во время последнего урагана.

Я просил хозяина проводить меня немного, хотя бы до последнего кокаля на этом узком полуострове, но он отказался. Туда и за целый день не дойдешь, а ему нельзя надолго отлучаться с кокаля.

— Но тебе нечего бояться, — добавил он. — Иди у самого берега. Через три мили будет кокаль Чамаш. Около него тоже есть развалины, только я не советую тебе туда ходить. Там живут муй мала генте (очень плохие люди).

И он стал рассказывать, что в Чамаше раньше была колония — поселок, куда стекались всякие бандиты из Веракруса. Они убегали сюда, на безлюдный берег, чтобы скрыться от правосудия, и потом все становились чиклеро. Каждый человек в этой когда-то многолюдной колонии был убийцей. Между собой они тоже часто устраивали кровавые драки, и в конце концов там осталось в живых всего пять человек. Эти-то пятеро и живут до сих пор на кокале Чамаш, занимаясь грабежами и всякими темными делишками. Они торгуют контрабандным виски. Привозят его по лагунам из Белиза, а потом по тайным тропам уносят во внутренние районы.

Разумеется, я со страхом думал о встрече с бандитами из колонии и все-таки был обрадован. Какое мне дело, что они контрабандисты? Ведь у них есть лодка, они могут отвезти меня если не до Белиза, то по крайней мере южнее залива Асенсьон. Знал же я одного чиклеро, Мигеля, который был совсем неплохой человек. Но хозяин кокаля имел на этот счет другое мнение.

— Держись подальше от этих людей, — предупреждал он меня. — Не советую тебе даже останавливаться там и разговаривать с ними.

На следующее утро на душе у меня было тревожно. Первый раз я отправлялся в путь на целый день без проводника и даже толком не знал, куда идти.

Попрощавшись с кокалеро и его двумя женами (а может, и не женами), я покинул кокаль. Мысленно я повторял свой маршрут: идти по берегу до Чамаша, где живут эти грабители и контрабандисты, весь остальной путь тоже держаться берега, пока не встретится кокаль Сан-Франсиско. Хозяин Сан-Мигель-де-Руса считает, что до него двадцать пять миль, но я уже не доверял тут никаким оценкам расстояний.

Через час пути я стал подумывать, что двадцать пять миль, а может, и все тридцать будет для меня многовато. Ноша уже оттянула мне шею и становилась все тяжелее.

Солнце палило немилосердно, и пот катился с меня градом, когда я наконец после двухчасовой ходьбы и многочисленных остановок оказался у края кокаля контрабандистов. На берегу я заметил вытащенную на песок маленькую парусную лодку и хотел подойти поближе, но вдруг увидел негра. Он сидел около лодки и чинил изодранный парус. «Интересно, контрабандист он или нет», — думал я, направляясь к нему.

— Что тебе надо? — рявкнул негр по-испански.

В это время откуда-то появился еще один тип, очень неприятный на вид.

— Ты кто, авантюрист или пропагандист? — спросил он громовым голосом.

До смерти перепуганный, я ответил, что иду в Белиз, а потом упомянул о руинах.

— Меня интересуют руины, я слыхал, что они находятся тут поблизости.

— Нет тут никаких руин, — отрезал мексиканец. Опасаясь дурных последствий, я не стал спорить с этими типами и поспешил с ними распрощаться. Шагая по бесконечному песчаному берегу, я решил все же свернуть чуть подальше в тень кокаля. Если там есть какие-нибудь руины, может, я их все-таки увижу.

Кокаль казался совсем запущенным. Размышляя, насколько могут быть опасны эти люди в Чамаше, я пробирался со своей тяжелой ношей сквозь высокий кустарник под пальмами. Вдруг совсем неожиданно я увидел два больших сооружения: очень хорошо сохранившуюся пирамиду и еще какое-то полуразрушенное строение. Пирамида была поменьше той, что я видел накануне. Она поднималась гигантскими уступами и заканчивалась обычным прямоугольным храмом. Сбросив, мешки, я взобрался на вершину и осмотрел как следует верхнее здание. Затем я обследовал и второе строение. Должно быть, это был какой-нибудь дворец.

Стоял он на очень высокой насыпи и теперь наполовину обрушился. Уцелевшая часть представляла собой длинное высокое помещение со сводчатым потолком и двумя входами на одной стороне и одним — на другой. Одной стены у этой длинной комнаты не было, она обвалилась. Внутри я нашел многочисленные следы росписи, но в очень плохом состоянии. Больше всего меня поразили красные отпечатки рук, хорошо заметные на штукатурке. Будто оттиснутые кровью, они производили жуткое впечатление. В моем воображении ожили люди, оставившие здесь отпечатки своих рук. Они словно подавали весть о себе из далекого прошлого.

На Юкатане найдено много таких отпечатков красных ладоней, однако никто не разгадал их настоящего значения. Кто знает, может, это отпечатки рук жертв, предназначенных страшным Чакам.

Долго любоваться развалинами мне не пришлось. Взобравшись снова на пирамиду, я вдруг увидел три фигуры, стоявшие на крыше дворца, который я только что покинул. Заметив меня, все трое стали что-то кричать. И тут я с ужасом узнал в двоих из них тех самых бандитов, которые ехали со мной на «Лидии» с Косумеля, а потом ограбили кокаль на побережье. Третьим был тот неприятный тип, который заявил мне, что в Чамаше нет руин.

Я сразу почувствовал что-то недоброе, сердце у меня заколотилось. Опрометью слетев с пирамиды, я схватил свои тяжелые мешки и помчался сквозь кусты, не смея взглянуть назад и моля бога, чтобы за мной никто не гнался. Только ярдов через триста я рискнул наконец оглянуться. Нигде никого не было. И все-таки я не успокоился. В голове моей проносились страшные рассказы о чиклеро, и мне все чудилось, что из-за кустов за мной кто-то следит. Я шел все быстрей и быстрей. Песчаный пляж сменился скалами, идти вдоль берега стало невозможно. Я наудачу свернул в джунгли. Здесь они были не очень густые и не очень высокие. Однако через пять минут путь мне преградила вода. Это был сильно заболоченный рукав лагуны, деливший почти пополам тот небольшой полуостров, где я находился. Пришлось возвращаться обратно и искать другой путь среди колючего кустарника и пальм. Выбрать его я мог только наудачу, потому что не имел ни малейшего представления о лежащей впереди территории, и теперь, как никогда, оценил значение хорошей карты. Я старался держаться поближе к морю, но, кто знает, нет ли там впереди глубокого залива, который придется обходить не меньше трех часов.

Я неуверенно пробирался сквозь кустарник, пуская иногда в ход свой маленький мачете. Когда у меня окончательно прошел страх перед погоней, я почувствовал сильный голод и жажду. Не пил я с самого утра и не взял с собой никакой еды, легкомысленно надеясь достать все в Чамаше.

Солнце палило во всю мощь, кругом звенели и стрекотали сверчки и кузнечики, возвещая о самом жарком времени дня. Жители умеренных широт обычно думают, что солнце может приносить только радость и удовольствие. Для них холодный серый день кажется символом тоски и отчаяния. Но теперь я хорошо представлял себе, что такое сила тропического солнца, беспощадная сила, которая гораздо чаще угнетает, чем радует. Это слепящее, испепеляющее солнце жжет так сильно, что под его жаркими лучами предметы теряют свою форму, как будто их расплющил этот огромный пылающий посреди неба шар, на который никто не в силах взглянуть, но который каждый постоянно ощущает у себя над головой.

Мешки мои все тяжелели, я шел все медленнее и совсем изнемогал от жажды. Через каждые четыре шага истершиеся ремни моих сандалий съезжали вниз, и я должен был прыгать на одной ноге, чтобы водворить их на место.

Кончится ли когда-нибудь этот день и найду ли я наконец живое существо и хоть какой-то кров и воду?

Умирая от жажды, я отчаянно искал, где бы можно было напиться. Но кокосовых пальм я не видел, кокали были отсюда слишком далеко, а рассчитывать на песчаном берегу на сенот не приходилось. В изнеможении тащился я дальше, всячески убеждая себя, что в начале пути шел гораздо быстрее, чем предполагал. Может, уже скоро впереди покажется кокаль, благословенные кокосовые пальмы, что будет означать не только воду, но также пищу, жизнь. Полузакрыв глаза и стараясь думать, что иду правильным путем, я снова свернул к морю в надежде увидеть открытый песчаный пляж. И действительно, я вышел к узкой песчаной полосе берега, где, к своему величайшему восторгу, увидел знакомые листья кокосовой пальмы. Она была маленькая, изогнутая и стояла на берегу совсем одна. На ее мохнатые корни, похожие на щупальца осьминога, набегали морские волны. Наконец-то я смогу хоть капельку освежиться! Пальма, видимо, выросла из ореха, случайно прибитого сюда морем. На ее верхушке висело с полдюжины довольно жалких на вид плодов. Мне удалось сбить один орех, но я очень долго не мог вскрыть его. Наконец мои усилия увенчались успехом, я хватаю орех, подношу к губам, начинаю пить и в ту же секунду выплевываю отвратительную соленую жидкость. Был ли орех слишком незрелым или дерево росло слишком близко к морю, только жидкость для питья не годилась. Тогда я с жадностью принялся уничтожать мякоть ореха.

Почувствовав себя чуть бодрее, я снова пустился в путь, следуя вдоль узкого песчаного пляжа, окаймленного зарослями колючих кустарников. Разморенный солнцем, я медленно тащился но берегу, увязая в рыхлом песке. Когда заросли немного поредели, я свернул в сторону от берега и теперь шел по обнаженному известняку, выходившему на поверхность отдельными плоскими пятнами, разделенными, словно участки полей, живой изгородью из пальм и кустарника. Известняк был раскален, как печка. Его белизна слепила глаза. Вдруг посредине одного из таких каменистых участков я увидел постройку майя.

В одну минуту забыв и жажду и усталость, я бросился к зданию. Это была постройка типа маленьких храмов всего в два ярда высотой, с характерным скошенным входом. Однако храм имел одну интересную особенность — его опоясывал фриз в виде двух параллельных каменных валиков. Вдоль валиков шли прямоугольные ниши, украшенные очень изящным орнаментом из покрытых штукатуркой тонких длинных кусочков коралла, уложенных крестиками. Такое интересное украшение я встретил первый раз.

Просто чудо, что здесь мне снова попался еще один никому не известный след древних майя. Наверное, все побережье от Сан-Мигеля-де-Руса до этого места было когда-то единым огромным поселением. А может быть, это были три близко расположенных друг к другу города, о которых говорил капеллан Грихальвы? Ведь в древние времена все они хорошо просматривались с моря. Странно все-таки, почему здесь до сих пор не было сухопутных экспедиций. Отсюда по воздуху всего шестьсот пятьдесят километров до мыса Канаверал, где испытывают ракеты для посылки на луну и запускают спутники в космическое пространство. А тут лежит неисследованная земля!

Я несколько раз сфотографировал строение, сделал небольшие зарисовки и принялся разыскивать черепки. Вскоре на глаза мне попался блестящий камень. Это был осколок обсидиана, полудрагоценного вулканического камня дымчатого цвета. Древние майя делали из обсидиана ножи, бритвы и даже наконечники пик. На обломке, который я поднял, сохранились явные следы обработки, свидетельствующие, что это был обоюдоострый нож. Находка обрадовала меня больше, чем все развалины, открытые в тот день.

Но все же я по-прежнему чувствовал изнеможение, когда снова отправился в путь, шагая по каменистым участкам среди зарослей кустарника. Временами сквозь чащу проглядывало море или свинцово-серые воды лагуны, откуда изредка доносились резкие крики птиц.

Я все время старался рассмотреть, куда идет береговая линия и не покажется ли там что-нибудь впереди, но ничего обнадеживающего не видел. Сколько же мне еще идти? Может быть, пора уже выбираться к морю? Но как это узнать? Справа по-прежнему простиралась лагуна с плоскими островками и мелями, покрытыми манграми.

И вдруг кустарник кончился, путь мне преградил короткий пролив, соединявший лагуну с морем. В тридцати ярдах от этого пролива чуть возвышался плоский остров.

Сперва я просто испугался, не зная, что делать: переплывать ли пролив, переходить его вброд или же вернуться назад и поискать другую дорогу в обход лагун. Но у меня не хватило бы сил пройти весь обратный путь. Кроме того, я боялся опять встретиться с головорезами из Чамаша. С самого утра у меня во рту не было ни капли воды, а мякоть кокосового ореха, конечно, не могла утолить голода, так что я еле держался на ногах.

Надо было как-то пробиваться вперед, ведь кокаль, о котором мне говорили, расположен на берегу моря, а не за лагунами. Через небольшой пролив в лагуну вливалась голубая прозрачная вода. Течение было быстрое, но глубину я не мог определить на глаз. Не теряя времени, я сбросил мешки и осторожно вошел в воду, нащупывая дно ногой. Глубина нигде не превышала четырех футов. Я вернулся за мешками и, подняв их над головой, отправился через пролив. На половине пути я вдруг почувствовал, как из сумки выскользнул маленький мачете и упал в воду. Выбравшись на другой берег и сбросив груз, я снова кинулся на середину пролива, но, сколько ни искал, найти ничего не смог.

Силы мои были почти на исходе, губы запеклись от жары, а шея онемела от неудобного хенекенового мешка, потяжелевшего прямо на сотни фунтов. Я снова шел по узкой полоске суши, едва поднимавшейся над уровнем моря и покрытой редким кустарником. С левой стороны кое-где попадались высокие песчаные дюны, закрывая от меня море. Все выглядело очень уныло. Ни единого признака близости человеческого жилья, никаких следов на песке — ничего, кроме крошечных веерных пальм, небольших кустиков да редких пучков травы.

Меня охватывало отчаяние. Чтобы немного набраться сил, я решил передохнуть в тени кустарника. Снова подняться потом на ноги мне стоило большого труда, я чуть не шлепнулся опять на землю. Поднимая мешки и надевая на лоб ремень, я едва удерживал равновесие.

Сбросив сандалии, которые теперь мне только мешали, я старался идти у самого берега. Однако песок у моря был колким, а соленая вода разъедала царапины и ссадины на ногах.

Я попробовал тащить свой груз по песку, привязав его за конец веревки от гамака, но из этого маневра ничего не вышло, так как перед мешком сгребались большие кучи песка. Теряя последние силы, я совсем упал духом и уже всерьез сомневался, что впереди есть какое-то жилье. Если теперь мне даже и попадется кокосовая пальма, я все равно не смогу без мачете вскрыть прочную, волокнистую скорлупу ореха.

День был на исходе. Я отчаянно старался взять себя в руки и двигаться как можно быстрее. Пот заливал мне глаза, на каждом шагу я уговаривал себя не останавливаться, упорно повторяя, что если не за теми вон кустами, то уж за следующими обязательно откроется вид на пальмовую рощу и покажутся привычные маленькие хижины, где я смогу напиться воды и провести ночь. Но кусты следовали за кустами, сменяясь иногда плоскими каменистыми участками, а я все шел среди бесконечного песка и камней. Солнце по-прежнему пекло что есть силы, хотя и начинало клониться к западу.

Я был на грани полного отчаяния. В мозгу у меня проносились все предостережения, все советы, которыми я пренебрег. И тут я вдруг понял, что все эти храмы не были до сих пор открыты вовсе не потому, что у людей не хватало исследовательского пыла, и не из-за враждебности индейцев, а потому, что этот берег был слишком неприютен — одни бесплодные камни, болота и лагуны, а за ними высокие суровые джунгли. Только такой дурак, как я, мог сунуться на это побережье. Ну кто мне здесь окажет помощь? Никто даже не знает, где я нахожусь. Хотя вдоль моего пути на побережье тянется цепочка имен и мест, однако ее звенья не связаны между собой. Один за другим я прошел целый ряд обособленных пунктов: Пуа, Танках, Тулум, развалины Чунйашче, кокаль на другом конце лагун. Теперь я был на острове между лагуной и морем — плоском, сухом клочке земли, протянувшемся вдоль морского берега, от которого рифы уже сотни лет отпугивают мореплавателей. И здесь мне, видно, суждено найти свою смерть!

Я уже ни на что не надеялся, а просто механически продвигался вперед, отгоняя комаров, появившихся над болотистой лагуной.

Я бы наверняка остановился, сбросил вещи и отказался от дальнейшей борьбы, если бы вдруг не увидел перед собой почти неразрушенный храм майя. Он появился как галлюцинация и выглядел очень странно в этом пустынном месте. Неожиданное появление храма заставило меня превозмочь усталость. Теперь для меня это были не просто руины древних майя, а признак жизни на диком берегу.

Новая находка подтверждала мою мысль, что все побережье к югу от Тулума представляло собой непрерывную цепь городов и что пустынный берег Кинтана-Роо может стать в конце концов неисчерпаемой сокровищницей для археологов. Восторг от сознания, что я сделал еще одно открытие, вселил в меня новую надежду и прибавил немного сил. Это маленькой строение, сплошь покрытое растительностью, стояло за высокой песчаной дюной, закрывавшей его со стороны моря. Больше всего меня удивила форма здания. Оно было не прямоугольное или квадратное, как все те, что я до сих пор встречал, а овальное. И по размерам оно было немного побольше, достигая в высоту трех или четырех ярдов. Классический, узкий и невысокий, дверной проем был обращен в сторону песчаной дюны. Стены хорошо сохранились и по форме представляли правильный овал, немного более округлый, чем у хижин в деревнях индейцев Чан-Санта-Круса. Вверху стены были украшены типичным фризом из двух параллельных каменных валиков, покрытых штукатуркой. В архитектуре древних майя круглая форма встречается очень редко. Сохранилось всего лишь несколько круглых башен, возведенных на платформах, да те характерные конические верхушки пирамид, какие я видел в Чунйашче.

Когда я заглянул внутрь храма, заслоняя своим телом узкий вход, у меня было чувство, что я оскверняю святилище. Глаза мои скоро привыкли к полумраку, и тогда я с удивлением увидел, что внутри храм не пустой. Половину всего помещения занимала огромная глыба овальной формы — гигантский коралл со своими бесчисленными тонкими отростками. Он напоминал какое-то ископаемое с губчатой поверхностью. Коралловая скала была так велика, что ее, конечно, не могли пронести через узкую дверь, а должны были установить тут еще до возведения храма. Может быть, храм посвящен морскому богу? Впоследствии этот коралл удивлял всех специалистов по археологии майя, которым я описывал здание.

Потолок храма был куполообразный, вместо традиционного свода майя. Такие потолки — большая редкость, и я был счастлив, что мне попался один из них. Сделав снимки, я отправился дальше, в свой нескончаемый путь на юг, с новой надеждой и энергией. Солнце было уже почти у горизонта, и я старался придумать, как бы мне получше устроиться, если придется заночевать на берегу.

Через два часа, когда на голый остров спустились сумерки, я заметил кокосовую пальму, потом другую, а затем, боясь поверить собственным глазам, увидел целую рощу. Это, был тот самый кокаль, где я рассчитывал провести ночь. Все мои страхи сразу исчезли. Я шел через рощу и смотрел на гроздья тысяч гигантских орехов, свисающих из-под листьев. Это усиливало мою жажду, заставляя прибавить шагу.

Впереди, примерно в миле от меня, замерцал огонек, затем послышался лай собак, и вот я уже вижу знакомые контуры двух хижин под кокосовыми пальмами на песчаном берегу. В дверях одной из них появился темный силуэт мужчины с ружьем в руках. Я изобразил тот странный крик «у-угх», который мне так часто приходилось слышать, крик, означающий «ты слышишь меня? Я здесь», и направился к мужчине. Разглядев меня в узкой полоске желтоватого света, пробивавшегося из дверей хижины, мужчина опустил ружье.

Растерявшись, не зная, что сказать, я промямлил:

— Добрый вечер.

К счастью, человек говорил по-испански. Прежде всего я попросил напиться и совершенно без сил опустился на песок, объясняя, что пришел из Сан-Мигель-де-Руса. Это название и мой вид не могли не вызвать доверия. Мужчина очень удивился, что мне удалось столько пройти и переправиться через рио, как он назвал пролив, который я переходил вброд, и забросал меня кучей вопросов о дороге. Я вкратце объяснил ему, зачем пришел на побережье.

Как и все кокалеро, человек оказался очень гостеприимным. Попросив жену приготовить для меня еду, он пошел срезать кокосовый орех. Я пил с собачьей жадностью, заливая подбородок и шею. Наконец-то, наконец-то я нашел и воду, и пищу, и кров!

Если б у меня были силы, я бы расцеловал своего благодетеля. Никогда еще я не смотрел на человека с такой признательностью. Ведь он спас мне жизнь! Мужчина сказал, что ни разу не видел здесь ни одного иностранца.

Позднее, уже забравшись в гамак, я понял, что прошел в тот день шестнадцать часов под палящим солнцем, без капли воды и с грузом в сорок пять фунтов. Заснул я очень быстро под тихое раскачивание гамака и шум кораллового рифа.

На следующее утро я проснулся, когда солнце уже пробивалось золотыми полосами через щели в стенах хижины. Хорошо выспавшись, я сразу забыл все мучения вчерашнего дня. Теперь я находился на кокале Сан-Франсиско, очень похожем на Пуа. Здесь тоже жили сами владельцы кокаля, бедные переселенцы с Косумеля.

Я быстро встал и тут же отправился в главную хижину, чтобы потолковать немножко с хозяином, разузнать у него о встретившихся вчера руинах. Храм с орнаментом из крестиков, который попался мне после встречи с бандитами, он никогда не видел.

— Я ни разу не был на побережье к северу от своего кокаля, — объяснил он. — А круглое здание — это, наверно, старый испанский дом, где жили пираты.

Он очень удивился, когда я объяснил ему, что постройкам много сотен лет. От него я узнал названия заливов, где стояли развалины, — Пунта-Сан-Хуан и Рекодо-Сан-Хуан — и на своей археологической карте поставил отметки у этих названий. С тех пор как я прибыл на кокаль Пуа, у меня на карте появилось уже девять таких значков. Сколько же еще будет археологических открытий к югу отсюда? Я предчувствовал, что там меня ждет много чудес, и не ошибся.

В Сан-Франсиско раньше тоже была одна постройка древних майя, но, к сожалению, несколько лет назад хозяин кокаля разобрал ее, чтобы использовать камни. Он повел меня взглянуть на этот, археолог бы сказал, кошмар — груду камней, оставшуюся от маленького квадратного храма, разрушенного совсем недавно.

Существование здесь еще одного строения укрепило меня в уверенности, что вся территория к югу от Бока-де-Пайла — узкий полуостров и вытянутый остров, где я сейчас находился, — была в древности одним обширным приморским поселением.

Кокалеро сказал мне, что остров тянется на десять миль к югу, вдаваясь в залив Асенсьон и почти закрывая вход в него с севера. На южном конце острова раньше стоял маяк, вернее, автоматический бакен, но он был уничтожен последним ураганом. Других поселений на острове нет. Тем не менее мне все-таки повезло, потому что на том месте, где прежде был маяк, я, вероятно, найду рыбака. Этот человек каждый год приезжает туда на некоторое время. Мой хозяин видел, как три недели назад его маленькая лодка проплыла мимо кокаля на юг. Значит, мы наверняка его там встретим, и, может быть, он перевезет меня через этот большой залив, преграждающий путь к Белизу.

8. Нефриты богов

К одиннадцати часам мы собрались в дорогу. Я был очень рад, что мне не придется нести мешок и что я встретил такого замечательного человека, как хозяин кокаля Сан-Франсиско. У этого маленького худенького косумельца с тихим голосом я был в неоплатном долгу уже за то, что он спас меня от жажды, когда я, полумертвый, вдруг появился на его кокале.

Через три часа мы подошли к жутким остаткам кокаля, где недавно промчался ураган Жанет. Мне еще ни разу не приходилось видеть последствий сильного урагана. Все здесь было разорено. Как ампутированные конечности, торчали сотни голых стволов кокосовых пальм, потерявших свою пушистую вершину. Страшное зрелище! Но еще больше стволов, целые тысячи, лежали на земле, будто поваленные рукой великана, аккуратно разложившего их в особом порядке. В этом месте прошел глаз циклона. Видимо, действовал здесь не только ветер, но и морские волны, захлестнувшие весь кокаль до самой лагуны. А вот кокаль Сан-Франсиско уцелел, хотя и был совсем рядом. Его хозяин потерял лишь несколько сот деревьев.

В конце острова, за этим печальным кладбищем стволов и страшных пней, стояла жалкая хижина. Ее повалил и потрепал ураган. Хижину потом подняли и починили, подперев стены большими кольями. Все жители кокаля погибли во время урагана, а хижина стала приютом рыбака, на которого я возлагал теперь все надежды.

У входа нас встретила старая мексиканка, видимо мать рыбака. Сам он ушел ставить сети и верши между островами мангров.

Я остался ждать рыбака, а кокалеро попрощался со мной и ушел обратно. Старая женщина не в пример большинству старух была совсем неразговорчива, поэтому в ожидании хозяина я решил пока взглянуть на окрестности. Хижина стояла на песчаном мысе. На востоке простиралось синее Карибское море, а на юге — желтоватые воды горловины залива Асенсьон, протянувшегося на двадцать миль. Противоположный берег залива терялся в туманной дымке. Кое-где я видел маленькие островки с кустами мангров, как бы блокирующих вход в залив. На западе залив уходил за горизонт, глубоко вдаваясь в сушу. По берегам его тоже были мангры, они тянулись с севера, параллельно тому песчаному острову, по которому я пришел сюда. Трудно было понять, где там твердая земля, где лагуна, скорее всего это была цепь маленьких лагун, идущая к большой лагуне у Чунйашче.

Должно быть, во времена древних майя по всем этим лагунам от одного поселения к другому без конца сновали лодки. Здесь был большой портовый центр, гигантская Венеция на каналах и лагунах, усеянных островками мангров и твердыми песчаными отмелями, где высоко в небо грозно поднимались пирамиды. Теперь все тут было пустынно. Одни лишь лагуны с мутной водой, чередующиеся со светлой зеленью мангров и маленькими островами. Где-то там на берегу залива находился порт Вигия-Чико, бывший некогда единственным выходом к побережью для осажденной армии генерала Браво. Раньше по берегам залива жили индейцы Чан-Санта-Круса, теперь же эти места совершенно обезлюдели, лишь несколько метисов с Косумеля обитает на пустынном побережье. В семнадцатом веке залив Асенсьон был важнейшей пиратской гаванью — дикое, уединенное естественное укрытие. Однако на его предательских мелях гибло не одно пиратское судно, поджидавшее здесь в засаде появления испанских кораблей, которые шли с юга навстречу пассатным ветрам, направляясь в Сантьяго-де-Куба.

Среди поломанных стволов пальм валялся помятый ржавый остов маленького бакена. Судя по его новой конструкции, бакен был установлен здесь недавно.

К полудню вернулся рыбак. Сначала о нем возвестил лай собаки, а потом я увидел маленькое суденышко с грязным треугольным парусом. Оно медленно плыло вдоль побережья, направляясь к песчаному пляжу, где вскоре со скрипом остановилось. На берег вышел сильный коренастый мужчина и стал наматывать на столб причальный канат. Выглядел он настоящим пиратом: закатанные до колен бледно-голубые пропитанные солью штаны, такого же цвета широкая, распахнутая на груди рубаха в заплатах, обветренное лицо, маленькие густые усы, повязанный на пиратский манер вокруг головы красный платок и длинный нож на боку. У него даже была золотая серьга в ухе. Одним словом, персонаж моих детских грез. Мне невольно представилось, как он держит в зубах нож. Но к моему разочарованию, мужчина просто подошел ко мне и довольно громко спросил по-испански, что мне нужно.

Я объяснил ему, что пробираюсь пешком в Белиз, разыскиваю храмы и руины и что мне нужна его помощь.

— А-а, — сказал мужчина, — ты ищешь сокровища. Я уже встречал таких людей. Есть у тебя карта?

Меня совсем не удивил этот вопрос, звучавший так естественно в устах человека с внешностью Долговязого Джона Сильвера (Персонаж из книги Р. Стивенсона «Остров сокровищ».). Я поспешил уверить его, что у меня нет никаких тайн и никаких карт. Он, кажется, поверил и обещал за двадцать песо перевезти меня завтра через пролив. Место, где мы причалим, называется Кармен и еще как-то (второго слова я не разобрал), только рыбак сомневался, что я смогу пройти потом дальше, так как к югу все кокали уничтожены ураганом. К тому же теперь сильно поднялась вода в лагунах, и их нельзя ни перейти вброд, ни обойти по берегу. Но он знает человека, который живет в местечке Кармен, и попросит его помочь мне.

Обрадованный, что с переправой через залив Асенсьон все уладилось так просто, я поблагодарил пирата и попросил у него еды и пристанища на ночь.

Проснувшись на рассвете, я узнал, что из-за встречного ветра переплывать залив пока невозможно. Для меня это было полной неожиданностью. Все утро я с беспокойством вглядывался в море, бегал чуть ли не каждую минуту в хижину сообщать о малейших изменениях, казавшихся мне благоприятными. В конце концов это даже разозлило хозяина.

Через три часа он наконец счел погоду подходящей и, попросив сперва показать ему деньги, повел меня к маленькому суденышку, не больше «Лидии». С попутным ветром мы отчалили от берега, обогнули крайнюю точку острова и вышли из синих вод Карибского моря в мелкий залив Асенсьон, направляясь к отдаленным островам с манграми. Теперь было видно, что вход в залив загроможден мелями. Как я потом узнал, залив был раньше глубоким и судоходным, а сейчас он для крупных судов недоступен. До сих пор моряки пользуются очень старыми и неточными картами, новых карт или лоций для этих районов побережья не существует. Очевидно, береговая линия Кинтана-Роо никогда не выверялась, так что на всех мировых картах она может быть смещена на целых полградуса.

Однако моего капитана-пирата это мало трогало. Он вел судно прямым курсом через лагуну, а я лежал на спине, изредка провожая взглядом фламинго, пролетавших по небу. Теперь я уже привык к одиночеству и молча размышлял о всех странных обстоятельствах, что привели меня на побережье, и о всех последующих событиях, завершившихся этим вот плаванием через залив Асенсьон.

Плыть пришлось три часа. К полудню показался противоположный берег залива, мы направлялись в его юго-западную часть. Берег предстал перед нами частоколом мертвых кокосовых пальм и зарослями мангров. Через некоторое время я с изумлением заметил, что все мертвые деревья торчат корнями вверх. Видимо, сначала они были унесены ураганом, а потом приливные волны втиснули их как попало в песок корнями кверху. Мы подходили к узкой полоске песчаного берега, наполовину отвоеванного манграми. Там стояла какая-то странная хижина с крышей из пальмовых листьев. Вернее, это была одна лишь высокая крыша, поставленная прямо на песок, примитивное жилье без стен, с отверстием для входа.

Когда лодка подошла поближе, из хижины вылез оборванный старик в рубашке из сплошных заплат. Причаливая к берегу, мы вспугнули пару черных диких уток, сидевших с расправленными крыльями на поваленном стволе пальмы. Старик бросился нам навстречу, издавая какие-то странные, пронзительные крики. Видимо, он был безумным или по крайней мере слегка помешанным. Старик говорил по-испански, но, прежде чем произнести фразу, он издавал множество всяких гортанных звуков и бессмысленных слов.

Мой капитан-пират объяснил ему, зачем я сюда приехал, и спросил, может ли он проводить меня до следующего населенного места, если оно тут есть. После бесконечных заиканий старик ответил, что на юг едва ли можно пройти. На побережье слишком много разных проток и проливов, с началом сезона дождей все они вздулись, человеку там будет с головой. Он добавил, что кокаль Пунта-Пааро на южной стороне залива теперь заброшен и на побережье живет лишь единственная семья косумельцев, в восьми лигах отсюда, то есть примерно в двадцати пяти милях. Услышав такие безотрадные новости, я задумался. Однако у меня не было выбора, да и на худой конец можно вплавь перебраться через эти проливы. Я стал упрашивать старика проводить меня и предложил ему деньги.

Деньги его соблазнили, только он сказал, что не умеет плавать, а рио там очень глубокие.

Пират попрощался и уехал на своем маленьком суденышке, а слабоумный старик стал собирать еду в дорогу. Вполне возможно, что странное заикание и явное слабоумие моего проводника были результатом абсолютного одиночества. Ведь он живет все время вдали от людей, на пустынном побережье, питается рыбой, которую ловит вершей. Любой человек, оставшись, как и он, один на болотистых берегах этого пустынного залива, лишился бы рассудка.

Когда все было готово, старик взвалил себе на плечи мой мешок, и мы тронулись в путь. В тех местах, где мангры наступали на узкий берег залива, приходилось идти прямо по воде. Жара стояла невероятная. Солнце не только палило на нас сверху, но и, отражаясь от воды, било в глаза снизу, заставляя щуриться. Зато в такую жару не изводили комары. Все притаилось и замерло под палящими лучами полуденного солнца, лившимися в сероватые воды залива, словно расплавленный свинец. Солнце было такое ослепительное, что все вокруг теряло свои краски и выглядело как на черно-белой фотографии. Случайная рябь на воде превращалась в тысячи искр и слепила глаза. За густыми манграми на берегу торчали ужасные останки погибших пальм, перевернутых ураганом вверх корнями. Душные джунгли порой действуют на человека угнетающе, но они не идут ни в какое сравнение с унынием и мертвенной пустынностью лагун под беспощадным солнцем.

Вскоре путь нам преградил водный поток, заросший манграми. Его удалось перейти вброд. Быстро высохшая на солнце одежда стала жесткой от соли.

Временами мой проводник оборачивался и бормотал какие-то неразборчивые слова. К счастью, ответа на них он не ждал.

Я начинал изнывать от зноя и жажды, но воды взять было негде, нельзя было даже рассчитывать на случайную кокосовую пальму. Песок на берегу так накалился, что приходилось то и дело охлаждать ноги в воде.

Скоро нам встретился еще один водный поток, который мы одолели без труда, потом еще один, на этот раз пошире и с быстрым течением. Здесь проводник мой немножко помешкал, затем, оставив вещи на берегу, осторожно вошел в воду и добрался до середины рио. Вода доходила ему почти до подбородка. Из-за сильного течения он стал терять равновесие, но в конце концов ему удалось найти твердую опору на песчаной мели и благополучно выбраться на другой берег. Мне предстояла нелегкая задача самому перенести мешки через поток. Но я был повыше своего проводника, вода нигде не доходила мне до груди. Я медленно шел по дну против течения, чувствуя, как вымывается песок у меня из-под ног, и без особых происшествий добрался до противоположного берега. Это было последнее препятствие на нашем пути к южной оконечности залива, где песчаный мыс отделял его мутные воды от Карибского моря.

Освежающий ветерок дул над пустынным мысом, и перед нами открылось страшное зрелище гибели и разрушения. Прежде на этом месте был кокаль, тут стояли две большие хижины, от которых остались лишь жалкие обломки, разбросанные среди множества изуродованных стволов вырванных с корнем деревьев, принесенных сюда откуда-то из джунглей. На песке валялось несколько ржавых измятых котелков — печальное напоминание о том, что раньше здесь жили люди. Во время урагана погибла вся семья из четырех человек. Очевидно, были сметены даже археологические развалины, потому что, сколько я ни искал вокруг, так ничего и не нашел, а ведь на карте доктора Альберто Руса у Пунта-Пааро стояла отметка развалин. Последние ураганы и сильные волны сравняли с землей строения майя, которые чудом сохранялись больше тысячи лет.

В Пунта-Пааро побывал знаменитый археолог Морли. Плавая вдоль побережья, он обнаружил также руины между заливами Асенсьон и Эспириту-Санто и назвал их Чак-Мооль, по имени бога древних майя — полупростертой загадочной фигуры, напоминающей сфинкса древних египтян. Чак-Мооль и был тем местом, куда мы в тот день направлялись. Около него находился наполовину уничтоженный кокаль, где все еще жили люди. Очень жаль, что Морли и другие археологи, бывавшие в Кинтана-Роо, исследовали побережье с моря — они не заметили многих руин. Потому-то и считалось, что на всем побережье, длиной в три сотни миль, было лишь с полдюжины поселений древних майя.

К югу от Пунта-Пааро мы наткнулись на маленький храм. Возможно, что вдали от берега за манграми тут было еще пять или шесть сопутствующих построек, так же как и в других местах, открытых мною. Храм стоял в нескольких милях от Пунта-Пааро, и мой чудаковатый проводник наконец понял, что именно я ищу. Это было маленькое разрушенное квадратное строение, не очень-то величественное, но тем не менее значительное, так как свидетельствовало, что в древние времена на этом пустынном берегу тоже были поселения.

По словам моего проводника, место, где стоял маленький храм, называлось Пунта-Арена. Немного передохнув, мы двинулись дальше, следуя вдоль берега, окаймленного джунглями и бесконечными, нагретыми солнцем болотами.

Никогда прежде я не постигал с такой ясностью, что значит берег, место, где встречаются суша и море. В тот день у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о неподвижности берега и неустанном движении моря, приносящем всякую всячину, смытую с других берегов. Некогда море принесло сюда со своими волнами и ветрами испанцев, а теперь, как и всегда, приносит разные обломки с далеких земель. Прибитые сильным Юкатанским течением, на берегу дерзко красуются такие удивительные вещи, как спасательные пояса, бутылки, электрические лампочки. Для меня все эти фабричные предметы казались подарком, счастливым напоминанием о мире, который остался где-то позади. Мне попалась бутылка, тюбики дезодоранта, французские и американские лампочки и бесконечное множество других незначительных предметов, имевших, однако, в моих глазах важное значение. Что же находили древние майя на этом берегу? Возможно, им попадались римские вещи и множество разных примет Африки и других мест Старого Света.

Таким же образом в 1511 году сильные течения принесли к побережью Кинтана-Роо двух испанцев — Гонсало Герреро и испанского монаха. Точно так же к острову Косумель был прибит один из жителей Ямайки, а позднее трое французских бандитов. Вполне вероятно, что и до испанской Конкисты течения и ветры приносили к майя каких-нибудь моряков из Старого Света, сбившихся с курса. Возможно, первыми людьми, увидевшими Новый Свет, были потерпевшие крушение арабы или португальцы, которых течения Атлантического океана забросили к берегам царства майя.

Мы медленно продвигались вдоль берега, шагая то по камням, то по песку, то по гнилым красным водорослям, похрустывавшим у нас под ногами. Иногда мой гид нарушал молчание, произнося одну или две бессмысленные, на мой взгляд, фразы. В одном месте я еще издали заметил какой-то странный предмет. Это оказался огромный двигатель с погибшего у берега судна, жертвы рифов.

С наступлением темноты, уставшие до изнеможения, мы подошли к остаткам растерзанного ураганом кокаля Санта-Роса. Он располагался неподалеку от развалин Чак-Мооль. Как только мы прибыли на кокаль, мой странный проводник моментально куда-то исчез, и больше я его не видел. Тут, на кокале, меня приветствовал метис с Косумеля. Он был удивлен моим появлением, однако явно обрадовался встрече и отнесся ко мне очень доброжелательно.

За все это время я отлично научился вести беседы с кокалеро. Хозяин Санта-Росы весь вечер расспрашивал меня о побережье и о своих друзьях, с которыми он не видится годами. Я старался ответить на его вопросы и рассказал все, что мог, о кокалях, где успел побывать.

Было уже совсем поздно, когда я повесил в пустом сарайчике свой гамак. Теперь я научился делать это мастерски, что имело для сна немаловажное значение. Надо стараться не очень сильно растягивать гамак и определить точный изгиб, наиболее удобный для спящего. Забираясь в гамак под свою ветхую противомоскитную сетку, я каждый раз возносил хвалу древним богам за то, что они послали в этот неустроенный мир такой славный подарок.

Утром я принялся расспрашивать кокалеро о руинах, но оказалось, что, кроме тех построек, которые были рядом с кокалем, он ничего не видел. Разговор наш слышал маленький индеец по имени Чук (он был из группы индейцев Чан-Санта-Круса). Перебив хозяина, Чук сказал, что видел когда-то во время охоты большую постройку далеко на болотах. Хозяину, видно, не понравилось, что ему возражают; он выслушал эти слова с сомнением, а я обрадовался и стал просить Чука вспомнить это место и проводить меня туда. Место он, пожалуй, смог бы разыскать, но сейчас к нему без лодки не добраться: после дождей лагуны стали слишком глубоки. К моему огорчению, на кокале лодок не было. Все же я надеялся как-нибудь пройти через лагуны и продолжал уговаривать Чука проводить меня. Он охотно согласился, только снова повторил, что из этого ничего не выйдет.

Я взял свой фотоаппарат, и около девяти часов мы с Чуком отправились в путь. Сначала дорога шла по берегу, а примерно через милю Чук остановился и показал на густые заросли мангров и нагромождение мертвых деревьев за песчаной полосой, где раньше был кокаль. Тут надо было сворачивать в джунгли.

Пробираться через путаницу стволов, мангров и лиан было нелегко. За четверть часа мы продвинулись всего лишь на несколько футов. Чук рубил направо и налево, как свирепый сарацин в битве на Востоке. Под непрерывным натиском мачете Чука кругом летели щепки, с шумом валились скользкие ветки мангров.

Вскоре под ногами у нас захлюпала вода. Заросли становились все гуще, вода прибывала, и наконец показалась лагуна. За полосой мангров поднималась целая гора деревьев, вырванных или сломанных катастрофическим ураганом. Ноги вязли в теплой вонючей грязи. Мои сандалии пропитались этой жижей и наконец свалились с ног. Разыскивая их в липком иле, я вымазал руки по самый локоть. Потом сандалии пришлось все же снять и шагать босиком по острым камням и сломанным веткам. Чук шел впереди, выбирая места помельче.

Осторожно переставляя ноги и размахивая руками, словно канатоходцы, мы медленно двигались через лагуну, стараясь держаться поближе к островам мангров. Два или три раза мой фотоаппарат чуть не оказался в воде, его удалось спасти только благодаря немыслимым акробатическим трюкам. Как единственный свидетель всех моих открытий, аппарат теперь приобрел для меня исключительную ценность. От сырости кожаный футляр его позеленел, металлические части покрылись ржавчиной. Вместе нам пришлось вынести немало трудностей, оттого-то он стал для меня еще дороже. Сначала, болтаясь на шее, фотоаппарат мне порядком надоедал и казался просто туристским украшением. Потом я к нему привык и не упускал случая (часто потрясая людей, никогда не видевших такой штуки) запечатлеть каждое лицо, каждую постройку, какие встречал на этой удивительной земле.

Три часа пробирались мы через лагуну и болота, шли по густым зарослям островов среди нагромождений поваленных деревьев. Без конца вытягивая шею, Чук старался разглядеть свои зарубки, указывающие дорогу к развалинам.

Бредя по мелкому болоту между стволами и манграми, я вдруг увидел, как навстречу мне плывет ядовитая водяная змея (недаром Чук все время громким голосом предупреждал меня, что идти надо осторожнее). Редко в своей жизни я испытывал такой страх. Убежать здесь было некуда. Боясь привлечь своими движениями внимание ужасного пресмыкающегося, я застыл на месте. Плавно извиваясь, змея проплыла мимо в дюйме от моих голых ног.

Как бы в награду за перенесенный страх вскоре показались руины. Сперва мы увидели просто скопление кустов, поднимавшихся над болотом, но потом они приняли определенные очертания большого прямоугольного здания. На его верхушке, наполовину скрытой кактусами и пальмами, поднималось что-то вроде небольшой квадратной башни высотой в один ярд с дверными проемами со всех сторон.

В целом постройка производила удивительное впечатление, отражаясь в мутной воде, словно венецианское палаццо. Мы подошли к храму с востока, с той стороны, где не было никакого входа и только виднелся фриз, украшенный крестиками из кораллов. Такой рисунок я уже видел на храме по другую сторону залива Асенсьон.

Здание имело пятнадцать ярдов в длину, восемь в ширину и около пяти ярдов в высоту. Только с одной, западной, стороны в нем был широкий прямоугольный проем. Притолоку поддерживали две массивные круглые колонны с квадратными капителями. Фриз шел вокруг всего здания, а по обеим сторонам от входа на каменной стене были высечены две головы дракона. Храм на удивление хорошо сохранился, видимо потому, что стоял посреди соленой лагуны.

Судя по размерам, это могло быть главное здание всего поселения, возможно торгового центра, одного из звеньев цепи морских портов — Сан-Мигель-де-Рус, Чамаш, Чунйашче. Вполне вероятно, что порт имел связь с другими прибрежными поселениями через давно исчезнувшие внутренние каналы.

Я нерешительно вошел в храм. Внутри на голом гладком полу валялись обвалившиеся с потолка камни. Вдруг где-то у меня над головой послышался шум. Взглянув вверх, я увидел в полумраке сотни летучих мышей — вампиров. Одни из них кружились под потолком, другие, зацепившись своими огромными когтями за камни, висели вниз головой. Когда мои глаза привыкли к слабому свету, я заметил в задней части храма три низких входа во внутреннее помещение. Согнувшись, я прошел в эту комнату, где было почти совсем темно и раздавался писк вампиров. Я чувствовал, как они рассекают воздух и носятся, будто сумасшедшие, у меня над головой.

Обе комнаты тянулись во всю длину храма, у каждой был высокий массивный потолок с характерным ступенчатым сводом. Пока я обследовал внутренние помещения, Чук нерешительно топтался у входа, не рискуя войти. При слабом свете, проникающем в заднюю комнату, я рассмотрел на полу поднятие высотой в один фут, образующее широкий прямоугольный алтарь. Возможно, здесь сидела знать и помещались идолы и статуи свирепых богов майя. По всей вероятности, я был первым человеком из внешнего мира, кто со времени исчезновения древних майя проник в эту святая святых. Казалось, ничто не нарушало покоя храма с тех пор, как его покинули. Если не считать широкой трещины на алтаре, все во внутренней комнате было в полном порядке.

Я позвал Чука в храм. Пусть убедится, что я не причиняю вреда древнему зданию. Чук спросил, что здесь было прежде, не старое ли это ранчо. Я объяснил, что здание построили древние майя очень и очень давно, но, кажется, он мне не поверил.

Присев перед алтарем, представлявшим собой широкую плоскую каменную плиту, покрытую штукатуркой, я пытался рассмотреть что-нибудь в трещине, но сначала видел только обломки штукатурки. Когда я объяснил Чуку, что разыскиваю глиняные черепки и хочу взять их с собой в Мексику, он посмотрел на меня с явным недоверием. Но ему не пришлось долго стоять сложа руки. Вскоре я вытащил из-под плиты черепок с искусным витым рисунком. Это очень заинтересовало Чука, и он тут же принялся помогать мне, роясь под алтарем и в трещине.

Скоро мы начали вынимать оттуда один за другим черепки из разной глины всяких размеров и форм. Значит, это не остатки идола. Черепки, видимо, были просто замешены в штукатурку. Я собрал около двадцати штук маленьких обломков. На некоторых из них был вытравлен рисунок из крестиков или кружков.

Черепков набралось уже вполне достаточно, чтобы по ним можно было потом определить время постройки храма. Я было хотел бросить поиски, когда Чук, рывший своим мачете глубже, чем я, вдруг выкопал какой-то маленький ярко-красный предмет и протянул его мне. К моему удивлению и восторгу, это оказалась цилиндрическая бусина из красного камня.

Я принялся рыть снова и вскоре рядом с тем местом, где Чук нашел бусину, откопал красивый нефрит в форме трапеции размером в два квадратных дюйма. В верхней части трапеции было отверстие, чтобы нанизывать нефрит в ожерелье. Я уже мечтал о сказочных сокровищах и, позабыв, что любителям не полагается вести раскопки, продолжал рыться под плитой, просеивая сквозь пальцы сухие комья штукатурки, среди которых оказалась еще одна бусина из нефрита. Размером она была чуть поменьше первой и имела овальную форму.

Теперь меня уже ничто не могло остановить, да и Чук увлекся, роясь в щели под алтарем. Однако все дальнейшие поиски оказались бесплодными. Я понимал, что пора прекращать раскопки, и чувствовал себя, как голодная собака перед лавкой булочника. Но продолжать поиски было бесполезно. Ведь раскопки надо вести методически, с соответствующим снаряжением. Мне снова захотелось вернуться сюда еще раз при более благоприятных обстоятельствах и с хорошими специалистами-археологами. А пока я был доволен и тем, что первый увидел эти заброшенные храмы.

Находиться внутри помещения становилось уже трудно. Воздух был душный и спертый, одолевали комары, над головой по-прежнему носились вампиры. Все вокруг выглядело жутко и странно. Порой мне начинало казаться, что я просто задохнусь тут, в этом забытом храме посреди болотистой лагуны, что за каждым моим движением следят загадочные индейские глаза моего проводника Чука, а его длинный мачете может сослужить ему хорошую службу, если только он заподозрит, что я что-то от него скрываю. Ведь нефритовые бусины лежат уже у меня в кармане.

Я двинулся к выходу, и Чук, явно миролюбиво настроенный, последовал за мной, поторапливая в обратный путь. На открытом воздухе я немного пришел в себя и, вздохнув полной грудью, стал осматривать и фотографировать храм снаружи. По монолитности это было единственное в своем роде сооружение. Таких я еще не видел ни на побережье, ни в других частях Юкатана. Массивность прямоугольного здания контрастировала с воздушной легкостью маленькой башни. Интересно, какое назначение имела эта открытая прямоугольная надстройка. Может, это был своего рода маяк древних майя? Ведь огонь внутри башни должен быть виден издалека. Я еще больше укрепился в своем предположении, когда на следующий день увидел сходное с этим сквозное сооружение, стоявшее на высоком земляном холме рядом с главным храмом Чак-Мооля — развалин у кокаля Санта-Роса.

Перед тем как пуститься в обратный трудный путь через болота и лагуны, Чук расчистил здание от покрывавшей его растительности, и я смог сделать хорошие фотографии.

Когда мы снова брели через лагуну, я пытался вообразить, какими были внутренние воды во времена древних майя. Я представлял, как бесчисленные четырехвесельные лодки непрестанно скользят между городами на побережье и по ту сторону лагун.

Руины, где мы только что побывали, индейцы называют Тупак. Я очень гордился новой находкой. Эта Венеция Кинтана-Роо тоже не была отмечена на картах ни одним археологом.

С такими мыслями я и уснул. Это была моя тридцать третья ночь на побережье Кинтана-Роо. Во сне мне снился Болл и наши планы поездки в Колумбию. Однако действительность превзошла сны. Мне уже давно казалось, что я всегда принадлежал этому странному миру храмов, песчаных пляжей, джунглей, болот — миру побережья Кинтана-Роо. Я даже не мог представить себя отдельно от побережья. Оно уже перестало быть для меня просто белым пугающим пятном, как на карте в Тепостлане. Теперь это была земля легенд, людей, пейзажей, храмов, земля с таким богатым прошлым и настоящим, что я дорожил ею, как своим отечеством.

Открыть храм или даже сразу шесть храмов стало для меня обычным, повседневным делом. Я говорю здесь об этом потому, что, когда я вернулся из экспедиции, многие упрекали меня в недостатке серьезности. Им казалось, что каждый день моего пребывания на побережье требовал, чтобы я отдавал исследованию все силы. Люди, для которых находка вазы — великое открытие, не могут понять, что я просто потерялся среди всего увиденного в Кинтана-Роо. Мой глаз слишком привык ко всему, что в иной обстановке показалось бы действительно необычным. Кроме того, не надо забывать, что из-за таких прозаических, однако очень существенных обстоятельств, как комары, жажда, усталость, неуверенность, страх, я часто упускал многое и в открытых памятниках, и во встретившихся мне людях. Мой мозг был постоянно занят решением мелких будничных задач, что отодвигало научный интерес на второй план. Каждый раз, когда над лагунами сгущались сумерки, мне приходилось думать, где я проведу ночь, но еще более важной для меня проблемой была вода, малярийные комары и ядовитые змеи. Я боялся, что никогда не дойду до Белиза. Ведь за все первые двадцать три дня пути я ни разу не услышал ни одного обнадеживающего слова. И в любую минуту я мог ожидать, что мне придется отступить и возвращаться тем же путем обратно. Но разве это было возможно? День за днем распадались звенья таинственной человеческой цепи — от индейца к кокалеро, от кокалеро к рыбаку, от рыбака к чиклеро. А ведь только благодаря им я и смог пройти это побережье.

На следующее утро я достал блокнот, где уже были записаны индейские названия мест, которые я узнал, когда приехал в Мексику. Теперь эти непривычные индейские слова звучали для меня настоящей музыкой: Пуа, Ак, Шкассель, Ялкоу, Тулум, Чунйашче, Чамаш и вот теперь Тупак и Чак-Мооль. Странные, непривычные для нашего языка слова, но они ласкают слух, когда мягко и прерывисто звучат в устах майя. Для меня все эти названия означали скрытые сокровища, которые с каждым ударом мачете показываются на свет божий и предстают перед взором современного человека.

В двадцать один год радость открытий опьяняла меня, но все-таки не была такой отравой, как для других людей, которых я простодушно посвятил во все свои тайны. К счастью, мне не пришлось разочароваться в этих людях.

На другой день я осматривал развалины Чак-Мооля, расположенные в нескольких сотнях ярдов от кокаля. Тут и до меня побывали люди, более сведущие в археологии, поэтому я решил ограничиться лишь созерцанием развалин, уверенный, что их уже исследовали и измеряли, ведь для каждого археолога очень важно определить размеры постройки.

Как я уже сказал, в Чак-Мооле была такая же открытая башенка, как в Тупаке, что подтверждало мое предположение о маяке. Конечно, определенного я ничего сказать не мог, так как даже не знал точных размеров этих башен.

От Чука мне посчастливилось получить очень интересные сведения, оказавшие мне существенную помощь при исследовании некоторых построек и определении их назначения. Когда мы с Чуком были в Чак-Мооле, я показал ему красные отпечатки рук на стенах одного здания, такого же, как в Чамаше. Чук как будто немного удивился, а потом кое-как объяснил мне по-испански, что в его деревне Чумпом люди оставляют на стенах церкви голубые отпечатки рук как знак какого-нибудь обета. Слова Чука едва ли можно принять за научную основу, но все же это довольно правдоподобное объяснение тайны красных ладоней, покрывающих стены многих построек древних майя. Скорее всего Чук был прав, и отпечатки рук в Чумпоме означали то же, что и повсюду на Юкатане. Эти отпечатки как бы воскрешают для нас древних майя, оставивших навек свои личные ex voto (По обету (лат.).) на стенах храмов, где они молились, — более трогательный знак, чем мраморные плитки и золоченые сердечки в местах паломничества в христианской Испании и Италии или же варварские надписи, которые многие миллионы туристов считают своим долгом сделать на высоких башнях или пьедесталах памятников.

У человека есть неодолимое желание оставлять свой след везде, где бы он ни появлялся. Майя, кажется, придумали наиболее интересный способ оставить по себе память. Каждый отпечаток так отчетлив, что Скотланд-Ярду, несомненно, удалось бы проследить все странствия отдельного индивида по знакам, которые он оставлял на стенах разных святилищ.

Всего в Чак-Мооле оказалось семь построек. Все они были похожи на те, что я уже видел на побережье. Украшений вроде резных голов драконов или же других существ на них не было, но одно здание меня заинтересовало. Вместо стен у него было девять колонн. Видимо, раньше они поддерживали балки и пальмовую крышу, как и колонны Храма Воинов в Чичен-Ице. Древние майя нередко покрывали каменные здания пальмовыми листьями, что давало возможность увеличить внутреннее пространство, тогда как тяжелый каменный свод делал помещение более тесным. Чаще всего для балок древние майя использовали стволы саподильи. Многие балки были покрыты резьбой, некоторые из них уцелели до сих пор, сопротивляясь свыше тысячи лет влажному климату и атакам бесчисленных насекомых. В городе Тикаль в Гватемале были обнаружены притолочные балки, украшенные очень искусной тонкой резьбой, и это тем более поразительно, что дерево оказалось необыкновенно твердым, а ведь у майя были только каменные и обсидиановые ножи.

Вообще удивительно, как древние майя могли создать такую высокую цивилизацию, не зная металлов. Правда, золото и медь им были известны, украшения из этих металлов они покупали в Панаме.

В своих записках испанцы оставили доказательство, что мореходы из тех городов, где я теперь побывал, плавали на больших долбленых лодках до самой Панамы, останавливаясь по пути во всех поселениях на побережье. Я очень сожалел, что такое плавание вблизи берегов в настоящее время почти невозможно. Какие странные повороты истории! Сейчас мне нужно в десять раз больше времени, чем древним майя, чтобы пройти вдоль некогда густонаселенного побережья Кинтана-Роо.

Чак-Мооль стоял как раз на середине моего пути. До Белиза оставалось больше сотни миль, а я уже совсем выдохся.

Однако в Чак-Мооле я получил добрые вести. Мне больше не надо было терзать себя мыслью о переправе через залив Эспириту-Санто, потому что у местечка Сакрифисио (названное так, быть может, в память о каких-нибудь жертвоприношениях индейцев Чан-Санта-Круса) живут три рыбака и у них есть две лодки. Чук согласился проводить меня туда. Но что было южнее залива Эспириту-Санто, оставалось тайной. Я смог лишь узнать, что ураганы уничтожили несколько кокалей и что все побережье стало безлюдным до самого Шкалака, на границе с Британским Гондурасом. Оставалось только надеяться на случайную встречу с каким-нибудь одиноким сольтеро (холостяком). Может быть, не все кокали были уничтожены там полностью. Однако никаких надежных сведений об этом я получить не мог, так как на побережье совсем не существует связи между отдельными пунктами.

Судя по моей карте, к югу от Эспириту-Санто должен был находиться большой маяк. Возможно, из этого пункта я сумею попасть в Белиз морем.

Утром я собрался в дорогу. Снова надо было шагать целый день сквозь кусты по раскаленному берегу. Ноги мои уже привыкли к острым камням, поэтому я почти всегда снимал сандалии. Теперь они совсем растрепались и расслоились, я подвязывал их хенекеновой веревкой, обматывая ее вокруг лодыжек.

Храмы на пути нам больше не встречались. Вдали от берега Чук тоже не знал ни одного места с развалинами, за исключением Тупака, где мы с ним уже побывали. Я теперь начал заметно сдавать в ходьбе — сказывались последствия моего довольно беспорядочного питания тортильями и черепашьими яйцами, постоянной жажды и нередких голодовок, длинных переходов, беспрерывного напряжения и усталости от непривычной обстановки.

Кожа у меня стала смуглой и кое-где облезла, борода достигла внушительной длины, а штаны и рубашка так изодрались, что выглядел я чуть получше нищего. Это меня вполне устраивало, потому что такой оборванец меньше привлекает к себе внимание грабителей. Чтобы скрыть дырки, я закатывал свои штаны все выше и выше. Когда мы прибыли в Сакрифисио, они уже были завернуты до колен. Возможно, такой вид сочли бы шикарным на Бермудских островах, но здесь он вызывал удивление. Я уже больше трех недель не видел зеркала и почти забыл, как выглядит мое лицо (правда, я не считал это великой потерей).

Поразительно, с какой легкостью я расстался со всеми привычными вещами, которые раньше всегда были в моем обиходе, вещами, казавшимися мне по-настоящему необходимыми, такими, как стулья, тарелки, суп. Моя тоска по цивилизации сводилась лишь к тоске по еде и питью. Ночью мне постоянно снились сказочные пиры, а глотая черепашьи яйца, я всегда мечтал об антрекоте. Что же касается питья, то безумная тоска по свежей прохладной воде никогда меня не покидала. В самые отчаянные моменты я мечтал даже о кока-коле. Теперь-то уж я всегда буду ценить воду! Невольно я начинал строить планы будущих пиров и банкетов, где было столько еды, что хватило бы мне по крайней мере на пять лет.

Но если не считать этих гастрономических грез, я не испытывал особого желания вернуться в цивилизованный мир, и только временами мне не хватало собеседника. Я испытывал нужду в таком собеседнике, которому бы мог сообщать обо всем виденном и открытом и таким образом доказывать самому себе, что это не сон. Нереальность всего, что я видел и делал, простота и естественность, с какой я совершал поступки, которые еще месяц назад показались бы мне невозможными или комическими, заставляли меня задавать себе вопрос, происходят ли все события в настоящее время или же это мой призрак идет по какому-то странному побережью в далеком прошлом. Я начал сомневаться даже в существовании Белиза и просто не мог вообразить, что в конце путешествия встречу говорящих на английском языке людей, которые пьют чай или, быть может, джин и тонизирующие напитки…

Однако конца моим испытаниям еще не было видно, впереди меня ожидала самая трудная часть пути, целых двадцать дней неопределенности и одиночества. Пока я не переправился через залив Асенсьон, я даже и не представлял, как мне все время везло. Всегда к концу дня после долгого и трудного пути мне удавалось находить пищу и кров да к тому же еще встречать добрых, гостеприимных людей. И вот сейчас эта цепь готова оборваться, и дальше я, может быть, уже не сумею соединить ее звенья.

Пока все шло хорошо. Теперь ветер мог перемениться…

9. Отверженные в Кинтана-Роо

В Сакрифисио мы нашли двух рыбаков, живших в маленькой хижине, возведенной на сваях на краю мангрового болота. За небольшую плату они согласились перевезти меня через залив до маяка Пунта-Эрреро на другом конце Эспириту-Санто. В Сакрифисио я расстался с Чуком, подарив ему на прощанье свою последнюю рубашку.

В отличие от залива Асенсьон залив Эспириту-Санто сиял голубизной, по его ясной поверхности тихо скользила маленькая рыбацкая лодка, заостренная с обоих концов. Сейчас я направлялся к последнему участку побережья, отделявшему меня от Британского Гондураса. Это был пустынный прямой берег, который от залива Эспириту-Санто шел строго на юг, до маленького поселка Шкалак у самой границы Мексики с Британским Гондурасом.

Пересекая Эспириту-Санто, я оставлял позади область, где обитают индиос сублевадос, и вступал на «ничейную землю», отделявшую мир современной цивилизации от мира индейцев.

Берег, вдоль которого я собирался следовать, составляет внешнюю сторону огромного треугольника суши, отделяющего Карибское море от широкого залива Четумаль. Их воды встречаются в узком проливе Бакалар-Чико, у мыса, которым заканчивается треугольник. Этот клин суши к югу от заливов Асенсьон и Эспириту-Санто представляет собой обширное болотистое пространство с редкими участками джунглей и поэтому почти безлюдное. Я знал, что там мне могут встретиться одни лишь подонки рода человеческого, бездомные бродяги и чиклеро — этот, так сказать, передовой отряд цивилизации, призванный завоевывать девственные земли.

Меня всегда удивляло, шла ли речь об Австралии, Бразилии или о любой другой огромной стране, почему западная цивилизация непременно должна выставлять себя в самом невыгодном свете, посылая на освоение девственных территорий отверженцев и преступников, которые своей дикостью и жестокостью заставляют аборигенов смотреть на «белого человека» как на носителя зла. И вот когда доверие к нам бывало полностью подорвано, наступала очередь ученых, исследователей и миссионеров, отважно вступавших на новые земли, чтобы проповедовать всякие истины остаткам туземцев, уцелевших после буйных маршей авангарда блестящей цивилизации, к которой мы себя охотно причисляем.

Примерно в таком же духе вот уже двадцать лет ведется освоение южного побережья Кинтана-Роо. Этот процесс был лишь в своей начальной стадии, поэтому я не рассчитывал встретить на своем пути каких-нибудь людей, кроме преступников и бандитов. Попытки заселить и освоить Кинтана-Роо пока не увенчались успехом. Встретившиеся мне впоследствии ржавые куски рифленого железа — вот почти все, что свидетельствовало о таких попытках. Остальное смели ураганы. Таким образом стихийные силы еще раз отвели разрушительную длань цивилизации от этой удивительной земли.

Высокий маяк, к которому мы теперь направлялись, был первым признаком цивилизации. Он стал виден с середины залива — большая ржавая башня около сорока футов в высоту. Мы причалили к узкой песчаной полоске берега у подножия маяка.

Расплатившись с рыбаками, я подошел поближе к маяку и увидел, в каком он жалком состоянии. Цементный фундамент башни был когда-то прочно заделан в скальных породах узкого мыса, отделяющего Карибское море от вод залива Эспириту-Санто. Постоянные ураганы понемногу подтачивали фундамент и скалы, так что теперь весь маяк угрожающе наклонился — сильнее, чем башня в Пизе. У основания маяка стояли остатки покосившегося деревянного дома, подпертого толстыми бревнами, не дававшими ему завалиться совсем.

Здесь жил какой-то юкатанец с женой и двумя дочерьми. На побережье он приехал недавно, сменив на маяке прежнего сторожа, погибшего два года назад во время урагана — его смыло в море волной!

Смотритель маяка был простым человеком, но мне он тогда показался прямо-таки образованной личностью — ведь он умел читать! Впервые за три недели встретил я грамотного человека. Однако потом он меня сильно разочаровал, так как был лишен того интеллекта, какой часто встречается у так называемых необразованных индейцев и чиклеро. От этого спокойного обывателя мне было мало проку. О побережье у него ничего нельзя было узнать, оно его нисколько не интересовало. Он просто коротал свои дни, поедая те запасы, которые раз в три месяца доставлялись сюда на пароходе, а его жена и дочери усердно плели гамаки для продажи в Мериде.

Сам маяк был куда интереснее своего смотрителя. У него, несомненно, была удивительная история. Построили его в 1905 году французские инженеры, прибывшие сюда с моря. Возведение маяка означало вторжение на территорию индиос сублевадос. Когда строительство закончилось, индейцы осадили маяк и убили сторожа. Маяк не действовал вплоть до подписания «великого мира» в 1935 году. С тех пор во время ураганов погибло не меньше трех его смотрителей. По существу свет на маяке горел без всякой пользы, так как лучи его едва доходили до Банко-Чинчорро, иными словами, чтобы увидеть свет, надо было сначала пересечь самые опасные рифы во всей Центральной Америке. Свет маяка мог бы служить лишь дальним ориентиром для потерпевших кораблекрушение моряков. Ведь Банко-Чинчорро представляет собой очень опасную цепь скал, выступающую на тридцать пять миль в море в южной части побережья Кинтана-Роо, На картах Банко-Чинчорро выглядит как скопление черных точек, по размерам и по форме сходное с островом Косумель. Общая длина Банко-Чинчорро — тридцать миль, ширина — двадцать. На протяжении сотен лет тут было страшное кладбище для тысяч кораблей. На этих опасных скалах и теперь еще можно увидеть остовы современных грузовых судов, а в прошлом здесь разбилось немало груженных золотом кораблей, шедших из Панамы. Плывя навстречу пассатным ветрам, корабли старались держаться поближе к берегу и находили там свою погибель. В последние годы на крайних точках этой зоны зубчатых скал пытались установить автоматические бакены, но ураганы положили конец таким попыткам.

Поднимаясь на маяк, я с удивлением обнаружил, что совсем разучился ходить по лестнице. Как ни глупо звучит такое заявление, но это чистейшая правда. Спускаться мне пришлось еще осторожнее. Я сосредоточенно перемещал одну ногу перед другой, перенося на нее при этом основную тяжесть тела, — движение, которое кажется всем нам таким естественным, однако на самом деле требует определенного навыка и ловкости. Я вспомнил, как неуклюже спускаются индейцы по единственной лестнице, какую они знают, — лестнице их деревенской церкви.

В тот вечер я впервые за четыре недели ел за столом из тарелки и настоящей ложкой и вилкой. Подумайте, ложкой и вилкой! Зато я не мог получить на маяке нужных мне сведений. Сторож ничего не знал о территории, лежащей к югу, и не мог сказать, встретятся мне там люди или нет.

Впереди снова была неизвестность. Ничего себе перспектива: больше сотни миль опустошенного ураганом берега, никаких источников воды, никакого населения, кроме «случайного рыбака» (слова сторожа) и, может быть, чиклеро. Сторож отказался проводить меня даже на небольшое расстояние, он считал, что пройти на юг пешком почти невозможно.

Но я уже пересек залив Эспириту-Санто, отступать было поздно. Тут мне впервые пришла в голову мысль, что я ушел слишком далеко и возвращаться отсюда уже нельзя. Оставалось только сидеть и ждать целых два месяца, пока на маяк прибудет судно, или лее идти вперед пешком. Ни минуты не раздумывая, я стал собираться в дорогу.

У меня была уверенность, что по пути мне все же встретятся кокосовые пальмы и от жажды я не погибну, а если купить у сторожа немного продуктов, можно пройти по крайней мере половину пути до Шкалака, лежащего в ста двадцати милях от маяка. Сторож продал мне несколько фунтов сушеных черепашьих яиц и ножик, а его жена испекла сотню тортилий.

На следующий день на рассвете я тронулся в путь, надеясь, что счастье мне не изменит. До сих пор со мной ничего не случилось, и к тому же я теперь не был новичком в джунглях.

С новым ножом за поясом, с остатками своей поклажи, с черепашьими яйцами, тортильями и двумя жареными цыплятами я снова шагал по безлюдному побережью.

Некоторое время можно было, оглянувшись, увидеть маяк, потом он стал постепенно скрываться за горизонтом, словно труба парохода. Впереди темно-зелеными фестонами тянулись многочисленные мысы, замыкавшие мелкие заливы, без конца сменявшие друг друга, пока не сливались в одну светло-серую полоску, уходившую за синий морской горизонт.

Пляжи были совсем пустынны, лишь кое-где попадались гигантские стволы, наполовину засыпанные светлым песком. Я шел около самой воды. Следы моих ног тут же смывались волнами, с легким всплеском набегавшими на берег.

Через два часа я был на заброшенном кокале.

Стволы кокосовых пальм усеивали песок, словно рассыпанные спички. Джунгли не заставили себя ждать. Поваленные стволы уже были оплетены зеленой сетью лиан — неподвижными, безмолвными щупальцами джунглей. Что-то трагическое чувствовалось в мертвых пальмах, как будто эти серые гладкие стволы были остатками живого существа — конечностями какого-нибудь огромного толстокожего зверя. Уничтоженный ураганом кокаль напоминал скорее мифическое кладбище слонов, куда приходят умирать тысячи животных. Однако две-три сильно согнутые пальмы все же сумели устоять. После того как их пригнуло почти до земли, они кое-как распрямились и на их покореженных стволах все еще торчал к небу пучок огромных зеленых листьев. Я срезал с этих пальм несколько орехов, решив таким образом свою водную проблему.

Целый день шагал я под жарким солнцем, а к вечеру мне встретился еще один кокаль. На песке были разбросаны печальные остатки цивилизации: ржавые котелки и пустые бутылки — материал для будущих археологов. По всей видимости, кокаль тут был обширный. Среди стволов пальм я увидел две поваленные большие хижины, служившие раньше складом для копры. Ураган не смог разнести их в щепки. Жалкие, потрепанные остатки хижин валялись теперь среди беспорядочной груды стволов и веток поваленных деревьев у самого края джунглей — за полосой песчаного берега.

Искупавшись в море, я принялся устраивать лагерь в этой жуткой обстановке мертвого кокаля. Разыскал полуразбитую дверь, сделал из нее нечто вроде навеса и растянул под ним свой гамак. На кокаль спустилась теплая тропическая ночь, кругом стояла тишина. Я лежал в гамаке, прислушиваясь к шуму далекого рифа и неожиданным, резким крикам, изредка доносившимся из темноты джунглей. Весь день я старался идти быстрым шагом и теперь чувствовал себя ближе к Белизу. Первый раз за все время мне вдруг захотелось, чтобы весь путь уже был позади. Может быть, за мной послали на розыски? Нет, едва ли это возможно. Теперь мне даже не верилось, что где-то существует мир с автомобилями и электричеством. Поскорее бы кончилось мое одиночество здесь, на побережье… С этой мыслью я и заснул.

На следующее утро, едва солнце успело выйти из-за горизонта, как я уже снова отправился в путь. Все утро мне казалось, что я почти не продвигаюсь вперед, так как берег уходил в необозримую даль, будто у него не было конца. Меня стали тревожить мои скудные запасы еды. Сумею ли я продержаться до встречи с людьми? Судя по солнцу, было уже около двух часов дня, когда я подошел к остаткам еще одного кокаля. Как и первые два, он представлял собой лишь беспорядочное нагромождение стволов. Вдали я увидел маленькую, вполне крепкую на вид хижину и уже гадал, можно ли провести в ней ночь, как вдруг заметил тонкую струйку дыма, поднимавшуюся над крышей из пальмовых листьев.

Когда я подошел ближе, в дверях хижины показался приземистый плотный человек лет пятидесяти. Он был без рубашки. На груди его я увидел ужасный шрам дюймов двадцати длиной. Человек улыбался, и это меня несколько успокоило. Он спросил по-испански, кто я такой и куда иду. Я тоже спросил его, кто он такой, на что он с гордостью ответил:

— Хозяин кокаля, — и показал на истерзанную пальмовую рощу.

Он объяснил, что прежде был чиклеро, а теперь вот поселился тут, на заброшенном кокале. Несмотря на его довольно свирепый вид, я был очень рад встрече с ним, мне хотелось познакомиться поближе с настоящим, страшным чиклеро.

Вскоре я понял, что имею дело с человеком, который наверняка был бандитом, хотя сам он с гордостью заявил, что, так же как и я, он авентуреро! (Искатель приключений (испан.).) Бывший чиклеро любезно пригласил меня провести ночь на «его кокале» и поужинать с ним, на что я охотно согласился.

Когда мы вошли в хижину, я удивился, что она в отличие от всех других хижин, где мне приходилось бывать, обставлена грубой самодельной мебелью. В ней стояли стулья, стол и, что самое удивительное, кровать — похожее на сундук сооружение, такое непривычное и почти незнакомое в этих краях. Мое удивление доставило хозяину явное удовольствие.

Пригласив меня сесть, он стал расспрашивать об истинных причинах моего пребывания на побережье. Его любопытство скоро показалось мне подозрительным, особенно после того, как он очень уж заинтересовался моим фотоаппаратом и спросил, сколько он стоит. Я постарался выдать себя за бедного человека. Иду в Белиз искать работу, а этот фотоаппарат мне подарили, но, к сожалению, он поломан, да и новый-то он едва ли мог стоить больше нескольких песо.

Я предложил своему хозяину сигарету, и он стал приветливей. В свойственной мексиканцам манере он подошел ко мне, похлопал по плечу и довольно неискренно заявил:

— Эстамос амигос.

Я вспомнил вечера, проведенные с Боллом в Тепостлане, где после такого чисто внешнего проявления дружбы чаще всего вынимают ножи. «Эстамос амигос» скорее означает «мы пока не враги», чем «мы друзья».

Но какие бы ни были тайные мысли у моего хозяина, совершенно очевидно, что он прежде всего рад был видеть живого человека. Он щедро разделил со мной свой примитивный ужин, состоявший из огромной костистой рыбьей головы, плавающей в какой-то неописуемой похлебке. Из его короткого рассказа я выяснил, что раньше он не только собирал чикле, но и работал лесорубом на разработках махагониевого дерева в Четумале и Белизе. Из Четумаля он «удалился по личным соображениям». Мне казалось, что соображения эти были связаны со страшным шрамом на его груди.

Узнав, что он был в Белизе, я тут же стал расспрашивать его, как попасть в Британский Гондурас. Он подробно рассказал мне о местности к югу от кокаля и обо всем, что может мне встретиться на пути.

По его словам, до конца побережья Кинтана-Роо, то есть до местечка Шкалак на границе с Британским Гондурасом, оставалось около сорока лиг (примерно девяносто миль). По пути мне встретятся четыре населенных места: два кокаля не очень далеко отсюда, колония и небольшое ранчо Рио-Индио на берегу морского пролива к северу от Шкалака. Добраться до Рио-Индио можно за четыре или пять дней. Мой хозяин предупредил меня, что на одном кокале (он называется Эль-Уберо) живет «нехороший человек», который присматривает за остатками наполовину уничтоженной плантации. От Эль-Уберо до Рио-Индио можно дойти за два дня.

Дай бог, чтобы старый бандит говорил правду. Первый раз за все время своего пребывания на побережье я имел ясное представление о дальнейшей дороге. Беспокоила меня только колония.

Я припомнил все, что говорил мне дон Хорхе Гонсалес из Танкаха об этих маленьких поселениях беглых преступников из Центральной Мексики. Репутация таких поселений была более чем сомнительна. Даже в собственной колонии бандиты продолжали совершать преступления, убивая друг друга. Убийство было для них обычным делом. Я даже не смел подумать, что в таком месте можно остановиться или просто пройти мимо него. Стоит только вспомнить, как приняли меня в маленькой колонии Чамаш, откуда пришлось бежать без оглядки.

Я слегка опасался и своего новоявленного друга. Его ужасный шрам и что-то сардоническое в его лице, казалось, не предвещали ничего хорошего. Я снова помянул о своей бедности и, видимо, немного переборщил, потому что мой хозяин вдруг встал и со вздохом сострадания произнес:

— Разве мы все не бедные изгнанники?

В ответ я едва смог выдавить из себя еле слышное «да», но, если бы в тот момент у меня в руках оказалось зеркало, я бы не очень удивился его словам, потому что со своей жиденькой бородкой, драными штанами и жалкими клочьями рубахи я вполне бы мог сойти за юного и прилежного ученика убийцы.

Сказав вполголоса, что мы «одного поля ягоды», мой новый друг, гордо называвший себя авентуреро, поведал мне со всеми жуткими деталями наиболее страшные эпизоды своей «карьеры» и был очень разочарован и даже оскорблен, когда я отказался поделиться с ним подробностями своих бесчисленных преступлений.

Из содержательного монолога старого бандита я извлек много сведений о чиклеро, о том, как отличить их соперничающие партии, и о законах суровой жизни этих людей, добывающих жевательную резинку.

Я еще раз услышал, что из меня мог бы получиться отличный чиклеро, ведь с таким ростом удобно делать надрезы на стволах, откуда вытекает драгоценный сок. Живя в джунглях, среди бесконечных опасностей, чиклеро научились добывать удивительные целебные средства. Например, они постоянно жуют какую-то травку, которая вызывает у них колики, зато спасает от дизентерии. А ведь чиклеро почти всегда приходится пить грязную воду. Мой хозяин показал мне, как дуть в ствол ружья, чтобы извлекать особый звук, которым чиклеро «окликают» друг друга, если заблудятся в джунглях. Теперь я впервые услышал о страшной «мухе чикле», представляющей одну из самых серьезных опасностей для чиклеро. От укуса этого насекомого образуются жуткие язвы, начисто разъедающие носы и уши. Позднее мне приходилось видеть ужасные последствия таких укусов, которые могут изуродовать человека на всю жизнь, так как заражение распространяется наподобие проказы.

Мой новый друг поверил мне также множество секретов приготовления комков уваренного чикле для продажи их специальным компаниям. Чиклеро сами выпаривают белый, как молоко, сок саподильи, превращая его в твердую резиноподобную массу, которую затем скатывают в рулоны и относят на приемный пункт, где их прежде всего взвешивают. Самый распространенный вид обмана, к какому прибегают все «честные чиклеро», заключается в том, что в котел, где уваривается чикле, подсыпают песку. Можно добавлять и камней, но это рискованнее, так как агенты на скупочных пунктах могут легко их обнаружить.

Узнав, что я француз, хозяин рассказал мне историю моего соотечественника Пьера, одного из трех преступников, бежавших с Чертова острова и проплывших на плоту от Ямайки до Косумеля. С Косумеля Пьер отправился на побережье Кинтана-Роо, где некоторое время работал на складах большого приемного пункта чикле. Однажды Пьера обвинил в обмане какой-то чиклеро и поклялся его убить. Но видимо, Пьер тоже «умел держать в руках оружие», он застрелил обвинившего его человека. Тогда целая банда чиклеро поклялась убить Пьера, и его убили.

Страшный удар мачете, оставивший шрам на груди моего нового друга, тоже был получен во время кровавых драк между двумя партиями чиклеро. Я уже начинал проникаться симпатией к этому одинокому бродяге, который так просто излил мне свою душу. Его жизнь, полная опасностей, как у большинства чиклеро, и непрерывная битва с джунглями развили в нем острый ум и сообразительность.

Я стал понимать смысл этих бесконечных убийств и потасовок. Все преступления чиклеро объясняются самим образом их жизни. У чиклеро нет своей страны и, кроме ружья и мачете, нет имущества. Вся его собственность заключается в чести и гордости, и на их защиту он бросается при малейшем поводе, не щадя жизни. Большую часть так называемых уголовных преступлений чиклеро совершают не из алчности, а во имя спасения своей чести. В артельном объединении оскорбление одного человека становится личным оскорблением для всех его членов. В таких местах, где нет полиции, каждый сам устанавливает свои законы и меру наказания. А для чиклеро существует лишь одно наказание: немедленная смерть.

Я сидел на самодельном стуле, наблюдая, как мой друг готовит ужин. Разглядывая его морщинистое лицо в отсветах пламени маленького очага, где он стряпал еду, я чувствовал себя словно в логове дьявола. А когда я уже лежал в гамаке, мне было видно при свете догорающего огня, как у старого авентуреро вздымается грудь с ее страшным шрамом. Больше всего меня поражало то, с какой легкостью я принял дружбу такого человека.

На другое утро мы вместе собрались в дорогу. Мой друг взялся нести вещи.

Вдоль всего побережья я видел ужасные следы урагана. Обрушившаяся на берег огромная волна вывернула с корнем деревья и кустарники и унесла их в море, а потом они были выброшены другой волной, сокрушившей все, что еще оставалось на берегу. Трудно себе представить силу этого тарана из тысяч огромных деревьев, поднятых на гребень гигантской волны.

Очень немногие, кто был в то время на берегу, остались в живых. В Шкалаке, куда я теперь направлялся, из ста пятидесяти жителей погибла половина. Волна высотой в двадцать футов накрыла весь поселок и прокатилась от Карибского моря до залива Четумаль. Когда волна отошла, часть жителей оказалась на верхушках устоявших пальм или на высокой груде обломков. Только эти люди и уцелели.

Однажды в Вест-Индии силу этих ураганов продемонстрировал мне лист какого-то дерева. Под давлением ветра лист стал таким плотным и жестким, что, налетев на дверь какого-то дома, врезался в нее, как лезвие бритвы.

Мы шли по опустошенному побережью до самого захода солнца и останавливались только два раза, чтобы поесть сухих лепешек, оставшихся от моих запасов с маяка. По пути нам почти ни разу не встречались скалистые участки, так что весь день можно было идти у самого берега. То и дело мы натыкались на множество самых разнообразных, иногда совсем неожиданных предметов, прибитых сюда атлантическими течениями. Как-то я поднял запечатанный аптечный пузырек. Через темное стекло я с удивлением увидел внутри листок бумаги. Представьте себе, это оказалась написанная карандашом записка:

«Карибское море

26/I —1958

Кнут Фуллингло

Лундис Лейн

Осло Норвегия».

Потом я наткнулся на истрепанный спасательный пояс с надписью «Энджел Хорас». Кто знает, может, это были остатки какой-нибудь страшной катастрофы.

Примерно через каждые пятьсот ярдов мой друг, шагавший впереди меня, нагибался и что-то подбирал на песке. По виду это были просто серые и бурые камни. Он осторожно бросал их в хенекеновый мешочек, привязанный у пояса. Я спросил, что это за камни. Он назвал их лаком и объяснил, что за килограмм таких камней в Мексике можно получить восемь песо. Я тогда не знал, что собой представляет этот лак, но подумал, что он не морского происхождения. Рассматривая похожие на камни кусочки, я удивился их легкости: они даже плавали в воде. Потом я заметил на некоторых кусках явные отпечатки формочки, похожей на блюдце. Это совершенно сбило меня с толку, и лишь много позднее я узнал об истинном происхождении этого самого лака, который можно подобрать повсюду на побережье Кинтана-Роо. Особенно много его бывает после сильных бурь.

«Камни» оказались действительно лаком, а то, что их приносило море, было, можно сказать, явлением второго порядка. Кажется, в 1942 году большое торговое судно, груженное лаком, разбилось о скалы у Банко-Чинчорро и затонуло. Лак этот, полученный из сока какого-то дерева, как и большинство камедей, плавает в воде. Год за годом корпус затонувшего судна трепали бури, некоторое количество ценного груза вымывалось из него и прибивалось к берегам Кинтана-Роо. Чиклеро, иногда подбиравшие лак, совершенно не знали ни его происхождения, ни его истинной ценности. Она была намного выше тех восьми песо, которые компании чикле назначали за килограмм лака. Должно быть, на судне было много сотен тонн этого лака, если в течение восемнадцати лет море все время выбрасывает его на берега Кинтана-Роо и даже Британского Гондураса.

Еще один вид ценного приношения моря назывался на побережье охо-де-венадо, то есть «олений глаз». Это были какие-то овальной формы семена в твердой светло-коричневой оболочке с четкой темно-коричневой полосой. Такие семена, похожие на глаз оленя, очень ценились индейцами. Они полировали их и делали из них украшения — бусы и подвески. Родом эти семена были откуда-то из внутренних районов Венесуэлы. По рекам их сносило в море, а потом прибивало к берегам Юкатанского полуострова. По словам моего друга авентуреро, который их тоже собирал, в Мериде за них платили песо за штуку. Как видите, сбор на берегу всякой всячины не такое уж новое хобби. Вполне возможно, что эти семена тщательно собирали еще древние майя. На берегу можно найти и ствол бамбука, который на Юкатане не растет. Жители побережья собирают бамбук и делают из него шесты для своих долбленых лодок. Используют его также и для мачт на мелких парусных судах.

Под вечер мы дошли до большого кокаля, кажется, не очень сильно пострадавшего от последних ураганов. В центре кокаля (назывался он Киче) стоял маленький каменный дом довольно примитивной конструкции. Это было первое каменное жилье, которое я встретил после кокаля Танках. Мы подошли к дому и на ступеньках увидели мертвецки пьяного старика, а вокруг него с полдюжины маленьких ребятишек. Это был хозяин кокаля и некоторые из его десяти отпрысков. Когда мы приблизились, пьяный приподнялся на локте и стал поносить нас последними словами. Он ругался до тех пор, пока у него не началась рвота. Жалкое это было зрелище — отец, распростертый перед собственными детьми, которые глядели на него со страхом и некоторым почтением. Они напоминали мне сыновей Ноя, именно так я их себе и представлял.

Жена пьяницы, толстая метиска, посоветовала нам не обращать внимания на ее мужа. Мой друг объяснил ей, зачем я здесь, а потом стал прощаться со мной, собираясь идти обратно. Но мне вовсе не хотелось явиться на следующий день одному в колонию бандитов, поэтому я попросил его остаться. После некоторого колебания он согласился.

На другое утро меня вытряхнул из гамака пьяный владелец кокаля. Уходили мы под градом ругательств, которых я, к счастью, не понимал.

Рассказы наших читателей

Татьяна

 Отличный музей, пожалуй, самый главный/важный в Мехико-сити. Особо ценно посетить его перед поездками к пирамидам. Большой, но хорошо структурирован. Не забудьте взять карту-схему со стойки рядом с кассой. 

Читать полностью

Через три часа мы добрались до жалких остатков кокаля Тантаман. По словам моего проводника, здесь были древние руины, однако я их не нашел и не знал, можно ли верить его словам. Позднее на подробной археологической карте (более полной, чем моя) я нашел в той части побережья отметку с подписью Тантаман.

В нескольких милях к югу от Тантамана, в местечке Тампалан, на самом берегу мы обнаружили остатки каменного сооружения, наполовину залитого морем. Я не смог установить, действительно ли это постройка древних майя, хотя у нее было такое же квадратное основание, как у многих классических храмов на побережье. Мой проводник сообщил мне, что здесь были спрятаны сокровища, и показал на высеченную на одном из камней стрелу, якобы указывающую его местонахождение. На своей карте я прибавил еще одну точку и поставил около нее знак вопроса.

В четыре часа мы наконец достигли знаменитой колонии. На очень широком пустом пляже с молочно-белым песком стояло пять хибарок, кое-как сколоченных из бревен и разных выброшенных морем обломков. Навстречу нам вышли двое мужчин с красными платками на голове. Вид у них был довольно отталкивающий и не предвещал ничего хорошего. Оба были мексиканцы, оба с солидной бородой. Вместе они составляли довольно противную пару. С моим другом они поздоровались со спокойным безразличием, а на меня посмотрели нагло и враждебно.

Я сразу понял, что пришли мы совсем не вовремя. В колонии явно что-то стряслось, произошла какая-то крупная ссора. Как выяснилось, пятеро колонистов собирались устроить взбучку своему главарю, потому что вся колония почти умирала от голода. Еще две недели назад из Шкалака должно было прийти небольшое судно с продовольствием и до сих пор не пришло. Несмотря на просьбу моего друга авентуреро, в гостеприимстве мне отказали. Гамак я могу повесить на ночь в каком-нибудь доме, но еды мне никакой не будет. Они сами давно сидят без кукурузы, питаясь лишь черепашьими яйцами да тем, что удается подстрелить на охоте.

Вот в этой компании и оставил меня авентуреро. Два дня он таскал мой тяжелый мешок, но взять за это какую бы то ни было плату отказался. Теперь, когда он уходил, я почувствовал, что теряю еще одного хорошего приятеля, которого, вероятно, больше никогда не увижу. На этот раз я даже не знал его имени, а ведь как-никак мы с ним провели рядом две ночи и вместе разделяли тяготы двухдневного пути. Мне казалось, что я по-настоящему узнал этого человека. В другой обстановке такое короткое знакомство, может быть, ничего бы и не значило, но тут мы были совершенно одни, и это очень способствовало нашему сближению.

И вот теперь я вдруг остался один с пятерыми голодными мужчинами, которые нападали на своего главаря за то, что он не сумел обеспечить лагерь продовольствием. Впервые я почувствовал себя, словно муха в паутине. Меня занесло в стан грабителей, и, что самое скверное, я знал об этом. Никакой голливудский кинодеятель не смог бы придумать более типичную бандитскую внешность, чем у этих пятерых мужчин с их подвернутыми до колен штанами в заплатах, волосатой грудью и красными платками. Длинные мачете особенно подчеркивали их пиратскую свирепость.

Повесив свой гамак, я отважился войти в главный дом, где кричали и спорили все эти люди. Никто из них не обратил на меня внимания. Я присел в сторонке, стараясь понять, о чем идет разговор. Видимо, какая-то еда у них еще оставалась, потому что, заметив меня, главарь велел дать мне одну лепешку. Такое проявление щедрости вызвало явное неудовольствие остальных. Было уже очень поздно, когда я наконец забрался в свой гамак. Из соседнего дома по-прежнему доносились крики, но я почти мгновенно заснул, измученный дневным переходом.

Однако у меня были слишком напряжены нервы, чтобы спать спокойно. Встал я еще до восхода солнца. Мне хотелось уйти, пока не проснулись мои страшные хозяева. Я выбрался из дома и вдруг замер от неожиданности, увидев перед собой одного из бандитов. Мне стало неловко за свой незаметный уход, и я пустился в объяснения: мне нужно обязательно уйти пораньше, не согласится ли кто-нибудь из них проводить меня и поднести вещи? Бандит ответил, что я просто психопат. Неужели они станут тратить свои последние силы на такого сукина сына, как я? После этих слов я постарался поскорей убраться из колонии.

Голодный со вчерашнего дня, я совершенно выдохся уже через несколько часов. Когда колония окончательно скрылась из виду, я подошел к прибрежным скалам и решил отдохнуть. Настроение у меня было подавленное. Я сидел на камне, свесив ноги в воду, и вдруг заметил электрическую лампочку. Подобрав эту далекую посланницу цивилизации, я с радостью прочитал, что сделана она во Франции. Это подняло мое настроение, и, как бы в благодарность, я решил не выбрасывать лампочку, а закопать ее. Когда она была погребена, я возвел сверху небольшой холмик из камней. Может быть, большинство людей назовет мои действия глупостью. Разумеется, это была глупость. Однако она спасла мне жизнь.

Я сидел на песке и не спеша строил свою маленькую гробницу для французской электрической лампочки, приплывшей к берегам Кинтана-Роо, как вдруг увидел на берегу пятерых мужчин. Умирая от страха, я быстро спрятался за небольшую скалу. Когда мужчины подошли поближе, я разглядел, что это бандиты из колонии, все с ружьями. Бели бы я не возился со своей гробницей, то не заметил бы их бесшумного приближения. Они шли по берегу быстрым шагом и направлялись как раз в мою сторону. Хорошо, что я остановился у прибрежных скал. В двадцати ярдах от них тропинка сворачивала с песчаного пляжа в сторону, в обход этого скалистого участка, слегка выступающего в море. Бандиты прошли всего в нескольких ярдах от меня. У каждого из них на поясе болтался мачете, а в руках было ружье. Если бы они заметили мои следы, мне бы, конечно, не поздоровилось. С минуту я просто не мог шевельнуться от ужаса. Что же мне теперь делать? Идти обратно — можно наткнуться на человека, оставшегося в колонии, идти на юг — там до ближайшего пункта, где есть люди, целых двадцать миль. Намерения бандитов не вызывали у меня сомнений. Ясно, они гонятся именно за мной и обязательно ограбят меня, а то и убьют. Ведь я для них очень легкая и подходящая жертва. Мне сразу вспомнились все страшные рассказы о чиклеро и молодой археолог, убитый здесь на побережье. Эти преступники не такие уж дураки, чтобы не знать настоящей цены моего фотоаппарата.

Мне ничего не оставалось, как только сидеть тут, за скалами. И я приготовился к долгому, тревожному ожиданию, самому долгому в моей жизни. Прошла целая вечность, когда вдруг вдалеке раздался выстрел. Сердце у меня бешено заколотилось. Через некоторое время послышался шум шагов. Отказались они от погони или нет? Этого я определить не мог и не смел даже поднять голову. Наконец бандиты прошли мимо. Когда я отважился выглянуть из-за скалы, они уже были далеко.

Тогда я схватил свои вещи, и помчался по тропинке, оглядываясь каждую минуту назад. Солнце пекло невероятно, мешок был тяжелее, чем всегда, но от страха я летел как на крыльях. Несомненно, я побил тогда какой-нибудь олимпийский рекорд.

Около пяти часов дня, обессилев от быстрой ходьбы, нервного напряжения и голода, я пришел наконец к остаткам огромного кокаля, который тянулся когда-то по берегу на шесть миль. Должно быть, это был Эль-Уберо. Тут я еще не мог почувствовать себя спокойно, так как авентуреро предупреждал меня, что сторож кокаля «нехороший человек». В устах моего приятеля со шрамом это была очень нелестная характеристика. Эль-Уберо производил удручающее впечатление. Бесконечные ряды изуродованных пальм, страшные остовы разбитых складов и среди них огромное бунгало на сваях с полусорванной ржавой крышей — настоящий дом с привидениями. Часть бунгало была снесена ураганом и валялась тут же рядом.

Некоторые пальмы все же уцелели, и кокаль, бывший прежде самым крупным на побережье, не был заброшен, хотя и давал теперь совсем незначительный урожай. В море выступала большая поломанная пристань, у бунгало валялись бидоны из-под масла.

Я направился к полуразрушенному дому, где меня встретил молодой парень. Нетрудно было догадаться, что это сторож кокаля. Он отказался дать или продать мне какую бы то ни было еду и не сразу показал, где можно взять ведро, чтобы напиться из большой кадки с дождевой водой, стекавшей с крыши бунгало. Спать он мне разрешил в одном из разбитых сараев.

Я слишком устал, чтобы пререкаться с ним, и пошел вешать свой гамак. Взяв в сарае немного сушеной копры, я стал есть эту жирную, мерзкую, заплесневелую массу. Скоро меня начало тошнить, и тогда я опять отправился в бунгало, чтобы раздобыть еды, у меня ведь целый день крошки не было во рту. Парень снова ничего мне не дал, и тут первый раз в жизни мне искренно захотелось совершить убийство. Наш громкий разговор привлек внимание индейцев, живших рядом с бунгало, и, когда я, ничего не добившись, ушел, они позвали меня в свою хижину и тут же накормили тортильями и бобами. Эти индейцы, нанятые для расчистки кокаля, оказались очень хорошими людьми. Вместе со мной они с большим удовольствием ругали энкаргадо (управляющего).

Кокаль Эль-Уберо в действительности был гораздо больше, чем я подумал вначале. Раньше тут по берегу шла проезжая дорога до Рио-Индио, смытая во время урагана. Все-таки по этим местам продвигаться будет легче, а в Рио-Индио я рассчитывал найти судно, идущее до Шкалака. Один из рабочих соглашался проводить меня на следующий день до самого Рио-Индио. Это был очень великодушный поступок, так как индеец терял на кокале плату за целый рабочий день. В ту ночь я крепко спал и видел сны о сладостной мести сторожу кокаля. Впоследствии я простил ему — работа у него была нелегкая и жить он вынужден был в одиночестве на безлюдном берегу. В таком месте лишняя осторожность с пришельцем никогда не помешает.

Столько раз принимал я невинных людей за бандитов! А теперь пришла моя очередь вызывать подозрения. Кто мне поверит, если я расскажу, что прошел пешком все побережье? И действительно, вскоре меня приняли за убийцу, а немного позже первые же встреченные мною так называемые цивилизованные люди заподозрили во мне преступника и посадили в тюрьму.

К концу следующего дня я пришел со своим проводником в Рио-Индио. Там жил человек, о котором я много слышал, — Хоакин Агиляр, известный пионер Юкатана. Одно время он был крупным лесопромышленником и очень влиятельным человеком. За свою полную приключений жизнь он сколотил не одно состояние, но последнее его предприятие — Рио-Индио — из-за ураганов оказалось неудачным. В Рио-Индио у него был кокаль, теперь полностью уничтоженный. Владел он также концессией в джунглях на тысячи акров земли, где разводил крупный рогатый скот, если можно назвать это разведением, когда животные свободно бродят по джунглям и болотистой саванне, кишащей змеями. Скот тут никто не считает, и покой его нарушают лишь при заходе какого-нибудь судна, когда требуется отправить дюжину голов в Четумаль или на Косумель.

Сейчас скот был в жалком состоянии. Стада бродили по берегу моря, спасаясь от комаров, которых в джунглях было такое несметное множество, что бедные животные предпочитали умирать от голода на пустых пляжах, чем пастись в глубине леса. На берегу валялись, разлагаясь на солнце, две зловонные бычьи туши. Их осаждали сотни аур, этих отвратительных мексиканских стервятников.

Здесь, в Рио-Индио, кончалось мое сухопутное путешествие. Я заранее радовался, узнав, что сын сеньора Агиляра, только что прибывший из Шкалака, отправится обратно через несколько дней и сможет взять меня с собой. Наконец-то я был в безопасности, на пороге цивилизованного мира. Все мои страхи теперь рассеялись, и я с гордостью оглядывался на пройденный путь в двести пятьдесят миль через джунгли и дикое побережье. Каким далеким казался теперь Пуа и сколько удивительных людей встретилось мне с того дня, когда я с Мигелем из Ака впервые тронулся в путь.

Радость моя была несколько преждевременной, так как на следующий день поднялся сильный восточный ветер и помешал отплытию. Волны подымались все выше и выше, начинался шторм. В такую погоду невозможно пройти рифы у Шкалака. Пять дней мне пришлось ждать в Рио-Индио. Сгорая от нетерпения, я то и дело бегал смотреть на изогнутые и перекрученные листья пальм — этот природный флюгер, по которому можно отлично определить силу ветра. Я был как Улисс, задержанный встречными ветрами. Еще целых пять дней предстояло мне питаться тортильями и черепашьими яйцами. Первые три дня я почти непрерывно спал в своем гамаке — сказывалась вся усталость и напряжение прошедшего месяца.

На четвертый день я наконец проснулся и нашел в себе достаточно силы, чтобы осаждать сеньора Агиляра вопросами, есть ли в джунглях вокруг Рио-Индио древние развалины. Сеньор Агиляр ответил сначала отрицательно, но потом, убедившись, что я не государственный служащий и его собственности не грозит конфискация, в случае если такие развалины будут обнаружены на территории концессии, сказал, что развалины ему встречались. Кроме сеньора Агиляра и его сына, никто их никогда не видел.

С таким же волнением, как и при первых открытиях, я отправился в джунгли с Агиляром-младшим. Развалины были очень далеко, за болотами и саванной. По дороге я вдруг впервые подумал, что чувствую себя теперь в джунглях совсем как дома. Я уверенно размахивал мачете, прокладывая путь сквозь путаницу лиан.

На пути к развалинам мы увидели оленя. Агиляр выстрелил в него, но, к сожалению, только ранил животное. Потом нам долго пришлось преследовать его, однако, когда олень направился через болота, мы потеряли его след.

Среди развалин оказалось пять невысоких платформ, расположенных почти по кругу. На каждую платформу вела широкая лесенка из пяти-шести ступенек. Я сразу обратил внимание, что камни по бокам платформы были иного размера и лучше обработаны, чем на всех храмах, попадавшихся мне до сих пор. Узкие каменные глыбы длиной в два фута были очень хорошо подогнаны друг к другу и почти не скреплены. В центре самой крупной платформы я нашел поваленную колонну, скрытую под лианами, листьями и плесенью. Чтобы как следует рассмотреть колонну, я принялся расчищать платформу от растительности и через пять минут, к собственному восторгу и удивлению Агиляра, нашел фигурку из камня. Когда я очистил ее от земли, оказалось, что это точно такая же изящная каменная «свинья», какую я видел в Пуа. Агиляр тоже стал расчищать со мной платформу и вскоре нашел обломок камня — явно часть какой-то скульптуры. Через несколько минут мне попался еще один кусок камня, похожий на первый. Когда обе половины сложили, получилась голова дракона с открытой пастью и высунутым языком. Больше ничего найти не удалось, и я принялся за поиски черепков. Мы подобрали очень много разрозненных кусков ваз, по которым впоследствии в Мексике удалось определить, что эти развалины были древнее всех других, открытых мной на побережье.

Рио-Индио было основано в 700 году нашей эры — раньше, чем были покинуты города Древнего Царства во внутреннем Юкатане и Гватемале. На побережье Кинтана-Роо к временам Древнего Царства, или классического периода, относятся только развалины Рио-Индио, Танках и Шелха. Танках, основанный гораздо раньше, в период Древнего Царства достиг наибольшей величины. Может быть, после того как были покинуты крупные внутренние города, майя переселились в приморские районы. Не проходило ли это массовое переселение как раз через Рио-Индио?

Возможно, когда-нибудь Рио-Индио откроет все свои тайны, и это поможет отгадать наконец великую загадку майя: внезапно покинутые жителями большие города вроде Паленке. Вполне вероятно, что переселение шло морским путем, и, может, именно здесь следует искать ответ на вопрос о дальнейшей судьбе огромного числа майя, которые примерно к 900 году покинули вдруг большие старые города.

Перед возвращением на берег мы с Агиляром немного расчистили платформы от кустов, чтобы их обмерить и сфотографировать. На одной из платформ оказалась еще платформа, поменьше. Трудно сказать, для чего предназначались все эти сооружения. Может быть, на них стояли когда-то деревянные здания, а может, древние майя просто устраивали тут свои церемонии.

На следующий день погода все еще не установилась и я решил поохотиться в джунглях на оленей. Однако подстрелить мне ничего не удалось, и я уже готов был вернуться с пустыми руками обратно, когда заметил на краю болота маленького аллигатора. Его я отдал индейцам на ранчо, что доставило им немалую радость. Индейцы едят мясо аллигатора, а кожу за приличную цену продают в Четумале.

На шестой день моего пребывания в Рио-Индио ветер наконец немного утих. Я попрощался со старым сеньором Агиляром и поднялся на борт шлюпа с красными парусами. Свежий ветер понес нас через узкий проход в рифах. Впервые со времени приезда в Пуа я опять посмотрел издали на окаймленное джунглями побережье Кинтана-Роо, но теперь я смотрел на него совершенно другими глазами. Для меня оно больше не было тайной. Это был мой берег — берег, где я провел сорок незабываемых дней и узнал так много.

До Шкалака судно шло десять часов, включая короткую остановку у заброшенного кокаля Гуадалупе. Там мы ныряли на дно прибрежной отмели и собирали среди песка огромные, похожие на камни раковины.

Было уже темно, когда вдали показался маленький маяк, построенный вблизи Шкалака. Мы подходили все ближе и ближе к пенистому рифу, и наконец рулевой направил судно между двумя маленькими буями, отмечавшими узкий проход, за которым начинались спокойные воды побережья.

Я очень волновался, когда мы подходили к деревянному причалу Шкалака. В первый момент я был просто оглушен шумом и суетой на пристани, где стояла довольно большая толпа. Впервые за последние шесть недель передо мной оказалось так много народу. Чувствовал я себя очень странно, был как-то подавлен и не сразу решился выйти на эту людную пристань. Попав наконец в цивилизованный мир, я уже с сожалением вспоминал о диком, пустынном побережье Кинтана-Роо. Все вокруг казалось мне безобразным и неестественным — заглушенный шум генератора, мерцание электрических лампочек, освещавших грязный песок улиц, вой радио, большая пристань и толпа. Не было больше отдаленного рокота рифов и шума ветра в деревьях, даже небо казалось не таким ярким над этими городскими огнями, погасившими маленькие звезды.

На пристани было много непривычных, забытых предметов: велосипед, фабричные ящики, резиновый шланг. Я начинал жалеть, что приехал сюда. Хотя на побережье Кинтана-Роо мне пришлось пробыть совсем недолго, я уже не воспринимал и не хотел воспринимать современный мир как свой собственный. До сих пор меня интересовали только дела джунглей, мои друзья из Тулума и одинокие кокалеро.

Но, выйдя на пристань, я преодолел эту первую реакцию, подумав о том, что теперь мне не придется размышлять, где повесить свой гамак и как раздобыть еду. Пища, насущная пища, так же как и вода, слишком долго занимала все мои мысли, и теперь мне еще трудно было представить себе, что может существовать мир, где во всем этом нет недостатка. Я стал перебирать в памяти все, о чем так страстно мечтал: джин, тонизирующие напитки, лед, сладости, мясо и многое другое. Теперь-то уж все это будет к моим услугам.

Однако мне пришлось разочароваться. Шкалак, который я принял было за крупный поселок, оказался всего лишь деревушкой, где недавно во время опустошительного урагана погибла половина населения, смытого в море страшной волной. Тут и в помине не было тех маленьких гастрономических чудес, которые могли бы примирить меня с цивилизованным миром. Когда я спросил о напитках со льдом, мне показали на некрасивый дом из бетона, которым владел полумексиканец-полуангличанин, по имени Колдуэлл. Еще совсем недавно он считался здесь миллионером, но ураган разорил его.

Я вошел в дом и оказался в грязной кухне, где мистер Колдуэлл расхаживал в своих домашних туфлях. Ни джина, ни тонизирующих напитков у него не было, но из обшарпанного холодильника он извлек замороженную бутылку пепси-колы. Жалкая замена! Неужели это и есть награда за все мои мучения — безобразный мир суррогатов, наш собственный мир? Почувствовав себя тут чужим и одиноким, я направился к пристани, чтобы снова вернуть себе красоту побережья, которое теперь считал своим.

На следующий день Агиляр-младший должен был отвезти меня в Британский Гондурас. До Белиза оставалось всего лишь шестьдесят миль. С Агиляром я проплыву только половину этого пути. Он переправит меня через пролив, отделяющий Мексику от британской колонии, и довезет до Сан-Педро, маленького поселка на одном из многочисленных островов, замыкающих с юга вход в залив Четумаль. Остров этот назывался Амбергрис-Ки.

Добравшись до пристани, я увидел, что там все еще толпятся люди и о чем-то отчаянно спорят с сеньором Агиляром. Когда я подошел, спор прекратился и толпа расступилась, давая мне проход. Сеньор Агиляр объяснил в двух словах, что тут происходит. Оказывается, жители поселка, узнав о его намерении взять меня с собой в Британский Гондурас, стали единодушно отговаривать его от такого шага. Никто не сомневался, что я бандит и непременно убью сеньора Агиляра. Как я потом узнал, у жителей Шкалака были особые причины относиться с подозрением ко всем пришельцам вроде меня. Пять месяцев назад в Шкалак из Четумаля прибыли трое таких же чужестранцев и тоже обратились к какому-то рыбаку с просьбой переправить их в Британский Гондурас. Когда рыбацкое судно вышло в открытое море, бандиты выстрелом в затылок убили двух человек из его команды, а третьему приказали вести судно к самой пустынной части гондурасского побережья. Разумеется, такая трагедия не могла не насторожить жителей Шкалака. Они стали относиться подозрительно к любому пришельцу, особенно к тем, кто хотел добраться до Белиза. Молодому рыбаку, который остался в живых, удалось скрыться от бандитов. Кажется, он прыгнул в кишащие акулами воды залива Четумаль и спасся вплавь.

Мне оставалось только надеяться, что сеньор Агиляр не бросит меня и сумеет как-нибудь убедить этих людей, что я вовсе не преступник и не способен на убийство. Я даже пробовал показать свой паспорт, но это не пошло мне на пользу, потому что мое лицо на фотографии, как это всегда бывает в паспортах, вышло противным и злым.

Все же на рассвете судно отчалило от берега. Мы проплыли мимо тихого в этот час поселка. Теперь, при дневном свете, я увидел, что это всего лишь горстка жалких деревянных и бетонных домишек. С трех сторон их окружали мангровые болота.

Мы плыли вдоль побережья на юг, пока не достигли узкого пролива Бакалар-Чико. По-видимому, это был искусственный канал, отчленяющий остров Амбергрис-Ки от побережья Кинтана-Роо. Здесь как раз и проходила граница Британского Гондураса с Мексикой. Канал этот вел в залив Четумаль. Сквозь его кристально чистую воду было видно, как сильное течение прижимает ко дну редкие водоросли.

Этим проливом шли почти все суда из южной части Кинтана-Роо, так как до «войны рас» через Бакалар с Белизом велась оживленная торговля цветной древесиной и другими товарами. С Бакаларом связано также имя Гонсало Герреро, испанца, высадившегося на острове Косумель за одиннадцать лет до Кортеса. Впоследствии он отказался вернуться в Испанию или же присоединиться к Кортесу и, став во главе отрядов майя, оказывал сопротивление испанским завоевателям. Через пролив Бакалар-Чико Герреро посылал против испанцев лодки. У Бакалара он потом и умер, по-прежнему оставаясь во главе войск майя.

Не знаю, что произошло бы в случае его победы, но я невольно сравниваю жалкий поселок Шкалак с могущественными городами Тулум и Чунйашче. Со времени прихода сюда испанцев положение майя резко изменилось. Все американские индейцы обречены теперь на нищету. От Аляски до Огненной Земли индейцы Нового Света получили от белых лишь болезни, беды, разорение. Современные индейцы не приобрели ничего, в чем бы им могли позавидовать их предки.

К полудню мы вышли из узкого канала в синие воды неглубокого залива Четумаль и продолжали плыть вдоль подветренной стороны острова Амбергрис-Ки. Глядя на берег английской колонии, я, конечно, думал, что уж теперь-то все мои нескончаемые мучения останутся позади. Через несколько дней я доберусь до аэродрома, и он свяжет меня с остальным миром.

У меня опять появилась тысяча всяких забот, которые еще совсем недавно не могли занимать моих мыслей. Мне надо было телеграфировать о своем прибытии французскому профессору в Мериде и моим обеспокоенным, а может быть, даже отчаявшимся родителям. Я вспомнил также Болла, университет и все, что ждало меня в том странном мире, который был очень далеко от этого песчаного побережья и мангровых болот. Как грустно мне было расставаться с Кинтана-Роо…

Вдруг впереди, где-то среди пальм, показалась красная двускатная крыша. Мы подходили к Сан-Педро. И вот, ликуя от радости, под струями неожиданно хлынувшего ливня я вступил на землю Британского Гондураса.

Ту ночь мне пришлось провести в тюрьме…

10. О драконах и полицейских

Гордо шагая по главной улице города Сан-Педро, я направлялся к полицейскому участку и вовсе не думал о том, что вежливость и цивилизация не синонимы. На минуту задержавшись около универмага, я снова устремился к грязно-белому деревянному зданию, на котором развевался английский флаг. Это меня и погубило.

В тот день тишину города нарушали печальные звуки траурного марша. Хоронили ребенка, и весь город во главе с любительским оркестром шел за гробом. Население Британского Гондураса состоит в основном из цветных, так что больше всего здесь было чернокожих ребятишек, одетых в яркие ситцы.

Я поднялся на террасу полицейского участка и остановился перед высоким полицейским, полунегром-полуиндейцем, который, почтительно вытянувшись, наблюдал за процессией. В городе без всякого порядка были перемешаны дома английской колониальной архитектуры и индейские хижины, крытые пальмовыми листьями. Это была британская колония из книг моего детства. Какое бы разочарование она принесла моей няне!

Похоронный марш все еще звучал у меня в ушах, когда полицейский обратился ко мне.

— Что скажешь? — спросил он с карибским акцентом, по-особенному растягивая слова.

Я готов был броситься ему на шею — так давно мне не приходилось слышать английской речи. На минуту я растерялся, не зная, с чего начать разговор, и вообще не зная, о чем говорить. Наконец мне удалось вымолвить по-английски, что я хочу сообщить слуге ее величества о своем прибытии в Британский Гондурас. Услышав эти слова, «любезный полицейский» сразу переменил позу, подтянулся и полез в карман за ключами. Потом он молча открыл дверь в небольшое помещение, вошел туда, взял свою фуражку, надел ее на голову и важно опустился на вращающийся металлический стул за большим письменным столом. Теперь он представлял собой отличную карикатуру на бездушного чиновника.

— Что скажешь? — снова повторил он.

Мне бы надо было держаться осторожнее, ведь против меня был выставлен артиллерийский дивизион хитрой государственной администрации. Но я не придал этому значения и с прямотой чиклеро стал рассказывать о себе. Загорелый и обветренный, все еще в своих разбитых сандалиях, я чувствовал себя немного неловко в этом чистом служебном помещении. Я давно не был в стенах учреждения, и теперь все здесь подавляло меня — стулья, письменный стол, блестящий хромированный радиопередатчик на стене позади полицейского.

Казалось, что королевский герб и пачки внушительных на вид бумаг, аккуратно разложенных на металлическом стеллаже, насмешливо смотрят на меня сверху вниз. Только красочный календарь какого-то местного владельца содовых заводов выделялся ярким пятном на общем строгом фоне.

Пробормотав что-то насчет двухсот миль, пройденных мной пешком, полицейский вдруг резко спросил:

— А виза у тебя есть?

Я сразу вспомнил свой разговор в английском посольстве в Мехико. Казалось, он происходил сотни лет назад.

— Визы у меня нет, — ответил я. — Я француз, а французам не нужна виза для въезда в английскую колонию.

Потом я промямлил что-то насчет распространения англо-французского соглашения на колонии. На все мои слова полицейский твердо ответил:

— Без визы нельзя въезжать в Британский Гондурас. Возвращайся, откуда пришел.

Он был непреклонен. Закон есть закон. Без визы никто не имеет права на въезд в Британский Гондурас, а въезжать в колонию через Сан-Педро вообще нельзя. После этого полицейский подробно рассказал мне, как в Гондурас из Мексики прибыли трое головорезов — те самые типы, что причинили мне столько хлопот в Шкалаке. По всей видимости, они ограбили крупный банк где-то в Соединенных Штатах и вот совсем недавно, убив двух рыбаков на лодке, нанятой в Шкалаке, незамеченные проехали через Британский Гондурас и скрылись в собственно Гондурасе. Тогда-то и был издан указ, запрещающий въезд в колонию через Сан-Педро или через любой другой пункт на границе, за исключением Четумаля.

Другими словами, я был еще обвинен и в нарушении границ.

— Возвращайся, откуда пришел! Закон есть закон, — упрямо повторял полицейский, видимо следуя наказу своего начальника из Белиза.

Я подробно стал объяснять, почему мне нельзя вернуться туда, откуда я пришел. Рассказал ему о болотах, о сорока днях пути пешком, однако полицейского это не проняло, и я уже чувствовал, что проигрываю эту последнюю битву своей экспедиции.

Я снова принялся толковать об англо-французском соглашении, но все было бесполезно. Соглашение недавнее, до Сан-Педро оно дойдет нескоро. Полицейский протянул мне лист дрянной желтой бумаги в мелкую линейку — один из тех бланков, на которых чернила сразу же расплываются, — и велел написать автобиографию с объяснением, зачем, когда и откуда я прибыл в Британский Гондурас. Должно быть, я написал не то, что надо, если судить по виду полицейского, который с большим трудом разбирал вслух такие слова, как «исследователь» и «пешком». Потом я сообразил, что они действительно звучат непонятно. Одно означает профессию, другое — «средство передвижения».

Полицейский перевел дух и постарался не показывать своего удивления. Когда он спросил, сколько у меня с собой денег, я стал шарить в своем заплесневелом, отдающем сыростью мешке и извлек оттуда смятые аккредитивы и пачку сильно замусоленных мексиканских денег. Всего сорок долларов. Какое-то мерзкое постановление местных властей, напечатанное мелким шрифтом, утверждало, что суммы этой было недостаточно.

— Ничего не поделаешь, парень, придется тебе вернуться откуда пришел, — снова сказал полицейский, с торжеством зачитывая закон, осуждающий меня.

Я попытался сослаться на дипломатическую неприкосновенность своего отца, забывая, что мне уже исполнился двадцать один год. Потом попросил свидания с французским консулом, но здесь не было никакого консула. В конце концов полицейский все же сжалился надо мной.

— Сегодня вечером я свяжусь с Белизом по радио, — произнес он и затем, словно распуская двор, встал и вышел из комнаты.

Исполнив свой служебный долг, полицейский стал несколько добрее, и я отважился спросить у него, где можно повесить гамак, пояснив, что мне нужна только крыша над головой. Этим замечанием я безнадежно унизил себя в глазах служителя закона и вызвал его презрение.

Оставив в полицейском участке свой мешок, я направился прямо к магазину. Еда еще раз примирила меня с цивилизацией. Я постарался напичкать себя всем, чем только мог, чтобы заглушить свою злость и разочарование. Ведь я мечтал о королевском приеме, о торжестве в английском стиле, представляя себя с бокалом в руке где-нибудь в уютном клубе у большого камина. Вместо этого я глотал сардины и шоколад у деревянного прилавка, а все жители поселка останавливались, чтобы поглазеть на чудака, появившегося на Амбергрис-Ки.

Пока я стоял в магазине и насыщался, мысли мои были снова на побережье. Я вспомнил голодных кокалеро, нищую деревушку Тулум, и мне стало стыдно. Какую радость доставила бы им хоть одна банка консервов! Как несправедливо, что у одних целые горы еды, а другие должны жить впроголодь, питаясь лишь черепашьими яйцами да кукурузой, добывая все в поте лица своего. Первый раз я оценил возможность цивилизованного человека получать пищу без особых усилий. Теперь, уже себе во вред, я набросился на плитки шоколада и маслины. Довольно скоро мой желудок дал знать, что он слишком основательно привык к простой пище побережья.

Заплатив за покупки мексиканскими деньгами и получив сдачу долларами Британского Гондураса, я вернулся в полицейский участок. Полицейский сидел у своего радиоприемника и крутил на нем ручки, произнося при этом особые каннибальские заклинания, видимо совершенно необходимые для получения ответа из приемника. «Громко и ясно», — говорил он. «Громко и ясно», — доносилось в ответ сквозь шумы и хрипы. «Виза необходима, не имеет права на въезд, сумма недостаточна, должен вернуться». Отрывисто щелкнув, приемник замолчал.

— Мы не можем оставить тебя, — сказал полицейский, — у тебя нет ни визы, ни нужной суммы, чтобы гарантировать проезд во Францию.

Я стал доказывать, что необходимая сумма у меня будет, как только я попаду в Белиз, где есть банк. Я нарочно не брал с собой много денег, чтобы меня не ограбили.

Полицейский улыбнулся. Такие истории ему приходилось слышать уже не раз.

— Ничего не поделаешь, голубок, — сказал он. — А пока ты еще здесь, придется тебе посидеть под замком.

Я чувствовал свое полное бессилие и сотрясал деревянные стены полицейского участка громкими протестами, снова требуя свидания с французским консулом. Хотя в стране и не было консула, но в каком-то маленьком справочнике я случайно прочитал, что представитель консульства там все же есть. Я уговорил полицейского еще раз связаться с Белизом. Оттуда пришел ответ, что сейчас конец недели, связаться с вице-консулом до понедельника невозможно. Выключив эту адскую машину, полицейский снова достал ключи и открыл массивную дверь с железными запорами.

— Вы собираетесь посадить меня под замок?

— Нет, просто держать у себя на глазах, — ответил он весело.

В тюрьме мне пришлось провести два дня в ожидании решения своей участи. За это время я старался навести порядок в своих мыслях и в своем имуществе, которое не разбирал с самого начала путешествия.

Одну за другой доставал я из хенекенового мешка слипшиеся от плесени вещи — все, что взял с собой или приобрел по пути. Половина этой тяжелой ноши оказалась совсем бесполезной в моем путешествии, например махровое полотенце или моя куртка, покрытая теперь сплошным зеленым слоем плесени. Куртку я отослал в чистку и получил ее на следующий день, снова голубую, вместе со счетом: пятнадцать центов за работу и семьдесят пять за два галлона жидкости, которые пришлось извести на нее.

Помимо того из мешка было извлечено множество небольших пакетов, фотопленка, мешочки с черепками, нефритовые бусины, обсидиановое лезвие, записные книжки (невероятно потрепанные и замусоленные) и карта побережья, усеянная теперь всюду точками, обозначающими места открытых мной развалин.

Из всех моих находок шестнадцать не были отмечены на карте доктора Альберто Руса, шестнадцать мест, где до меня, как я тогда думал, еще никто не был. Позже мне удалось изучить данные о Кинтана-Роо более тщательно, и оказалось, что в двух местах из шестнадцати уже кто-нибудь побывал, пункты просто не были отмечены на моей карте. Но и в таком случае оставалось все же целых четырнадцать археологических находок — вполне хорошая награда за все мои старания. В общей сложности в течение первого и затем второго путешествия я открыл больше ста храмов, пирамид, насыпей и других построек некогда могущественной, хотя и малоизвестной, культуры восточных майя — культуры мореплавателей.

Я первый прошел пешком побережье Кинтана-Роо и вернулся с ценными сведениями о поселениях древних майя. Впервые наметилась полная картина их приморских владений. Мой пикник в Тепостлане закончился открытием совершенно неисследованных районов, ждущих дальнейшего изучения археологов.

Из мешка на пол тюрьмы упал листок бумаги с синими готическими буквами и три глиняные фигурки, полученные от Густава Реглера. Я взял карандаш и вычеркнул на листке слово «Дарьен», оставив только слова «Экспедиция Кинтана-Роо».

Итак, первая моя экспедиция закончилась. Что же касается глиняных фигурок, теперь я мог без труда сказать, что все они были поддельными.

Французский вице-консул, с которым мы наконец связались в понедельник, сразу же внес за меня необходимый залог. Оказывается, последние три недели его без конца осаждали мои родители, посылая отчаянные телеграммы о моем исчезновении.

Скоро моторный катер уносил меня в Белиз.

11. Опять в Кинтана-Роо

Открыть руины, многие столетия затерянные в джунглях, не так уж трудно. Во всяком случае это намного легче, чем пробираться сквозь административные лабиринты археологического музея. Я это понял сразу же, как только вернулся в цивилизованный мир.

До тех пор я наивно думал, что карта руин, привезенная мной из Кинтана-Роо вместе с черепками и фотографиями, потрясет всю археологию. К моему удивлению, этого не произошло. И даже когда мои притязания стали более скромными, я неизменно натыкался на барьеры, существующие между профессионалами и непрофессионалами в любой области. В затхлых вестибюлях музеев я чувствовал себя куда более одиноким, чем в джунглях. Я открыл руины, еще никем не виденные, но меня никто не хотел признавать их открывателем.

Мне предстояло доказать, что было мной открыто, и я нянчил своего археологического младенца среди исследователей, которые привыкли считать важными и интересными только свои личные начинания. Таким образом я узнал о множестве чужих планов, тогда как мои собственные оставались без внимания. Их просто, не замечали. Однако я чувствовал, что отступать нельзя. Мое путешествие не должно быть бессмысленным, поэтому надо стараться, чтобы обо всех открытых мною руинах было напечатано где следует. Я надеялся, что на побережье в конце концов отправятся опытные археологи.

Прежде всего я отнес свои карты и находки в Археологический институт в Мехико, где меня встретил директор, доктор Игнасио Берналь. Около трех месяцев назад он напутствовал меня в дорогу, ему-то я и был обязан своим первым знакомством с майя.

Мои открытия очень заинтересовали его, но не удивили. По его словам, археологи каждый год находят все новые и новые следы различных доколумбовых цивилизаций в Мексике. Культура майя лишь одна из них. Каждое новое открытие добавляет еще частицу к тому материалу, которым располагает институт, — к сотням открытых, но еще не изученных археологических объектов.

И все же мои находки вызвали особый интерес среди специалистов по культуре майя, так как проливали свет на район, до сих пор очень мало известный.

Институт как раз готовил новую подробную карту штата Юкатан и территории Кинтана-Роо. Открытые мною памятники, нанесенные на эту карту, значительно меняли всю археологическую картину побережья, считавшегося до сих пор почти пустынным.

Пока в институте исследовали мои черепки, я познакомился со справочником по керамике майя. Там воспроизводились рисунки тысяч керамических обломков, и по ним я уяснил себе, какую ценную информацию могут дать мои черепки.

В институте я также узнал, что человек может претендовать на археологическое открытие лишь в том случае, если докажет, что до него в этом месте никто не был. В археологии, как и во многих других областях, открыть — значит найти уже забытое, и тут важно определить, что считать памятью. Прежде чем я смогу уверенно судить о ценности сделанных мной открытий, мне придется очень подробно ознакомиться со всеми экспедициями и путешествиями по Юкатану хотя бы за последние сто лет. К счастью, до меня ни один человек, во всяком случае ни один археолог, не прошел побережье пешком. И в этом нет ничего удивительного. Все люди, хорошо знающие джунгли Центральной Америки, считают просто чудом, что я не схватил там тропическую лихорадку или дизентерию, которые могли бы сыграть для меня роковую роль.

Однако с моря побережье Кинтана-Роо исследовали довольно многие, и среди них Джон Ллойд Стефенс и Фредерик Казервуд, открывшие в 1843 году Тулум. Они побывали на побережье еще до восстания индейцев майя. Следующая значительная экспедиция была организована только восемьдесят лет спустя, в 1922 году, доктором С. Г. Морли и доктором Самюэлем К. Лотропом. Они тоже исследовали Кинтана-Роо с моря. С доктором Лотропом я имел счастье беседовать в Гарварде. Он сказал мне, что со времен его путешествия на побережье едва ли что-нибудь изменилось. С доктором Морли они работали в основном в Тулуме. Это было первое серьезное изучение города.

Я узнал также, что в Тулуме были найдены две стелы с выбитыми на них датами. К сожалению, судно, на котором их везли из Тулума на Косумель, утонуло во время шторма в Юкатанском проливе, и весь груз погиб.

В 1926 году побережье Кинтана-Роо исследовала еще одна американская морская экспедиция во главе с Грегором Мейзоном и археологом Гербертом Спинденом. Спинден, сотрудник Музея Пибоди в Гарварде, во время этой экспедиции открыл много неизвестных до сих пор археологических объектов на острове Косумель и на побережье. Среди них особенно выделяется Памуль и Шкарет, а также маленький храм Йочак, где побывал и я, думая, что открыл его первый. Но больше всего меня заинтересовало то, что экспедиция Мейзона — Спиндена прошла на моторной лодке лагуну у Бока-де-Пайла. Сначала через узкий пролив они проникли в большую лагуну, а потом через второй пролив — в малую. На берегу первого пролива был открыт великолепный храм, а у малой лагуны несколько крупных храмов и высокая пирамида. Место это они назвали Муиль, хотя, на мой взгляд, его надо бы назвать Чунйашче — по имени индейского поселения вблизи развалин. Несомненно, это те самые развалины, которые видел и я. Грегори Мейзон описал их вместе с другими развалинами в своей книге «Серебряные города Юкатана». В Муиле он насчитал двенадцать храмов и других культовых сооружений и «бесчисленное множество полностью разрушенных построек». Они покидали Муиль (или Чунйашче), чувствуя, что это место заслуживает «дальнейшего пристального изучения». Необходимость в таком изучении заставила и меня принять решение вернуться туда в будущем, чтобы исследовать Чунйашче и всю лагуну. Я правильно определил, что это был центр всех прибрежных поселений майя.

Та же экспедиция исследовала развалины Санта-Роса, обозначив их на карте словами «Чак-Мооль» — в честь божества, разбитую статую которого я встретил на побережье. Но других развалин они не заметили, хотя и проплыли всего в нескольких сотнях ярдов от них.

Кинтана-Роо привлекала разных исследователей и искателей приключений. В 1929 году Чарлз Линдберг производил аэрофотосъемку побережья. На снимках оказались многие храмы, до тех пор никому не известные. Рассматривая теперь эти фотографии, я узнал высокую пирамиду в Чунйашче Шее нетрудно было узнать по расположению у лагуны. Затем я разглядел храм Йочак и развалины Пуэрто-Чиле, куда по суше до меня никто не добирался, я же попал туда спустя двадцать девять лет после съемки Линдберга.

Однако с воздуха нельзя сфотографировать руины в глубине тропического леса. Ни один объектив не сможет проникнуть за густую крону высоких деревьев и кустарников.

Просматривая теперь литературу, я увидел, что участок побережья от Пуа до северо-восточной оконечности Юкатанского полуострова, а также окрестности Тулума, и особенно берег у Шкарета, изучались довольно тщательно разными исследователями. Десять лет назад там побывал Лоринг Хьюен, коммерсант из Нью-Йорка, он исследовал побережье и обнаружил развалины. Член нью-йоркского Клуба исследователей Хьюен работал в тесном контакте с разными музеями. В археологии это был один из тех последних представителей богатой и образованной элиты, которые тратят значительную часть своих средств и времени на решение важных проблем культуры. К сожалению, подобно многим «непрофессионалам» Хьюен не получил должной поддержки, хотя у него было гораздо больше практического опыта в исследовании Восточного Юкатана, чем у большинства профессиональных археологов.

По брошюрам, изданным Институтом Карнеги, я познакомился также с исследованиями доктора Уильяма Сандерса, молодого археолога, довольно долго изучавшего развалины Танках близ Тулума. Доктор Сандерс стал затем исследовать территорию и вдали от берега. Он шел в направлении Чумпома и встретил там немало новых археологических объектов.

Благодаря помощи гарвардского Музея Пибоди, возглавляемого доктором Джоном Бру, а также консультациям Самюэля Лотропа, Гордона Уилли, Уильяма Булларда-младшего и Ледьярда Смита мне за два года удалось определить, какие из моих археологических открытий не были еще никем упомянуты. Теперь я понимал, что все мои находки имеют определенное значение для более полного и ясного представления о поселениях майя на побережье Кинтана-Роо. Они подтверждали также, что майя были хорошими мореходами.

После просмотра всех материалов я определил, что могу претендовать только на четырнадцать археологических объектов из открытых мной шестнадцати. Однако и эта цифра была достаточно внушительной, чтобы соблазнить меня на второе путешествие. Я с самого начала чувствовал, как много тайн хранит еще Кинтана-Роо. Да и можно ли было думать, что во время своего неорганизованного и опасного путешествия я сумел обнаружить хотя бы половину того, что скрыто еще в джунглях.

В библиотеке Гарвардского университета мне удалось раскопать такой удивительный документ, как «Album Monografico de Quintana Roo». Это политическое сочинение, выпущенное в виде иллюстрированного журнала, должно было убедить мексиканцев заселять «новую территорию». Напечатали его после окончания последней мексиканской революции и подписания мирного договора с индейцами Чан-Санта-Круса. Оно содержит много ценных сведений об индейцах, их вождях, сражениях и победах, но, разумеется, индейцы показаны в ней не без предубежденности. В этой книге, а также в работах археологов Альфонсо Вилья Рохаса и Томаса Ганна из Велиза я вычитал некоторые подробности из истории индейцев Чан-Санта-Круса, истории, еще почти неизвестной и ненаписанной.

Чем больше я знакомился с археологией майя, тем яснее понимал, что всякая серьезная археологическая экспедиция в Кинтана-Роо потребует немалых денежных средств, намного превышающих возможности любого университета. Чтобы тщательно обследовать археологический объект и произвести раскопки, нужен целый отряд археологов, разных опытных специалистов и десятки рабочих. Доставить оборудование и всех участников экспедиции в Кинтана-Роо — задача не только трудная, но и дорогостоящая. Для составления точных планов четырнадцати открытых мною объектов потребовалось бы много лет и огромные средства. Кроме того, в археологии существуют сотни других задач, более неотложных, по мнению мексиканского правительства и многих университетов, как в самой Америке, так и за ее пределами. Поэтому мне пришлось распроститься с мыслью увидеть в ближайшем будущем свои находки подробно исследованными и изученными. Если же я снова захочу отправиться в Кинтана-Роо, то путешествовать мне придется на собственные средства и в сопровождении лишь своих друзей да, быть может, одного археолога.

Я сразу понял, что расчистить развалины мне будет не по силам — ведь при этом надо уничтожить всю растительность вокруг да к тому же как-то укрепить сооружения, чтобы они не обрушились, как только с них сорвут все лианы и корни. Как это ни парадоксально, но то, что разрушает храмы (деревья и другая растительность), то и сохраняет их. Чтобы не повредить постройку, археологи нашли остроумный метод расчистки. Они поджигают выросшие на развалинах деревья, и в течение нескольких дней стволы и корни понемногу тлеют и наконец совсем сгорают. Оставшиеся от выгоревших корней узкие щели заделывают потом цементом. Таким образом развалины оказываются скрепленными густой сетью прочных зацементированных каналов. Но, увы, способ этот, как бы он ни был хорош, требует специалистов и определенных материалов, а это мне вовсе не по карману.

По моим фотографиям и по найденным черепкам можно было определить, что все развалины, кроме Рио-Индио, относятся к периоду Майяпан. Это был период расцвета в истории майя, который продолжался примерно с 1250 года по 1450 год нашей эры. В этот период индейцы майя сохраняют свое главенство на Юкатане в полисе Майяпан, который объединял вокруг себя большинство городов полуострова. Можно сказать, что это была эпоха «Ренессанса майя». В те времена возводились прекрасные города, многие храмы в них были украшены рисунками, в которых чувствуется влияние тольтеков. Именно тогда побережье Кинтана-Роо достигло наивысшего расцвета. Этому, несомненно, способствовала процветающая торговля.

Судя по образцам керамики и архитектурному стилю, Рио-Индио относился к более раннему периоду (ошибочно названному Древним Царством), расцвет его длился от 200 до 900 года.

Начало учебы прервало мою дальнейшую работу в области археологии, и я принялся за более унылое исследование балансов и финансовых отчетов в Гарвардской коммерческой школе. С каждым днем надежда вернуться в Кинтана-Роо становилась все более смутной, но я непрестанно думал о побережье, о джунглях, о прекрасных пустынных пляжах. Здесь, в Кембридже, я был слишком далек от простой жизни индейской деревни и кокалей. Что там теперь делает Канче и все те люди, с которыми я встречался? Разве мог я забыть восходы солнца, утреннюю дымку над гигантскими сейбами, голоса птиц по берегам лагуны и суровые, но дружеские лица индейцев, которые делили со мной пищу и кров? Я твердо решил вернуться в Кинтана-Роо, но судьбе было угодно оттянуть мою поездку.

В Кинтана-Роо я приобрел вкус к приключениям и познал волнение первооткрывателя. Теперь меня потянуло в более отдаленные районы земного шара. Когда я изучал право в Париже, мне случайно попалась в руки тибетская грамматика. Начав с нее, я понемногу увлекся и всеми другими тибетскими делами. И вот теперь, когда закончился мой первый учебный год в Гарвардском университете, у меня оказалось достаточно времени и денег, чтобы приняться за интересное дело. Благодаря щедрости одного бостонца и содействию Музея Пибоди и Йельского университета мне удалось организовать экспедицию в Гималаи. Ведь после путешествия в Кинтана-Роо я как-никак слыл исследователем.

Ровно через год с того дня, когда я впервые ступил на берег Кинтана-Роо, самолет уносил меня в Нью-Йорк вместе с одним этнографом, тоже отправлявшимся в Непал и Гималаи. На этот раз я был хорошо снаряжен и наилучшим образом подготовлен к путешествию, которое оттягивало еще на год мое возвращение в Кинтана-Роо.

Ни тибетские монастыри, ни торжественная красота Гималаев не смогли заставить меня забыть Кинтана-Роо, землю, где я впервые ощутил трепет перед неведомым. В Непале вместе со своим спутником Алланом Тиолье я исколесил почти восемьсот миль в районе Эвереста, поднимаясь к высокогорным долинам, где еще никто не бывал. Как всякого путешественника и исследователя в Гималаях, меня сопровождали носильщики, офицер связи и опытные проводники — шерпы.

Вернувшись из Гималаев, я понял, что с этого времени вся моя жизнь будет посвящена исследованию неизвестных и малоизвестных областей.

Теперь уже можно было подумать и о возвращении в Кинтана-Роо. Я хорошо понимал, что нельзя рассчитывать на денежную помощь какого-либо музея, и собирался совершить второе путешествие на свой счет.

Я хотел вернуться в те же места, где уже побывал, надеясь найти там новые развалины, которые проглядел раньше. Теперь я был лучше подготовлен и имел опыт первого путешествия, поэтому чувствовал уверенность, что на этот раз сумею исследовать побережье более основательно.

Готовиться к экспедиции я начал в Париже. Рассматривая карту Кинтана-Роо и вспоминая злоключения своей первой поездки, я решил, что лучше всего ехать туда морем, а потом использовать судно как плавучий лагерь. Это создаст максимум удобств и облегчит поиски пропущенных раньше храмов.

Теперь надо было найти себе попутчиков, а по опыту гималайской экспедиции я уже знал, как это трудно, особенно если ты ограничен в средствах. Но все-таки в Париже нашлись желающие поехать со мной, и среди них молодая французская журналистка и молодой юрист — исследователи не ахти какие, зато хорошие друзья. У обоих достаточно времени и средств для такой поездки.

Из Парижа я улетел снова в Нью-Йорк, рассчитывая раздобыть там необходимые для экспедиции средства. Однако мне пришлось проболтаться в Нью-Йорке целых три месяца. Чтобы как-нибудь заработать деньги, я пытался писать статьи о Гималаях, но в то время они никого не интересовали. Единственное, что могло привлечь внимание журналов и газет, был пресловутый снежный человек, а мы привезли из экспедиции сведения, опровергающие его существование, что делало меня еще более непопулярным. Многие годы газеты печатали под броскими заголовками сообщения о снежном человеке, основанные на довольно скудных или просто вымышленных свидетельствах о «его» существовании.

К концу сентября мне уже казалось, что сборы мои будут длиться вечно. Из Франции пришло письмо от моего друга юриста, который сообщал, что его свободное время истекло и ехать он не может. Я уже готов был впасть в отчаяние, когда вдруг совершенно неожиданно сбылись все мои надежды.

Благодаря стараниям Джима Драута, молодого редактора объемистого американского еженедельника «Текущая неделя», я получил часть необходимых мне средств, и почти в то же самое время мне встретился владелец яхты, готовый сдать экспедиции свое судно за очень умеренную плату.

Судно называлось «Каролина». Это была шхуна пятидесяти шести футов в длину с роскошными, обшитыми дубом каютами — всего на десять человек. Ее капитан, граф Грабовский, друг моего младшего брата, был обаятельный и смелый человек. На этом судне он сумел за восемьдесят четыре дня один пересечь Атлантический океан от Гибралтара до Нью-Йорка. Нельзя было найти более подходящего капитана, чем Грабовский, и он охотно отправлялся со мной в это далекое путешествие.

Не имея возможности нанять для яхты команду, я искал попутчиков, готовых не только разделить со мной все невзгоды в джунглях, но и пуститься в долгое морское путешествие, которое должно было закончиться в голубых водах Юкатанского пролива.

Из Парижа я получил только один благоприятный ответ — от Мари-Клер де Монтеньяк, моей приятельницы, чье страстное желание принять участие в экспедиции можно было сравнить разве что с ее привлекательной внешностью и отсутствием всякого опыта. Она не так давно окончила школу и теперь пробовала свои силы в журналистике. Сначала я даже слышать не хотел о том, чтобы взять ее с собой. Кинтана-Роо казалась мне совсем неподходящим местом для женщины. Что же касается морского опыта Мари-Клер, то он сводился к единственной увеселительной поездке вдоль побережья Французской Ривьеры на маленькой парусной лодке. Грабовский просто пришел в ужас от этой кандидатуры, и я приложил немало усилий, чтобы уговорить его взять Мари-Клер в команду «Каролины».

— По крайней мере она сможет готовить, — рискнул я вставить слово. На самом деле готовить она не умела.

Не теряя времени, Мари-Клер вскочила в первый же реактивный самолет до Нью-Йорка и на следующий день явилась на «Каролину» вместе с семью чемоданами, содержимое которых было так же необходимо для нашей экспедиции, как меховая шуба для индейцев майя.

Вместе с Мари-Клер к восточным берегам Соединенных Штатов примчался ураган Донна, чуть не потопивший «Каролину» у берега Сити-Айленда близ Нью-Йорка, где она стояла на якоре.

Нашему экипажу все еще не хватало по крайней мере двух человек. В то время все мои друзья, к сожалению, постигали хитрости фондовой биржи на Уолл-стрите или занимались каким-нибудь другим делом, начиная свою финансовую карьеру.

В конце концов бельгийская принцесса рекомендовала нам одного французского художника по имени Бруно, неутомимого путешественника, объездившего весь свет. Как и Мари-Клер, ему тоже никогда не приходилось плавать на большой яхте, но его физическая сила произвела впечатление на капитана Грабовского, и он взял Бруно на «Каролину». Время наше истекало, всем не терпелось поскорее отправиться в путь, поэтому мы решили начать свое путешествие, не дожидаясь дальнейшего пополнения команды.

День накануне отъезда был очень суматошным. Все пристани на верфи, где красили нашу «Каролину», были заставлены ящиками с продуктами, которые Мари-Клер закупила в магазине самообслуживания. Ее французский акцент и количество покупок просто свели с ума директора магазина. В течение трех часов она создавала заторы у всех касс, а десятки ньюйоркцев с удивлением разглядывали французскую девушку с таким непомерным аппетитом.

Пробираясь сквозь завалы продуктов на пристани Сити-Айленда, фотограф из «Текущей недели» делал снимки, стараясь, чтобы на них не отразился беспорядок и суета отъезда. Капитан Грабовский штудировал морские карты первого этапа нашего пути в тысячу пятьсот морских миль. Первая остановка предполагалась на острове Сен-Томас, самом крупном из Виргинских островов.

Мои родители, примирившиеся уже с мыслью, что их сын никогда не станет деловым человеком, снабдили нас французским вином и виски.

«Каролина» была элегантным судном, однако голландские судостроители не предназначали ее для экспедиций в тропиках или для путешествий с очень маленькой командой, особенно такой неопытной, как наша. Так же как Бруно и Мари-Клер, я опасался, что моряков из нас не выйдет.

Хорошо еще, что Грабовский был из тех людей, которых в среде моряков называют «сам себе капитан». Для нашего плавания именно такой капитан и был нужен. А что касается прогноза погоды, то хуже ничего нельзя было придумать. Только что пронесся ураган Донна, и теперь шторм сменялся штормом, как это всегда бывает после урагана. О погоде на побережье Кинтана-Роо мы, естественно, ничего не знали, я только мог молить бога, чтобы Донна не причинила слишком много вреда тем руинам, которые мы отправлялись изучать.

16 октября был поднят якорь, и тут же начались всякие неполадки. Когда мы отчаливали от пристани Сити-Айленда, в моторе «Каролины» сломалась коробка скоростей, пришлось решать, возвращаться ли на ремонт, который надолго задержит нас и повлечет новые расходы, или же плыть без мотора. Капитан Грабовский, второе лицо на яхте после бога, решил плыть под парусами. Теперь до Атлантического океана нам пришлось идти сто двадцать миль против ветра через пролив Лонг-Айленд вместо того, чтобы пересечь Ист-Ривер у Манхеттена. Без двигателя нам предстояло проплыть тысячу шестьсот миль.

Мы были так рады отъезду, что вначале это нас нисколько не беспокоило. Вместе с Мари-Клер и Бруно я смотрел, как Грабовский носится по палубе, выполняя все необходимые маневры. К трем часам дня мы прошли не больше пяти миль, а потом при полнейшем штиле торчали в проливе у Экзекьюшен-Рок и, как дураки, ожидали ветра — всего в двадцати минутах езды на автомобиле от центра Нью-Йорка, одного из крупнейших городов мира. Только вчера у нас было такое горячее и торжественное прощание, мы уплывали навстречу опасностям и приключениям, а сегодня вот сидим тут беспомощно при абсолютном безветрии в окружении быстрых моторок, которые по воскресным дням сотнями носятся по всему заливу Лонг-Айленд. Кинтана-Роо казалась нам далекой, как никогда.

— При такой скорости мы и за два года не доберемся даже до Вест-Индии, — выразила Мари-Клер наши общие невысказанные мысли.

Должно быть, ветер услышал ее слова, так как ночью начался сильный шторм. Он разогнал все лодки с отдыхающими и оставил нас в заливе одних. Все вышли на палубу, чтобы впервые поучиться, как брать рифы, определять курс судна и стоять вахту. В эту штормовую ночь наше судно казалось тенью, блуждающей между Лонг-Айлендом и побережьем штата Коннектикут. На западе подымалось зарево огней большого города, а когда на время стихал ветер, до нас доносился отдаленный рев тысяч автомобильных моторов. Всю ночь звучал у нас в ушах зловещий вой сирены на Экзекьюшен-Рок, и всю ночь я пытался справиться со штурвалом, поворачивая его то в одну, то в другую сторону в страхе сбиться с курса, а стрелка компаса в это время беспрестанно металась по квадранту, свидетельствуя о моей неопытности.

На следующий день всем стало ясно, что троим мужчинам и девушке справиться с судном в тридцать тонн будет нелегко. И все же через два дня мы вышли в Атлантический океан, что было большой победой. Лицо Грабовского сияло. Атлантика! Ее-то он хорошо изучил за те восемьдесят с лишним дней.

— Ну, — произнес Грабовский, — вот теперь мы поплаваем как следует.

И он не ошибся. После того как земля скрылась из виду, мы плыли целых двадцать четыре дня. Без остановок, часто без парусов и без пищи. Атлантический океан обрушил на нас все свое коварство. Только тот, кому довелось побывать в Северной Атлантике в октябре, может себе представить, что нам пришлось пережить во время четырех штормов, следовавших за ураганом Донна. Целых тринадцать дней (вместо пяти) добирались мы до Бермудских островов и, не делая там остановки, продолжали пробиваться сквозь штилевую зону Саргассова моря и шквалы приэкваториальных широт. Мы потеряли два паруса и раз десять рвали массивный грот.

За эти четыре недели Бруно, Мари-Клер и я прошли самую суровую корабельную практику, какую только можно себе вообразить. У «Каролины» было гафельное вооружение и такие тяжелые паруса, что нам четверым едва удавалось справляться с их постановкой. Во время страшного шторма в Гольфстриме нас относило то к северу, то к востоку и, как скорлупку, швыряло среди волн высотой футов в тридцать. Страдающая от морской болезни Мари-Клер взывала к небесам, Бруно стонал, а Грабовский клял погоду, команду и шхуну…

Только на двадцать пятый день мы наконец вздохнули с облегчением, заметив огонь маяка Сомбреро. Продукты у нас уже были на исходе, когда яхта миновала рифы Анегада в Карибском море и направилась к порту Шарлотта-Амалия, столице острова Сен-Томас.

Наша морская эпопея была нелегким испытанием и для нас, и для «Каролины». На Сен-Томасе нам пришлось пересмотреть свои планы. «Каролина» нуждалась в полной замене всех парусов и ремонте двигателя, что требовало времени и денег, которыми мы не располагали. Кроме того, всем теперь стало ясно, что для дальнейшего плавания в команду корабля необходимо взять еще по крайней мере двух человек.

Наше плавание из Нью-Йорка в Вест-Индию продолжалось на целых десять дней больше обычного срока, И это была всего лишь треть пути. Понимая, как дорого нам обойдется дальнейший путь на яхте, которую после плавания у берегов Кинтана-Роо придется еще вести обратно на север, мы решили отказаться от «Каролины». К тому же обстановка на Гаити и Кубе настолько изменилась, что плыть на Юкатан стало рискованно. В общем выбора у нас не было, и мы оставили «Каролину» на Сен-Томасе. Грабовский надеялся сдать ее туристам и на эти деньги починить паруса и двигатель.

Бруно, который уже был сыт по горло приключениями, решил распрощаться с нами и остался рисовать в Вест-Индии.

Теперь одна лишь Мари-Клер все еще рвалась в Кинтана-Роо. Ничто не могло охладить ее пыла. Тогда я решил ехать с нею вдвоем. Сначала мы вылетаем из Пуэрто-Рико в Майами, а оттуда уже на Юкатан. С морским транспортом, как и в первую свою поездку, я оказался не в ладах. Тут, на Виргинских островах, меня начали одолевать серьезные сомнения, даст ли мне что-нибудь эта вторая экспедиция.

Мне снова предстояло идти по берегу пешком, поэтому я решил ехать сначала на Косумель и оставить там Мари-Клер, позволив ей изредка наведываться на побережье на вполне надежных судах. Однако это вовсе не устраивало Мари-Клер, у нее было совсем иное представление об экспедиции. Она решила во что бы то ни стало осмотреть каждый дюйм побережья, о котором я ей столько рассказывал.

По пути, на Юкатан нас ожидало немало интересных событий. Не успели мы вылететь из Майами, как нам сообщили, что самолет сделает посадку в Гаване. Это было через три дня после разрыва дипломатических отношений между Кубой и Соединенными Штатами. В сущности наш самолет был последним американским самолетом, приземлившимся в Гаване, за те три недели, когда на Кубе была объявлена всеобщая мобилизация на случай вторжения на остров войск Соединенных Штатов. Раз уж нам пришлось остановиться в аэропорту Гаваны, мы с Мари-Клер решили не упускать случая и посмотреть на землю Кастро. Кроме русских мы были в Гаване единственными иностранцами и совсем неплохо проводили время на ее заставленных пулеметами улицах. Следующего самолета в Мексику нам пришлось ждать целую неделю.

Лучи заходящего солнца освещали широкие просторы хенекеновых полей, когда мы с Мари-Клер прибыли наконец на Юкатан.

Прошло три года после первой моей поездки на побережье Кинтана-Роо. С тех пор здесь многое изменилось. В Мексике уже давно был другой президент, а побережье Кинтана-Роо еще раз объявили «землей обетованной» и «новым краем», для освоения его прилагалось немало усилий. От Мериды к Четумалю провели дорогу для грузовых автомашин, что должно было положить начало освоению участка побережья к северу от того пункта, откуда я отправился в свое первое путешествие. У Пуэрто-Морелос солдаты приступили к сооружению дороги на месте прежней узкоколейки, долгое время бывшей единственным средством связи с морем.

Кубинская революция изменила судьбу Юкатанского побережья, так как сюда хлынули американские туристы, которым был закрыт доступ на Кубу. Три года назад на Косумеле совсем не было гостиниц, а теперь я узнал, что там их целых четыре да две еще строятся. Из Мериды на Косумель каждый день отправлялись самолеты. Остров становился еще одним курортом на Карибском море.

Я понимал, что нашествие туристов на Косумель будет концом для побережья Кинтана-Роо, того побережья, которое я знал прежде. Как же на нем отразятся все эти перемены?

А пока что мы с Мари-Клер покупали в Мериде самое необходимое для путешествия по джунглям: гамаки, противомоскитные сетки, лекарства. Как и в первую поездку, я собирался жить у индейцев и на этот раз старался взять с собой как можно меньше вещей. Приближался день отлета на Косумель, и я уже просто сгорал от нетерпения, думая о встрече с людьми, которые были моими друзьями. Найду ли я Пабло Канче и семью Месос? Как они меня встретят? Забыли они уже меня или так же помнят, как и я их?

В Мериде люди по-прежнему говорили мне о Кинтана-Роо драматическим голосом и предрекали всякие несчастья. Я знал, куда еду, и покидал Мериду без сожаления.

Прибыв на Косумель, я сразу заметил, что остров изменился. Однако несколько гостиниц еще не смогли его слишком испортить. Мне без труда удалось найти профессора Переса. Он был все таким же общительным и по-прежнему старался просвещать своих друзей косумельцев. А на пристани я встретил Самюэля Месоса, который обрадовался мне, как родному брату. Не забыл меня и мистер Чемберлен. В своем процветающем теперь ночном клубе под вывеской «Майялуум» он от чистого сердца накормил нас обедом под звуки оркестра из неизменных гитар и барабанов бонго.

Две ночи я провел в доме сапожника, двоюродного брата Самюэля Месоса. Снова оказавшись в гамаке, я наконец-то в полной мере ощутил, что вернулся в Кинтана-Роо. Три года ожиданий остались позади, и теперь меня охватило такое же волнение, как и в первый приезд на Косумель.

Самюэль рассказал мне, что за это время на побережье перебывало немало народу. Сначала туда приехала большая американская экспедиция. Каждую неделю они приставали к берегу у Матансероса (там, где мне показывали пушку) и ныряли к останкам испанского корабля. Экспедиция была организована обществом СЕДАМ, которое специально занимается поисками затонувших судов. В распоряжении экспедиции был вертолет, и она произвела настоящую сенсацию на всем побережье к северу от Тулума.

От главного водолаза и руководителя экспедиции Боба Маркса я узнал, что судно было торговое, из Испании, оно разбилось в 1780 году во время шторма.

Потом на побережье побывал один американский спортсмен. Он заявил, что нигде в мире не ловится так хорошо альбула и тарпон, как в лагунах у Бока-де-Пайла. Это привлекло сюда заядлых рыболовов. У Бока-де-Пайла, милях в двадцати пяти к югу от Тулума, появился палаточный лагерь, откуда компании рыболовов то и дело отправлялись на плоскодонках в лагуны Муиль и Чунйашче. Нередко они высаживались на берегу лагуны, чтобы осмотреть древние развалины майя.

Какая-то компания зубных врачей из Чикаго сумела проникнуть на моторном катере в такие места, куда я пробирался пешком помногу дней не без риска для жизни. Да, побережье теперь не узнать.

К концу второго дня мы с Мари-Клер и Самюэлем Месосом были уже на борту «Марии Фиделии» (она все еще курсировала здесь) и направились к Памулю — кокалю с храмом майя милях в двадцати к северу от Пуа.

«Мария Фиделия» отплывала в полночь, а на рассвете мы увидели берега Кинтана-Роо. В первых лучах солнца показались знакомые очертания невысоких джунглей, подступавших к песчаным пляжам. Вскоре стал слышен рев рифов. Но нам не повезло. Волны на море вздымались так высоко, что весь проход в рифах был закрыт пенистыми водоворотами. Пришлось возвращаться на Косумель в надежде, что дурная погода долго не продержится.

Мы сидели на Косумеле и с нетерпением ожидали прекращения шторма. К полуночи ветер начал стихать, а когда «Фиделия» отчалила от пристани, море было уже совсем спокойное. Возвращаться на этот раз нам не пришлось. Ни Мари-Клер, ни я не представляли в то время, что ждет нас впереди. Мы не собирались долго оставаться на побережье, но обстоятельства сложились так, что вернуться на Косумель нам удалось только через шесть недель.

Когда на море упали первые лучи восходящего солнца, впереди показался берег Кинтана-Роо. Вскоре «Фиделия» была уже у рифов. Капитан без особого труда провел ее через узкий проход, и мы оказались в защищенной полосе. Загремел якорь. Маленькая шлюпка доставила нас на берег, покрытый чистым белым песком, под сень пальмовой рощи кокаля Памуль. Едва мы сосчитали свои мешки, как «Фиделия» уже подняла якорь и медленно поплыла вдоль берега к Плайя-дель-Кармен, где должна была взять груз копры.

* * *

Дворец в Чамаше. На крыше стоят контрабандисты.

Красные отпечатки ладоней на внутренней стене дворца в Чамаше.

Храм в Тупаке.

Вход в храм.

Растительность сплошь покрывает развалины в Чунйашче.

Развалины, очищенные от растительности.

Пирамида с полуразрушенным храмом на вершине в местечке Памуль, где автор побывал в 1961 году.

Коба-Кама показывает Мари-Клер огромного черного фазана, убитого им на охоте.

Большой идол, найденный в Чунйашче.

* * *

Навстречу нам из хижины вышел мужчина, хороший друг Самюэля. Он угостил нас тортильями и черепашьими яйцами. Пока мы ели, а Мари-Клер рассуждала, не потеряет ли она талию, если станет питаться одними лепешками, Самюэль уложил наши вещи на индейский манер, чтобы их можно было нести, надев ремень на голову.

Мы не стали задерживаться в Памуле. Надо было сразу отправляться в путь, пока солнце еще не поднялось очень высоко. Мы шли на юг, к Пуа. Впереди шагал Самюэль, за ним я, за мною Мари-Клер. В полумиле от кокаля мы остановились у подножия высокой пирамиды. Она стояла в нескольких футах от воды, как бы возвещая, что мы вступили на землю мореходов майя. На Мари-Клер пирамида произвела огромное впечатление. В первый свой приезд я видел эту пирамиду только с борта «Марии Фиделии», когда плыл от Исла-Мухерес к Косумелю. С вершины пирамиды мы могли теперь обозревать все побережье, протянувшееся к северу и к югу громадными фестонами песчаных пляжей, обрамлявших сверкающее море.

К счастью, долгий путь пешком по колкому коралловому известняку не устрашил Мари-Клер. Правда, по дороге она пугалась воображаемых змей и несколько раз поднимала панику, но в общем мы продвигались довольно быстро и около одиннадцати часов были уже на кокале дяди Самюэля, где мне обрадовались, как родному сыну, а Мари-Клер приняли с теплотой и сердечностью, хотя ее голубые джинсы повергли в изумление всех женщин. Утолив жажду кокосовым молоком, мы отправились дальше, шагая под палящими лучами солнца. Теперь наш путь шел через джунгли, подступающие к скалистым мысам, так что продвигаться с прежней скоростью мы уже не могли. Через каждые полчаса приходилось останавливаться, чтобы перевести дух и стереть пот с лица.

К часу дня мы подошли к лагуне Чакалаль. Как раз на ее берегу стоит тот великолепный, хорошо сохранившийся храм Йочак, который я видел на другой день после прибытия в Кинтана-Роо на «Лидии».

И вот мы наконец под благословенной сенью кокосовых пальм на кокале Пуа. Мне казалось, что я вернулся домой. Все тут было по-старому, и я не почувствовал разочарования. Кокаль Пуа оставался таким же, каким был и прежде, маленьким раем у бирюзового моря. У хижин под пальмами появились маленькие братья Самюэля. Сначала они приняли нас с опаской, разглядывая меня и Мари-Клер с особой, наивной серьезностью, но потом кто-то из детей узнал меня. Даже в родной семье меня не смогли бы встретить с таким восторгом.

— Так редко сюда приходят люди, — говорила сеньора Месос со слезами на глазах. — Мы никого не забываем.

Однако Мари-Клер встретили сначала довольно сдержанно, особенно младшие дети, которые сразу спрятались за пальмами и таращили оттуда на нее глаза. Лишь полчаса спустя я узнал причину их страха — детей испугали светлые волосы Мари-Клер, вероятно, они приняли ее за существо с другой планеты.

Даже сеньор Месос был приветлив. В его обычно сдержанной речи появились ласковые нотки, а суровое лицо озарилось улыбкой.

Скоро я уже знал обо всех маленьких событиях на побережье. С Косумеля приезжал сюда какой-то англичанин и забрал оставленные мною находки — каменную свинью и ступню идола. Однако самой большой новостью было появление здесь вертолета. Он высадил около Пуа участников экспедиции, исследовавших затонувшее судно у Матансероса.

Мы с Мари-Клер садились по очереди на индейский манер у огня, сеньора Месос кормила нас горячими тортильями, а сеньор Месос рассказывал о новых храмах, которые он отыскал во время охоты в джунглях. Нам, конечно, не терпелось поскорее осмотреть эти храмы. Особенно воодушевилась Мари-Клер. Ее волновала мысль увидеть развалины, где еще не был ни один иностранец. Первую неделю мы решили провести в Пуа, а потом Самюэль с братом должны были отвезти нас на «Лидии» в Танках, на кокаль Гонсалесов.

Теперь я узнал, почему в тот раз «Лидия» так долго не возвращалась и почему сеньор Месос так обошелся со мной. «Лидия» задержалась тогда из-за плохой погоды, сеньор Месос это понимал и, не очень-то веря в мои хорошие намерения, просил меня уйти с кокаля. Но он, конечно, не думал, что мне придется пройти пешком весь путь до Белиза, уж в Танкахе-то я наверняка должен был найти судно.

Мое возвращение, обаяние Мари-Клер и то обстоятельство, что я теперь хорошо знал все побережье и всех кокалеро от Пуа до Шкалака, совершенно изменили отношение ко мне. Я узнал, что обо мне довольно долго говорили на побережье, особенно во время праздников святого Мигеля, когда многие кокалеро съезжались на Косумель. Делясь своими впечатлениями, все пришли к единодушному выводу, что человек я не опасный.

Руины, о которых говорил сеньор Месос, находились в двух милях от Пуа. Вместе с Самюэлем и Мари-Клер я исследовал их целых три дня. Одна из построек оказалась в очень плохом состоянии, но для Мари-Клер все было исключительно интересно. Энтузиазм придавал ей силы, она с ловкостью крота рылась в земле и в конце концов откопала руку и ногу глиняного идола, что привело ее в неописуемый восторг.

Другие развалины, расположенные в глубине джунглей к югу от Пуа, были просто продолжением построек Пуэрто-Чиле, где я уже побывал в свой первый приезд. На том месте, куда нас привел сеньор Месос, оказались лишь остатки каменной стены вокруг неглубокой котловины. Слегка разочарованные, мы отправились в Пуэрто-Чиле расчищать три маленьких храма, на одном из которых была высечена человеческая голова и дракон вокруг каменного кольца. Их я видел еще в прошлый раз. Около одной постройки мы нашли керамические обломки двух искусно сделанных рук. Однако других частей древнего идола нам опять-таки отыскать не удалось.

Неблагоприятные ветры задержали нас в Пуа еще на два дня. Мари-Клер постаралась с пользой провести это время и загорала на пляже, который вполне мог соперничать с лучшими пляжами французской Ривьеры и Вест-Индии.

Наконец подошел день отъезда. Мы с большой нежностью прощались с семьей Месоса. Сеньора-Месос давала Мари-Клер всякие советы и наставления, набивая наши мешки съестными припасами.

И вот уже Пуа скрылся из виду. Подгоняемые северо-восточным ветром, мы плыли на юг вдоль побережья. «Лидия» слегка покачивалась на волнах, а мы сидели на ее тесной палубе и пытались поймать барракуду на хенекеновую леску.

Страх больше не мучил меня, как в первое путешествие по побережью. Однако, нежась теперь в лучах солнца, мы совсем не подозревали, что ждет нас впереди…

12. Затерянные города

По прибытии в Танках я собирался сходить в деревню Тулум, а оттуда к лагунам Муиль и Чунйашче. Я считал, что именно там мог находиться центр морской торговли древних майя. Как мне хотелось снова встретиться с Канче и пригласить его в проводники! В Мериде я накупил разных подарков для него и для его жены. Теперь, собираясь основательно обследовать район вокруг лагун, я очень рассчитывал на помощь Канче.

Когда мы прибыли в Танках, «Лидию» приветствовал дон Хорхе Гонсалес. Он тоже помнил меня и принял нас необычайно радушно.

Оказалось, что у него на кокале работал теперь Бенансио, брат Канче, поэтому можно было не теряя времени отправляться дальше, в Тулум. Бенансио сказал мне, что Канче сейчас на своей мильпе, он рубит и выжигает деревья, подготовляя поле для посева. Был сухой сезон, до начала дождей оставалось два месяца. Дон Хорхе Гонсалес не возражал против того, чтобы мы взяли в проводники Бенансио, при условии, что он вернется обратно, как только мы встретимся с Канче.

Весь вечер обсуждали мы с доном Хорхе последние новости на побережье. Я узнал, что, с тех пор как в Кинтана-Роо началось «нашествие туристов», сюда с Косумеля с каждым днем приходит все больше и больше судов, доставляющих людей к развалинам Тулума. Аэродромов здесь тоже прибавилось. В сухой сезон в Танкахе постоянно приземляются небольшие самолеты с туристами, а через несколько часов снова увозят их в Мериду или на Косумель. Таким образом, Танках становился довольно оживленным центром туризма, и дон Хорхе даже построил тут что-то вроде гостиницы, где можно было остановиться на ночь.

Я узнал также о провале проекта строительства дороги в северной части Кинтана-Роо. Об этом проекте политические деятели начали говорить еще в 1900 году, однако он всегда оставался лишь пустым обещанием, хотя начиная с 1905 года эта несуществующая дорога появлялась даже на картах. Дон Хорхе отремонтировал и привел в порядок наезженную джипами колею, проходившую через его кокаль и мимо развалин. Теперь дорога идет вдоль всего берега до Бока-де-Пайла миль на двадцать пять.

Что же касается индейцев из деревни Тулум, то, по словам дона Хорхе, дела у них совсем неважны, там сейчас свирепствует свинка. Эта безобидная для нас болезнь была страшным бедствием для индейцев в Тулуме от нее уже умерло трое и многие находились в очень тяжелом состоянии.

На следующий день в Танках из Мериды прилетел самолет с тремя пассажирами. Они направлялись на рыбную ловлю в кемпинг у Бока-де-Пайла и прибыли сюда прямо из заснеженного Нью-Йорка, не подозревая даже, что всего три года назад этот район был совсем диким и недоступным. Мне стало не по себе от того, что на пустое развлечение тратились огромные деньги, в то время как поблизости было столько бесценных храмов, никому не известных или неизученных. Хуже того, из-за отсутствия медицинской помощи целая деревня страдала от такой болезни, как свинка, и многие даже умирали. И тут же, совсем рядом, люди тратили по сто долларов в день на спортивные утехи. Несомненно, такие перемены не принесут Кинтана-Роо ничего хорошего.

Около двух часов мы в сопровождении Бенансио отправились в Тулум. Шагая по узкой тропинке среди мокрого подлеска и поваленных стволов деревьев, я снова вдыхал сырой воздух джунглей и чувствовал радостное возбуждение. Солнце едва пробивалось сквозь густую листву, отовсюду доносились странные звуки джунглей: хохот чачалаки, кваканье лягушек, стрекот насекомых. Босой Бенансио очень быстро, почти бегом, шел впереди, за ним с опаской следовала Мари-Клер, до смерти боясь наступить на змею. Но в общем-то джунгли ей очень нравились. Она всю жизнь провела среди лесов средней Франции, где в поместье отца часто охотилась на оленей. Вскоре, однако, Мари-Клер призналась, что ее лошадь ей здесь бы не помешала.

Углубляясь в лес, мы чувствовали, как постепенно слабеют узы, связывающие нас с внешним миром. Как не похож этот лес на горные леса Бенгалии и на леса непальских долин! Ничто не нарушало однообразия этой плоской равнины, и нам казалось, что мы идем по темному подземелью в каком-то странном мире зеленых теней, полусвета и сырости. Здесь как будто снова оживал таинственный мир Чаков, царство богов майя, мир иной цивилизации, исчезнувшей и забытой.

Наконец мы вышли к поляне с ветхими овальными хижинами. В деревне царила мертвая тишина. Здоровые мужчины ушли работать на мильпы, а все больные лежали в гамаках. В дверях одной из хижин мелькнуло какое-то хилое создание с раздутой головой. Особенно страдали от свинки мужчины. Она поражала их половые органы, что приводило к смерти или в лучшем случае к импотенции.

Свинка была лишь одной из многих болезней, которые пересекли Атлантический океан. Вместе с сифилисом, скарлатиной, желтой лихорадкой, оспой она постепенно истребляла миллионы американских индейцев.

И вот индейцы снова в бедственном положении, а цивилизованному миру нет до них никакого дела. Нам это казалось тем более страшным, что мы находились всего в двух часах лёта от мыса Канаверал. Индейцы Чан-Санта-Круса потерпели еще одно поражение. Очевидно, эта эпидемия, пришедшая из внутренних районов, охватила все поселения.

К великому сожалению, мы ничем не могли помочь индейцам, в нашей аптечке не было подходящих лекарств. Мы лишь могли посоветовать держать больных в тепле и давать им поменьше пить — все, что мы сами узнали от дона Хорхе.

Бенансио сразу повел нас к своему тестю, деревенскому жрецу, с которым я беседовал три года назад и который рассказал мне тогда о войне индейцев Чан-Санта-Круса.

Мы провели целый вечер в его хижине, где нас угощали бобами и тушеной чачалакой. По обычаю майя, все ели по очереди, получая горячие тортильи прямо с огня. Пока я ел, женщины окружили Мари-Клер и стали с любопытством ее разглядывать. Никогда в жизни не приходилось им видеть белокурых людей, и они в изумлении трогали волосы Мари-Клер своими смуглыми руками. А потом принялись обучать ее основам домашнего хозяйства майя, позволив ей приготовить тортильи. По словам Мари-Клер, дело это требовало гораздо большего искусства, чем можно было подумать. Кусок теста надо все время как-то перебрасывать с руки на руку и слегка похлопывать, придавая ему нужную форму.

Когда накормили меня и Бенансио, настала очередь Мари-Клер. Ей как женщине не полагалось мяса, и я потратил немало времени, стараясь убедить Бенансио, что Мари-Клер, хотя она и женщина, нужна такая же еда, как и мне. Мари-Клер все эти разговоры только забавляли, хотя потом она сокрушалась по поводу «женской доли». Разумеется, ей не по нраву была тяжелая жизнь индейской женщины, которой приходится без конца сидеть у огня и стряпать. На ночь мы повесили свои гамаки в хижине Пабло Канче, где оставались его трое детей и жена, и уже собрались ложиться, как вдруг в хижину вошли две старые женщины (одна из них оказалась тещей Канче). Они принесли в подарок Мари-Клер свежие яйца, которые мы передали миссис Канче.

На следующий день у индейцев был религиозный праздник. Мы с Мари-Клер присутствовали на церемонии в служившей храмом маленькой хижине. Когда своеобразный ритуал был закончен, нам полагалось выпить по огромной чаше освященного напитка атоле. Положение мое было не из легких, потому что из опасения обидеть тестя Бенансио (жреца) я должен был выпить на глазах у всех индейцев не только собственный калебас с тепловатой клейкой жидкостью, но еще и помочь Мари-Клер управиться с ее порцией.

На следующий день мы отправились на мильпу Канче. Путь наш был довольно долгим. Изнывая от жары, мы кружили между стволами высоких деревьев, шагая по узкой тропинке среди сплетений лиан, пальм, папоротников, мхов. Наконец послышались удары мачете, и мы вышли к мильпе. Канче и еще трое мужчин рубили громадные деревья и кустарник. Каждый ствол срубался примерно в четырех футах от основания, а вся масса поваленных деревьев поднималась футов на шесть от земли. Все это потом останется сохнуть на солнце до тех пор, пока по традиционному календарю майя не настанет время поджигать высохшую массу.

Канче пробирался к нам сквозь массу перепутанных ветвей. Он встретил меня с восторгом ребенка, глаза его светились радостью. Как и все на побережье, Канче не забыл моего первого приезда, но, конечно, совсем не ожидал, что я когда-нибудь вернусь. Мы обменивались с ним последними новостями на ломаном испанском языке. Со времени моего отъезда ничего особенного тут не произошло, только вот эпидемия свинки, о чем мы уже знали, принесла на побережье немало бед. Канче повел нас в обход мильпы к хижине без стен — пальмовому навесу на краю сенота, где я уже провел когда-то ночь.

Странный идол с длинной шеей и головой без волос, который, по убеждению Канче, защищал урожай и оберегал его семью, пока он работал на мильпе, все еще стоял около сенота. В прошлом году урожай был отличный, и теперь Канче с гордостью показывал мне высушенные початки кукурузы, хранящиеся под крышей хижины.

Пока я доставал нож, привезенный в подарок Канче, и рассказывал о своих дальнейших планах, Бенансио, совсем не уставший после долгой дороги, ушел с ружьем в джунгли, Вскоре он вернулся с парой крупных чачалак. Их тут же изрубили на мелкие куски и приготовили, по индейскому обычаю, в соке стручкового перца и разных трав. Так как женщин на мильпе не было, из дому сюда принесли целую груду лепешек. Нанизанные на хенекеновую веревку, словно покоробленные граммофонные пластинки, они висели на одной из поперечных балок крыши.

Когда стемнело, над сенотом закружился рой комаров. Мы все сгрудились у костра, стараясь подставить лицо под клубы дыма. Картина была просто фантастическая: освещенные пламенем костра столбы дыма и видневшиеся сквозь них темные лица индейцев рядом с белокурой Мари-Клер.

К сожалению, быть нашим проводником Канче не мог, так как заболел его тесть и некому было отнести жене и детям мешок кукурузы, хранившейся здесь, на мильпе. Канче попросил Бенансио проводить нас до Чунйашче к его другу, индейцу по имени Пабло Коба-Кама, который жил рядом с развалинами. Уговаривать Канче было бесполезно. Еще раз я понял, что никакими силами нельзя заставить индейца майя изменить своему основному долгу — добывать для детей хлеб насущный. Идти в Чунйашче мы решили на следующий день, надеясь, что там нам повезет.

Пришли мы туда уже затемно. Нас встретил лай собак. Весь поселок был погружен во тьму, и только в трех хижинах сквозь щели в стенах светился огонь. На условный крик Бенансио из нескольких хижин донесся ответ. Мы направились к одной из них и за каменной оградой двора увидели круглолицего индейца с довольно неприятным, апатичным лицом. Это был Коба-Кама. Они с Бенансио обменялись несколькими фразами. В это время из хижины вышла очень красивая маленькая женщина, жена Камы, и с нею двое детей — мальчик шести лет и девочка пяти. Бенансио сообщил нам, что с ночлегом все в порядке, гамаки можно вешать в хижине Камы или, если мы хотим, в другой хижине без стен, которая стоит внутри каменной ограды у дома Камы. Именно в той хижине мы и повесили свои гамаки. А на следующий день увидели, что это была деревенская церковь! Открытая хижина с алтарем, на котором стояло три креста Чан-Санта-Круса.

Рано утром Бенансио пришел попрощаться с нами и, несмотря на все уговоры, отказался взять какую бы то ни было плату за свои услуги. Уходя, он дал мне три самодельных патрона, чтобы Кама мог подстрелить какую-нибудь дичь нам для еды. Я просто не знал, чем ему отплатить за это, и, пока до меня дошло, насколько щедрым был его подарок, Бенансио уже удалялся по тропинке, ведущей в Тулум.

После его ухода мы почувствовали себя одинокими и заброшенными.

— Я уверена, что Кама — плохой человек, мне не нравится его лицо, — сказала Мари-Клер.

По правде говоря, мне тоже не нравилось его лицо, но, к счастью, опасения наши не оправдались. Правда, Кама был человек необщительный и, пожалуй, ленивый, он никогда не улыбался, и каждую минуту можно было ожидать, что его вот-вот охватит приступ ярости. Однако этого никогда не случалось, и вообще Кама оказался вовсе не плохим человеком, хотя нам нелегко было уговорить его помочь нам в нашем главном деле — археологическом исследовании местности.

Насколько Кама был суров и неприветлив, настолько его жена привлекательна и ласкова. У нее была осанка египетской царицы, а манеры отличались сдержанностью и изяществом. Мари-Клер, у которой, как у всякой женщины, был более наметанный, чем у меня, глаз, определила, что миссис Кама меняет платья четыре раза в день. Поэтому она и выглядит всегда безукоризненно, хотя возится целыми днями со всякой грязной работой. Дети ее тоже часто меняют одежду и содержатся в полном порядке. Девочка носит точно такие же уипили, как и мать, — белые, с яркой вышивкой на подоле и у горла.

В общем миссис Кама во многих отношениях не соответствовала окружавшей ее примитивной обстановке. Элегантная, подтянутая, она была похожа на аристократку в изгнании, вынужденную жить в убогой хижине и проводить почти весь день у дымного очага. Каждое утро миссис Кама стирала белье в деревянном корыте и развешивала на хенекеновой веревке. Оно развевалось, словно белые вышитые знамена, мало чем отличаясь от белья любой семьи из «цивилизованного» мира. Глядя на миссис Каму, нельзя было не вспомнить, что индейцы майя были древним цивилизованным народом, наследниками самой высокой культуры Нового Света.

В деревушке Чунйашче жило всего три семьи. Хижины их стояли на поляне среди апельсиновых деревьев. На ветках висели оранжевые плоды, и мы набросились на них, как голодные звери. Апельсины были довольно горькие, но нам они казались восхитительными после повседневных бобов и лепешек. Не успели мы еще как следует распробовать апельсины, как к нам подбежал Коба-Кама и заставил выбросить их. На ломаном испанском языке и с помощью жестов он объяснил, что апельсины сделают Мари-Клер бесплодной и что их едят только свиньи. Как мы ни старались доказать, что это ерунда, нам все же не удалось разубедить индейцев, и они всякий раз поражались, видя, как мы поедаем фрукты, которые какая-то вздорная легенда сделала для них табу. Как нелепы порой бывают обычаи и предрассудки! По их милости население может лишиться пищи и витаминов, в которых оно так нуждается.

К востоку от поляны начинались густые мангровые заросли, окаймлявшие лагуну Чунйашче. К берегам этой огромной лагуны с песчаными отмелями и островами мангров, среди которых возвышались отдельные пальмы с изодранными ветром листьями, шла маленькая узкая тропинка. Выбраться из джунглей на берег лагуны — все равно что выйти из погреба в знойную пустыню. К сожалению, у самых берегов были зыбучие пески, так что подходить к лагуне надо было по подгнившим бревнам. Они протягивались и — дальше, над водой, образуя небольшую шаткую пристань, где лежали две маленькие долбленки.

После целого дня утомительной ходьбы по джунглям мы с Мари-Клер нередко приходили на пристань и отдыхали здесь, глядя на пустынные серые волны лагуны, где некогда развевались паруса огромных лодок древних майя, лодок, поднимавших до сорока человек и беспрестанно курсировавших у побережья Кинтана-Роо между исчезнувшими теперь городами. Иногда слышался всплеск воды и на поверхности лагуны показывался вдруг крупный тарпон, или же в небо взмывали фламинго, превращаясь постепенно в черные точки. Должно быть, именно сюда приходили искать вдохновения поэты древних майя.

При дневном свете мы могли как следует рассмотреть хижину, где висели наши гамаки. Она была без стен, ее окружал лишь невысокий частокол, чтобы сюда со двора Камы не заходили куры и свиньи. В одном ее конце стоял грубо сколоченный стол с тремя крестами — алтарь богов Чан-Санта-Круса. Здесь раз в году останавливалась процессия на пути из Чумпома в Тулум.

Прямо позади дома Камы сквозь кроны деревьев виднелась большая пирамида, которую я осматривал во время первого путешествия. Эту пирамиду открыла экспедиция Мейзона — Спиндена в 1926 году, а в тридцатых годах ее видел с воздуха Чарлз Линдберг. От Коба-Камы я узнал, что со времени моего отъезда сюда не раз наведывались иностранцы из кемпинга рыболовов у Бока-де-Пайла. Это известие меня немного огорчило, так как я считал руины в некотором роде своей собственностью.

С 1926 года, со времени экспедиции Герберта Спиндена, здесь не побывал ни один археолог, так что я счел своим долгом сделать точные обмеры храмов и других строений. Это казалось мне делом совсем нетрудным, так как в первый приезд я заметил здесь всего с полдюжины построек. Однако тогда я просто не подозревал, так же как и те, кто был тут после меня, что могут скрывать здешние джунгли. Чунйашче превзошел мои самые смелые мечты. Когда десять дней спустя мы уходили отсюда, нами было открыто не меньше ста восьми храмов, пирамид, насыпей, дворцов. Все эти постройки скрывались в джунглях целые века. По всей вероятности, Чунйашче был крупнейшим городом Кинтана-Роо, древним центром приморской культуры майя. По размерам он значительно превосходил Тулум. Город раскинулся на многие мили вокруг высокой пирамиды, которую видел с самолета Линдберг.

Вместе с Мари-Клер и Коба-Камой я целых десять дней прочесывал джунгли, возвращаясь каждый вечер с новыми планами построек, которые нам с трудом удавалось обнаружить среди густой листвы. Даже Коба-Каму, всю жизнь прожившего в Чунйашче, поразило количество открытых нами зданий. Он и не подозревал, что живет на территории огромного города.

Поиски наши были нелегкими, так как вокруг лагуны был очень сырой, густой и высокий лес. Лианы сплошь оплетали гигантские сейбы, огромные веерные пальмы и множество других деревьев разной высоты, от сравнительно небольшой саподильи до исполинской краснокорой смоковницы. Густой подлесок представлял собой сплошную смесь кустарников и огромных папоротников. Говорят, густота джунглей определяется «на футы». Например, в «десятифутовых» джунглях нельзя заметить даже очень крупный предмет на расстоянии больше десяти футов. Джунгли вокруг Чунйашче были «четырехфутовые», они казались непроницаемым занавесом, разрисованным кистью Гогена. Часто, находясь в нескольких ярдах от крупного храма или пирамиды, мы даже не подозревали о их существовании.

Обмер я начал с высокой пирамиды, которую видел Линдберг и участники экспедиции Мейзона — Спиндена. Она достигала в высоту шестидесяти двух футов, поднимаясь на пятьдесят четыре фута над гигантской платформой. Разглядывая фотографии этой пирамиды, сделанные Грегором Мейзоном тридцать пять лет назад, мы сначала просто не могли ее узнать, так как с тех пор совершенно разрушились стены храма на ее вершине. Я снова обозревал с пирамиды лагуны и джунгли, но деревья стояли здесь настолько плотно, что даже с такой высоты нельзя было разглядеть ни одной постройки.

Исследуя основание пирамиды в поисках обломков скульптур, мы сделали свое первое открытие. Гигантская платформа, на которой возвели эту пирамиду, тянулась на пятьдесят ярдов к югу от основания крутой лестницы, ведущей к вершине пирамиды. Продвигаясь вдоль края платформы, мы тщательно ее измерили, а затем приступили к осмотру всей ее поверхности. Там, к нашему изумлению, среди густой зелени стояли шесть маленьких прямоугольных строений вроде часовен. Стены их были совсем глухими, и только с одной стороны виднелся низкий дверной проем. Едва ли в таких маленьких постройках мог поместиться человек, скорее всего они были предназначены для идолов. Хотя часовни располагались совсем неподалеку друг от друга, а также и от главной пирамиды, растительность кругом была такая густая, что ни от одной часовни нельзя было разглядеть ни пирамиду, ни любые другие строения на платформе. Поиски развалин похожи на игру в жмурки с мачете в вытянутой руке, и часто именно скрежет металла о камень прежде всего возвещает о том, что перед вами какая-то постройка.

С западной стороны платформа заканчивалась гигантскими ступенями, напоминающими каменные скамьи древнего амфитеатра. Под прямым углом к ним примыкали такие же ряды ступеней, а дальше тянулась стена.

Сразу же за пирамидой мы обнаружили насыпь высотой в четыре фута и шириной в шесть. Она шла через джунгли на многие сотни ярдов. Должно быть, это была сак-бе (дорога древних майя). На Юкатане майя прокладывали много таких дорог, в сущности представлявших собой пешеходную тропу, так как животных для упряжи у майя не было. Видимо, эта сак-бе вела к Тулуму. Может быть, в древности дороги связывали все города и поселки некогда плотно населенного восточного побережья Юкатана.

Так же как у инков в Перу и у древних римлян, дорожная система майя считается одной из лучших в мире. Города внутреннего Юкатана — Ушмаль, Кабах, Сайиль — были связаны между собой сетью сак-бе. Следов же дорог, идущих вдоль берега Кинтана-Роо, мне еще ни разу не удалось заметить. Скорее всего майя предпочитали более удобную морскую связь.

К западу от главной пирамиды нам встретилось еще несколько обширных платформ, сложенных из крупных, хорошо пригнанных друг к другу каменных глыб. На каждой платформе мы нашли такие же маленькие строения, как и на первой. На самой крупной платформе возвышался «розовый дворец» — прямоугольное здание с розовой штукатуркой, которое я видел во время первого путешествия и которое Грегори Мейзон назвал Эль-Сентро (центр).

«Розовый дворец» стоял на конце заросшей высокими деревьями прямоугольной платформы высотой двенадцать футов. Подняться на нее можно было по огромной лестнице. Вход во дворец обрамляли колонны, внутри было три небольших комнаты, а вокруг галерея. Коба-Кама обратил наше внимание на провал в ступенях платформы. Я зажег спичку и поднес ее к отверстию. В глубине отверстие расширялось, и я готов был спуститься туда, однако Кама крикнул, чтобы я этого не делал, ведь там может быть полно змей. С минуту я колебался, а потом все же стал осторожно спускаться. Некоторое время мои ноги болтались в воздухе, но вскоре коснулись земли. Я стоял в непроглядной тьме, пока мне не удалось наконец зажечь еще одну спичку. Бледное пламя осветило низкий узкий коридор с типичным сводом майя. Он тянулся под платформой, теряясь в темноте. Когда спичка стала гаснуть, я заметил, как что-то прошмыгнуло по стене, а потом сверху донесся голос Мари-Клер, умолявшей меня вылезать обратно. Упираясь коленями в стенки коридора, я выбрался через узкое отверстие наружу и снова оказался в зеленом полумраке леса.

В книге «Серебряные города Юкатана» Грегори Мейзон рассказывает, как участники экспедиции осматривали дворец внутри, и сообщает, что в 1926 году он служил местом тайных встреч индейцев Чан-Санта-Круса. Теперь нам с Мари-Клер хотелось получше исследовать дворец, но с утра мы уже порядком устали, поэтому решили отложить осмотр на вторую половину дня.

Уже собираясь уходить домой, я увидел с платформы огромную полукруглую стену, сильно разрушенную и покрытую мхом. Мы сделали крюк, чтобы пройти мимо нее, однако не стали там задерживаться, а поспешили сразу домой. Нам уже давно было ясно, что среди развалин Чунйашче мы можем открыть всякие чудеса.

После обеда, когда мы вернулись к «розовому дворцу», я, несмотря на предостережения Коба-Камы, снова полез под лестницу, прихватив с собой сухие листья веерной пальмы, чтобы использовать их вместо факелов. Очутившись в темноте, я зажег лист, и желтое пламя осветило длинный узкий туннель, уходящий прямо под платформу. По стенам ползали огромные жуки величиной не меньше краба. Из глубины туннеля доносились странные резкие звуки. Сначала я решил, что это гремучие змеи, и, пока раздумывал, как мне действовать, факел погас и что-то коснулось моей руки. Я чуть не умер от страха, но потом догадался, что это Мари-Клер спустилась следом за мной с дополнительным запасом пальмовых листьев. Мы снова зажгли факел и сквозь дым стали медленно продвигаться вдоль туннеля. Он казался бесконечным и как будто только что построенным. Гладкие и совершенно сухие стены и свод были сложены светлым розовато-желтым камнем, казавшимся еще более ярким в красном пламени наших факелов. Почти задыхаясь от дыма, наполнявшего туннель, мы вышли наконец в просторный зал. Он был тоже очень сухой, с гладким, как и в туннеле, полом, совершенно чистым, если не считать остатков гнезда шершней. Пронзительные звуки стали еще громче, но тут мы поняли, что это всего лишь крики летучих мышей, во множестве висевших под потолком. Теперь они лихорадочно метались у нас над головой, освещенные призрачным светом факелов. Мы зажгли еще один пучок листьев. Длинная прямоугольная комната, где мы стояли, сообщалась с тремя другими. Видимо, мы находились в подземном дворце.

Все было как в странном сновидении. Оранжевые отблески пламени падали на голые стены дворца, и мы медленно двигались в клубах дыма. Помещение было совершенно глухим, свежий воздух сюда не поступал, и дым становился все гуще и гуще. Опасаясь змей, мы направили свет факелов на пол и осторожно вошли в другую комнату. Наше появление вспугнуло летучих мышей, в дикой панике они бросались от стены к стене, то и дело задевая меня и Мари-Клер.

Дым становился невыносимым, пришлось возвращаться обратно. Снаружи все оставалось по-прежнему, Коба-Кама сидел на том же самом месте, где мы его оставили. Все только что виденное под землей показалось нам нереальным. Трудно было представить, что под деревьями, растущими на платформе, скрывается великолепно сохранившийся подземный дворец. Мы попросили Коба-Каму собрать побольше пальмовых листьев, а сами сели передохнуть, собираясь возвращаться в удушливое подземелье.

В тот день мы три раза проходили подземным коридором и в свете пальмовых факелов детально исследовали стены и пол внутренних помещений. Очевидно, Этот подземный дворец был сначала построен как обычное здание и только позднее его заложили землей и каменными плитами, как это часто делалось у древних майя. Над ним была возведена высокая платформа, и наверху появился второй дворец. Впоследствии под платформой был сделан проход к внутренней постройке. Почему майя замуровывали такие здания, никто не знает. В Чичен-Ице подобным же образом построена большая пирамида вокруг маленькой. Внутренняя постройка всегда отличается хорошей сохранностью, поэтому трудно понять, почему ее понадобилось застраивать сверху.

В каждой комнате подземного дворца в Чунйашче у одной из стен некогда возвышался небольшой алтарь, но, к нашему разочарованию, кто-то побывал здесь до нас и раскопал эти алтари, видимо в поисках нефритовых украшений или глиняных идолов.

Над дверным проемом одной из комнат на белой штукатурке мы увидели изображение змеи зеленоватого цвета. Больше никаких фресок тут не было, хотя вполне возможно, что верхний слой штукатурки скрывал другие слои, среди которых были и расписанные фресками. Чтобы это установить, потребовался бы труд опытного специалиста, умеющего осторожно счищать слой за слоем.

Осмотрев подземный дворец, мы принялись уничтожать растительность на платформе и, к своему удивлению, обнаружили квадратную жертвенную площадку, а за ней маленький храм. Продолжая поиски, мы вскоре увидели, что «розовый дворец» был лишь одной среди десятка построек, обнесенных высокой толстой стеной. На огромной платформе помимо «розового дворца» была также высокая узкая пирамида и остатки другого, еще более крупного дворца с узкими длинными коридорами и множеством небольших квадратных комнат. Все эти постройки были совсем разрушены, но по остаткам стен еще можно было определить планировку внутренних помещений. Второй дворец и остальные сооружения были связаны часовнями и более крупными прямоугольными постройками, многие из которых оставались все еще в прекрасном состоянии. С каждым ударом мачете мы открывали все новые здания и просто не знали, с чего начинать осмотр.

После заката солнца надо было возвращаться к неизменным безвкусным бобам и тортильям, нашей единственной пище в течение десяти дней, если не считать горьких апельсинов.

На другое утро мы снова вернулись на то же место. Исследовать всю группу этих развалин оказалось нелегко. Приходилось останавливаться на каждом шагу и пускать в ход мачете. Разумеется, с ног до головы мы были усеяны клещами. Их было так много, что нам пришлось заставить себя преодолеть отвращение и не трогать этих насекомых, впившихся нам в кожу. Только к вечеру мы избавлялись от них.

К концу третьего дня мы еще не вполне представляли, что ждет нас в Чунйашче. Подземный дворец (или храм) и обширная группа построек вокруг него были только началом наших открытий. Даже оказавшись вдруг на луне, мы не могли бы почувствовать большего волнения. Теперь нам за каждым деревом чудилось здание. Так оно почти и было. Мы решили провести систематическое обследование района и начали расчистку и обмер сооружений вокруг «розового дворца».

Постройки, вероятно, относились к периоду Майяпан. Все они были сложены из грубо отесанных камней, скрепленных известковым раствором. Действуя одним лишь мачете, трудно было уничтожить все лианы и корни, чтобы как следует рассмотреть общие контуры зданий. В некоторых местах стены были разорваны гигантскими деревьями, сумевшими пробиться сквозь каменную кладку. Кое-где камни настолько перемешались с корнями, что нелегко было отличить, где кончается растительность и начинаются стены зданий. Немало камней было унесено вверх в переплетениях лиан. Однако, несмотря на такое буйство растительности, многие здания все же не потеряли своей первоначальной формы и противостояли нашествию джунглей.

Удивительное чувство благоговейного трепета овладевало нами, когда мы открывали один за другим проходы и маленькие комнаты во втором дворце. Когда-то по ним проходили верховные жрецы и повелители Майялуума. Здесь, среди платформ и пирамид, правили предки Канче и Коба-Камы. Здесь пребывали боги четырех стран света, загадочный Чак-Мооль и свирепые боги дождя. Здесь жили также ученые математики, чье искусство до сих пор вызывает удивление.

Кое-где на штукатурке остались следы фресок, некогда оживлявших рухнувшие теперь и покрытые мхом стены. Осторожно пробираясь среди развалин, мы мысленно представляли себе очертания раскинувшегося перед нами города, и нам невольно казалось, что от древних майя нас отделяет не так уж много времени. Ведь с тех пор никто не проходил через пустынные дворы этого дворца. Только крик чачалаки изредка напоминал нам, что мы не в мире духов. Шелест влажных листьев да треск сухих веток были единственными звуками, сопровождавшими наше продвижение сквозь заросли, постепенно открывавшие нам большой город, который они прятали целые столетия.

Завершая перепись построек в пределах ограды, начинавшейся от «розового дворца», мы случайно отошли немного к западу, в глубь джунглей, и наткнулись на остатки стены. В одном месте в ней была целая серия ниш, окруженных крупными камнями, поставленными вертикально наподобие стел. Всю первую половину следующего дня мы провели около этой находки, очищая ее от растительности. Стена оказалась крылом огромного здания, воздвигнутого на гигантской платформе странных очертаний. На ней было еще много других построек и остатки замысловатых стен. К полудню, совершенно вымотанные, мы вернулись домой, к неизменным бобам миссис Коба-Камы.

Изнурительные походы в джунгли, где было несметное множество клещей и комаров, совсем не нравились Коба-Каме. Каждый раз его приходилось долго упрашивать, чтобы он снова пошел с нами. Хотя раньше Кама никогда не видел сооружений, которые мы наносили теперь на карту и которые он пренебрежительно называл «кучей камней», его помощь была для нас неоценимой. Не будь с нами Коба-Камы, мы заблудились бы в джунглях через сотню футов. Нас всегда изумляло, что Кама, прокружив целый день по джунглям, каждый раз безошибочно находил дорогу домой, тогда как мне казалось, что мы идем в обратную сторону. Коба-Кама был незаменим и при расчистке построек. Двумя ударами мачете он мог сделать гораздо больше, чем я двадцатью. Опытным глазом он всегда умел выбрать нужную лиану, чтобы одним ударом отсечь все переплетение, или сквозь густую листву разглядеть, какую именно ветку надо рубить и где может зацепиться или неожиданно соскользнуть его мачете.

Каждый вечер, возвращаясь из джунглей, мы с Коба-Камой часами вытаскивали из-под кожи клещей, отбиваясь в то же время от полчищ комаров. Даже пиявки в Гималаях не досаждали мне так, как эти крохотные насекомые, запускавшие свою твердую головку глубоко под кожу. Пока мы вынимали клещей у хижины, Мари-Клер и жена Камы уходили на берег лагуны, где ветер разгонял комаров, и там миссис Кама своими ловкими пальцами помогала Мари-Клер избавиться от впившихся в нее насекомых. На пятый день нашего пребывания в Чунйашче Мари-Клер была так искусана, что у нее воспалилась вся кожа. Никакие средства не могли помешать мириадам насекомых набрасываться на нас во время вылазок в джунгли.

К югу от главной пирамиды мы отыскали еще одну группу построек. Там на высоких платформах стояли здания вроде дворцов с широкими дверными проемами, которые поддерживались круглыми колоннами. Кроме того, там возвышалась земляная насыпь в форме подковы с четырьмя толстостенными зданиями и целый ряд маленьких пирамид и других построек, занимавших все пространство между поселком Коба-Камы и самым дальним дворцом за большими камнями в виде стел.

Мы тщательно исследовали величественный двор между пятью пирамидами, которые я видел в свое первое путешествие. Неподалеку от них находилось самое удивительное сооружение из всего архитектурного комплекса Чунйашче: маленький храм, окруженный полукольцом небольших пирамид с крутыми лестницами, сбегавшими к храму наподобие амфитеатра.

В том же районе мы нашли остатки многих более мелких зданий и ритуальных площадок. А к северу от них нам встретились хорошо сохранившиеся насыпи, где были возведены здания, окруженные обычными маленькими часовнями. Нам теперь помогали еще трое индейцев из поселка Чунйашче, так что мы могли охватить обширный район и открыть несколько групп зданий в стороне от главного центра древнего города.

С каждым днем, по мере того как среди зарослей нам открывались все новые земляные холмы и остатки построек, наш энтузиазм возрастал. По вечерам мы подводили итоги дневных исследований и бывали немало разочарованы, если число вновь открытых строений не превышало шести. Отрезанные от всего человечества, мы жили теперь в своем собственном мире, мире волнующих открытий.

Сначала мы старательно обмеряли каждый храм, каждую пирамиду, но потом это стало просто немыслимо. Какая грандиозная работа ожидает тех, кто захочет основательно изучить и обмерить все здания! Нам же теперь приходилось ограничиться самым общим обследованием. Чунйашче был просто сном археолога, и мы частенько видели себя как бы в приятном ночном кошмаре среди клещей и обвитых лианами странных дверных проемов, за которыми нас ожидали летучие мыши и рои шершней.

Теперь мы уже определенно могли сказать, что Чунйашче был гораздо более крупным городом, чем представляли себе Спинден и Мейзон. Количество развалин превосходило самые дерзкие наши мечты. Мейзон заявлял, что он не смог сосчитать всех земляных холмов, мы же теперь встретили столько храмов, платформ и дворцов, что были не в состоянии нанести их точно на карту.

Сначала нам с Мари-Клер нравилось давать имена вновь открытым строениям, но потом их пришлось обозначать просто цифрами. Карты наши все разрастались, их надо было чертить заново и оставлять место для новых объектов, прибавлявшихся с каждым днем.

Нам не хватало времени, чтобы разыскивать идолов и даже архитектурные детали. Обломки скульптур могли валяться тысячами у стен развалин, но у нас не было сил разрывать мох или переворачивать бесчисленные камни, рассеянные повсюду вокруг Чунйашче.

На десятый день мы начали исследовать прибрежный участок лагуны, покрытый манграми или высокой травой, и вскоре наткнулись на еще крепкое прямоугольное строение с полуобвалившейся крышей и мощными колоннами в дверных проемах. На стенах внутри храма сохранилось множество следов фресок, покрывавших разные слои штукатурки. Перевернув наугад какой-то камень, я заметил на нем резьбу и стал очищать его от мха и земли. Вскоре я с удивлением смотрел в блеклые выпуклые глаза большой головы странного идола — самой прекрасной скульптуры, найденной мной на побережье. Идол достигал трех футов в высоту и фута в ширину и был слишком тяжел, чтобы его можно было взять с собой, поэтому мы устроили для него укрытие под большими каменными глыбами. Только после этой находки Коба-Кама стал проявлять интерес к руинам. Идол подтверждал наши рассказы о древних майя, и теперь индеец с воодушевлением помогал нам раскапывать черепки и искать новые постройки.

В полумиле от поселка нам встретилась пирамида десятифутовой высоты с тремя часовенками на вершине. Мы только было принялись разыскивать вокруг нее черепки, как вдруг из-под руки Коба-Камы выскочил огромный тарантул, а Мари-Клер, которая после трех недель постоянного страха перестала наконец думать о змеях, наступила на какое-то бревно, и из-под него неожиданно выскользнула ядовитая коралловая змея. Все это заставило нас действовать немного осторожнее.

Казалось, древнему городу не будет конца, и мы должны были признать, что одним нам со всеми находками не справиться. А сколько еще новых открытий ожидает нас здесь!

На десятый день кончилась фотопленка. К тому времени мы уже стали ощущать последствия климата и однообразного питания. К клещам и комарам добавились еще и блохи, которых было видимо-невидимо в хижине, где мы спали. Особенно страдала от укусов Мари-Клер, целыми ночами не смыкавшая глаз от страшного зуда. Однако дух ее вовсе не был сломлен, она ни за что не соглашалась отпускать меня в джунгли одного. За все это время наша скудная диета из бобов была нарушена только один раз, когда Кама подстрелил большого черного фазана.

Еще в начале нашего пребывания здесь мы договорились с рыболовами из кемпинга Бока-де-Пайла, что они подбросят нас на своей плоскодонке к дальнему берегу лагуны Чунйашче. Однако прошло уже три дня после назначенного срока, а у нас никто не появлялся. Мы опасались, что судно, курсирующее между Косумелем и Бока-де-Пайла, не может пробиться через рифы. У Коба-Камы была долбленая лодка, но такая маленькая, что втроем в ней, конечно, не уместиться. Мы с Мари-Клер были уже слишком измучены, чтобы отважиться пройти пешком пятьдесят пять миль через джунгли обратно к Танкаху. И вдруг Коба-Кама предложил нам свою помощь.

— Я сделаю лодку побольше, — сказал он.

Мы с радостью услышали, что на сооружение лодки потребуется всего четыре дня с того момента, как будет срублено дерево. Но к сожалению, пришлось отказаться от этого заманчивого предложения, потому что для спуска на воду лодки весом в несколько тысяч фунтов понадобилось бы не меньше десятка мужчин. Было решено идти до Танкаха пешком.

Вечером накануне ухода мы просмотрели свои карты и насчитали там сто восемь построек, среди них двенадцать пирамид, пять больших дворцов, девять храмов (одно- и двухкомнатные здания, почти все с колоннами у входа), дюжина платформ, больше двадцати маленьких часовен хорошей сохранности, множество земляных насыпей и с полдюжины развалившихся зданий, где еще вполне отчетливо был виден план расположения комнат.

В целом Чунйашче занимал почти квадратную милю. И большинство всех зданий были открыты тут нами впервые! Подумать только, какой большой город был затерян и забыт целых четыреста лет. Объяснить это можно лишь густотой джунглей. В свой первый приезд я даже не подозревал о существовании такого количества развалин в Чунйашче. Все, кто там был до меня, видели среди густых зарослей всего двенадцать построек да еще разные насыпи. Не исключена возможность, что джунгли на побережье Кинтана-Роо скрывают десятки других крупных городов.

Если учесть, что большинство открытых нами развалин были культовыми или административными зданиями и что когда-то здесь были еще тысячи исчезнувших теперь деревянных хижин, где жили более бедные люди, то можно себе представить, сколько народу населяло город в древние времена.

Чунйашче относится, вероятно, к периоду Майяпан, он процветал между тринадцатым и пятнадцатым веками нашей эры. Трудно сказать, почему о нем совсем не упоминается в старинных испанских хрониках или в более поздних обзорах, вплоть до 1926 года. Может быть, как и большинство городов майя, Чунйашче был заброшен по каким-то неизвестным причинам еще до прихода испанских завоевателей и с тех пор свободолюбивые индейцы упорно скрывали его местонахождение. Их потомки и сейчас еще почитают это место как святыню.

И вот мы покидаем Чунйашче. Направляясь к Танкаху по тропинкам в джунглях, мы шагали как бы через столетия. Скоро Чунйашче стал уже казаться нам неправдоподобным сном из далекого прошлого, сном, который мы никогда не забудем. Только наши карты и фотографии будут свидетельствовать, что город существует на самом деле.

Много нерешенных загадок оставили мы в Чунйашче, хотя теперь у нас нет сомнений, что это был самый крупный город на побережье Кинтана-Роо. Понадобится очень много труда, пока исследователи вырвут у цепких лиан все тайны этого давным-давно потерянного города.

Настанет время, когда в Кинтана-Роо придут наконец археологи и досконально изучат открытые мною храмы, дворцы, пирамиды, часовни. Но до тех пор все эти постройки будут оставаться как бы моей собственностью, а Кинтана-Роо загадочной землей последних независимых майя.

К сожалению, в Кинтана-Роо происходят слишком быстрые перемены. Распространение цивилизации намного ускорит исчезновение последних «мятежных индейцев» и положит, таким образом, предел долгой истории майя, которые столько веков оставались хозяевами джунглей Юкатана. Придет день, когда только чачалака будет взывать здесь к божествам Востока, Запада, Севера и Юга — божествам четырех стран света, что властвуют над лагунами, над бескрайними джунглями, над выжженными солнцем песчаными берегами Кинтана-Роо.

Послесловие

Юности свойственна тяга к романтике и жажда познания неизвестного; самопожертвование и стремление к подвигу — одно из характернейших и самых драгоценных ее свойств. Этим качествам обязана своим появлением в свет и лежащая сейчас перед читателем книга.

Стремление к неизведанному, желание увидеть своими глазами то, о чем рассказывают или пишут другие, — вот что побудило молодого французского студента, проходившего деловую практику в банковских учреждениях Нью-Йорка, оставить все удобства и развлечения большого города, затеряться в зеленом океане джунглей и часами шагать под палящим солнцем или с риском для жизни пробираться по болотам. Для такого решения необходима как увлеченность идеей, так и сила воли. И автор книги «Затерянный мир Кинтана-Роо» доказал делом, что он обладает и тем и другим.

Мексиканские Соединенные Штаты, как официально называется это государство, или Мексика, как мы чаще говорим, — одна из крупнейших стран Американского континента. По численности населения она уступает только США и Бразилии, а по размерам территории — США, Канаде, Бразилии и Аргентине. Площадь ее охватывает около двух миллионов квадратных километров. Сложное строение поверхности, близость к тропику, положение между двумя океанами — Тихим и Атлантическим — обусловили необычайное разнообразие ее природных и климатических условий. Субтропическая и тропическая растительность в одних районах и выжженные солнцем пустыни в других, покрытые вечными снегами горные цепи и непроходимые болота — все это одинаково характерно для Мексики. Но богатство природы не всегда является только положительным фактором, иногда именно оно ставит серьезные препятствия перед исследователем. В книге Песселя имеется немало тому примеров, потому что район его путешествия крайне своеобразен по природным условиям даже среди других областей Мексики.

Федеральная территория Кинтана-Роо, расположенная в северо-восточной части полуострова Юкатан, имеет площадь около 51 тыс. кв. км. Это без преувеличения наименее исследованный район Мексики. После «войны рас», о которой достаточно подробно рассказывается в книге, он надолго погрузился в забвение. Этнографы и археологи, изучавшие древнее прошлое и современную жизнь народа майя — исконных жителей этой области, бывали здесь лишь от случая к случаю и только в прибрежной полосе. Поэтому все основные сведения о Кинтана-Роо приходилось черпать только из рассказов сборщиков чикле — смолы, идущей на изготовление жевательной резинки. Лишь в последние годы такое положение вещей несколько изменилось. И в этом изменении сыграло определенную роль путешествие, предпринятое отважным французским студентом.

Мишель Пессель — хороший рассказчик. Читая его книгу, видишь перед собой и слепящий песок побережья, и тихие, окруженные зеленью лагуны, и страшные болота, и древние храмы. Он наблюдателен, и его описания жизни на кокосовых плантациях или в индейских деревнях и совершаемых там полукатолических-полуязыческих ритуалов принесут определенную пользу и специалисту-этнографу. О перенесенных им трудностях и частичных неудачах молодой автор повествует с драгоценным чувством юмора, как, например, о своей первой встрече с индейцами по дороге в Паленке или при упоминании о каторжниках Теапы. Подкупает читателя и та искренняя симпатия, с которой Пессель относится к коренным жителям Кинтана-Роо. Его возмущают богатые бездельники, ищущие развлечений у берегов Кинтана-Роо, он глубоко сочувствует индейцам, тяжело страдающим от эпидемии свинки и лишенным всякой медицинской помощи в непосредственной близости от цивилизованного мира. Об этом не мог написать человек равнодушный, с холодным сердцем.

Мексика — страна древней культуры, история которой прослеживается более чем за 4000 лет, и поэтому она подлинная сокровищница для археологов. Достаточно упомянуть, что на археологической карте страны теперь насчитывается около одиннадцати тысяч названий древних поселений. Не удивительно поэтому, что даже при прокладке метро, осуществляемой сейчас в мексиканской столице, которая стоит на развалинах ацтекского Теночтитлана, то и дело приходится приостанавливать работу. Проходчики натыкаются на захоронения и остатки древних зданий, и тогда их сменяют археологи. Однако именно из-за такого обилия материала различные районы Мексики изучены совершенно по-разному. И среди наименее изученных в археологическом отношении, пожалуй, на первом месте опять-таки стоит территория Кинтана-Роо.

О вкладе, который внес Пессель в эту область науки, думается, говорить много не приходится. Даже по мексиканским масштабам он выглядит просто фантастично. Обнаружить за короткий срок одному человеку четырнадцать древнемайяских городов еще никогда не удавалось. Читая строки Песселя, посвященные первой его встрече с развалинами Чунйашче, невольно вспоминаешь слова первооткрывателя древнего мира майя американца Джона Л. Стефенса, сказанные в аналогичных обстоятельствах: «Архитектура, скульптура и живопись, все виды искусства, которые украшают жизнь, процветали когда-то в этом пышно разросшемся лесу. Ораторы, воины и государственные деятели; красота, честолюбие и слава жили и умирали здесь, и никто не знал о существовании подобных вещей и не мог рассказать об их прошлом…» Да, и теперь еще жизнь и история древних майя в Кинтана-Роо очень далека от ясности. Сделаны лишь первые шаги.

В 1961 г. экспедиция Национального института антропологии и истории Мексики под руководством известного мексиканского археолога Р. Пинья-Чан обследовала открытый М. Песселем древний Чунйашче. Было выявлено пять больших архитектурных комплексов, состоящих каждый из нескольких зданий. Основная часть городища относится к позднему, так называемому послеклассическому периоду, но несколько ранних построек доказывают, что город существовал уже в классический (II–IX вв. н. э.) период. Особое внимание было уделено высокой (25 м) пирамиде, под которой был обнаружен подземный храм. Проведенная авиаразведка показала, что в древности территория Кинтана-Роо была прорезана великолепными дорогами, достигавшими в болотистых местах трехметровой высоты. Было принято решение о проведении здесь археологических раскопок.