Тайна жрецов майя

Автор: Владимир Александрович Кузьмищев

Часть первая. Мертвые города

Как один монах похитил историю целого народа

Костер никак не разгорался. Люди с факелами в руках, в масках и длинных одеяниях, будто призраки, метались вокруг сваленных в груду странных предметов. Желтые, с виду безобидные языки пламени нехотя лизали их… но вдруг, словно спохватившись, с яростью метнулись ввысь, в ночную мглу тропического неба. Костер зловеще заревел. Казалось, он звал к себе, одновременно о чем-то предостерегая молчаливую, понуро-неподвижную толпу индейцев. Толпа вздрогнула, пришла в движение, однако стальное кольцо закованных в доспехи солдат, окружавших костер, остановило внезапно вспыхнувший порыв. И он угас. И снова стихла толпа, застыв в покорной неподвижности.

При ярком свете костра фигуры монахов — главных устроителей этого обычного для тех времен зрелища — стали мрачнее: на лицах и одежде плясали багровые, желто-красно-черные пятна.

Рядом с костром возвышался свежесрубленный помост. На нем в окружении пестро разодетой свиты — бархат, шелк, кружева — в высоком кресле сидел главный алькальд — наместник испанской короны на землях лишь недавно завоеванного конкистадорами полуострова Юкатан. Здесь же толпились святые отцы, а впереди, на самом краю помоста, стоял тот, кто зажег этот зловещий огонь в городе Мани — одной из древних столиц индейцев майя.

Это был местный глава францисканского ордена — первый провинциал Юкатана и Гватемалы. Его звали Диего де Ланда. Он был молод — ему исполнилось только тридцать восемь лет, а между тем духовная власть монаха распространялась над обширнейшей территорией.

Примерно за год до этого среди испанцев поползли слухи, что снова стали тайно поклоняться языческим идолам, недавно обращенные в христианство индейцы Юкатана, что среди них появились жрецы-пророки, предсказывавшие по своим еретическим книгам с какими-то непонятными знаками и рисунками скорую гибель новым хозяевам здешних земель. Провинциал Диего де Ланда не сомневался, что книги начертаны по наущению дьявольскому рукою неверных индейцев. Он знал, что следует делать, и провинциал приказал хватать всех, кто вызывал подозрение, и под пыткой добиваться у них признания в отступничестве от святой католической веры. Трибуналы инквизиции свирепствовали по всей провинции: стоны и плач, предсмертные крики умирающих, запах горелого человеческого мяса заполнили монастырские застенки в городах Юкатана.

Монахи и солдаты рыскали повсюду в поисках языческих святынь; особенно настойчиво они искали рукописи-книги, вызывавшие благоговейный трепет даже у самых преданных испанцам крещеных индейцев. Книги следовало уничтожить, сжечь, предать огню — таково было решение главы единой церковной провинции Юкатана и Гватемалы.

Среди окружения Диего де Ланды был индеец, великолепно осведомленный во всем, что касалось прошлого народа майя. Он принадлежал к знатному индейскому роду Чи и приходился внуком владыке города Мани, правившего здесь еще до прихода испанцев. При крещении ему дали христианское имя Гаспар Антонио. Так Гаспар Антонио Чи стал верноподданным католиком. Но даже он, ревностно служа испанцам, не смог убедить провинциала Ланду, что книги-рукописи сами по себе никому не угрожают, что в них лишь прошлое индейцев майя, описание древних обычаев и обрядов, астрономического календаря, записи важнейших исторических событий. Правда, Гаспар Антонио не только не отрицал, но и с нескрываемым почтением подтверждал, что рукописи содержат длинный перечень языческих богов, обрядов и праздников в их честь и иную ересь. Для Диего де Ланды именно этого было вполне достаточно, чтобы предать еретические книги вместе с другими индейскими святынями аутодафе. И 12 июля 1562 года палачи разожгли костер в городе Мани…

Преследования еретиков, сопровождавшиеся невероятными жестокостями, продолжались. «Слава» о них разнеслась далеко за пределы Юкатана. Власти вынуждены были направить на полуостров епископа Тораля, чтобы на месте ознакомиться с бурной деятельностью провинциала Диего де Ланды по «спасению душ» туземного населения. Жестокость главы местных францисканцев поразила даже этого верного служителя испанской короны и католической церкви, и епископ Тораль приказал немедленно приостановить преследование индейцев-отступников.

Диего де Ланда вскоре выехал в Испанию; ему приказали предстать перед советом по делам Индий и дать объяснения своим действиям. Но его опасения были напрасны: совет оправдал провинциала Ланду, и через несколько лет он вернулся на Юкатан — на этот раз уже в качестве епископа.

Так погибли сотни, а может быть, и тысячи рукописей индейцев майя, сожженные на костре францисканским монахом. Так погибли книги, которые, несомненно, могли помочь раскрыть многие тайны одной из величайших в мире цивилизаций — цивилизации индейцев майя. Так фанатик-монах, приведенный в ярость своим бессилием искоренить среди индейцев языческую веру, похитил у человечества историю целого народа.

След обнаружен. Он привел к… похитителю

Тысячи рукописей, сотни тысяч исписанных разными почерками страниц хранятся в архивах Испании. Чего только нет среди них! О чем только не рассказывают они! Сколько труда вложили в них безымянные переписчики!

День и ночь скрипели они своими гусиными перьями, записывая под диктовку или переписывая с листа доносы и жалобы, прошения и рекомендации, невероятные рассказы о правдивых историях и правдоподобные описания небылиц. Здесь и сообщения, поведанные осведомителями-индейцами, и длинные богословские рассуждения ученых-монахов, и родословная какого-нибудь туземного царька, исписавшего тысячи страниц, чтобы доказать свои права на дворянство, свое родство… с самим испанским самодержцем. Часто попадаются и бесконечные списки-описи. Их составляли трудолюбивые писцы, перечислявшие самым подробным образом, например, имущество какого-нибудь храма или монастыря, вплоть до самых мелочей, вплоть до гусиного пера, которым монах-переписчик составлял эту опись…

Сколько тайн, сколько человеческих трагедий скрывают они на своих пожелтевших от времени страницах?.. Кто заглядывал в них, кто их читал? Сколько лет, а может, столетий назад были в последний раз перевернуты их страницы? Или они недвижимо лежат с того самого дня, когда впервые попали сюда?

Иногда среди покрытых пылью книжных полок появляются странные люди. С удивительной настойчивостью и терпением бережно перелистывают они страницу за страницей сотни толстых рукописей, вглядываясь покрасневшими от усталости глазами в незнакомые почерки неведомых составителей.

Что ищут они в тысячах исписанных страниц? Может быть, описание местности, где столетия назад был спрятан сказочный клад? Или документы, чтобы получить богатое наследство?.. Эти странные люди, чем-то неуловимо похожие друг на друга, не кладоискатели и не ловцы чужих богатств. В их пристальном взгляде нет ни алчности, ни лихорадочного блеска, по которому безошибочно узнают тех, кто мечтает разбогатеть по случаю.

Но кто же они?..

Аббат Шарль Этьен Брассер де Бурбур — известный французский американист — словно зачарованный смотрит на манускрипт, еще минуту назад лежавший на одной из полок библиотеки Мадридской академии истории в груде точно таких же неприметных тетрадей. Он читает и перечитывает название:

«СООБЩЕНИЕ

о делах в Юкатане,

извлеченное из сообщения,

которое написал

брат Диего де Ланда

ордена св. Франциска».

Дрожащей рукой Брассер де Бурбур переворачивает страницу:

«ДИЕГО ДЕ ЛАНДА

MDLXVI».

В первое мгновение он ничего не понимает: имя автора… год 1566-й… Все совпадает, но… что-то смущает его…

Он внимательно перечитывает название манускрипта и, наконец, замечает то, что ускользнуло от его сознания, чего он попросту не понял: «…извлеченное из сообщения, которое написал брат Диего де Ланда…»

Значит, это не оригинал рукописи епископа Ланды, о которой упоминают испанские историки XVI и XVII веков и которая вот уже два столетия считалась навсегда утерянной? Но тогда что это? Очередная неудача или?..

Пальцы не слушаются. С огромным трудом, словно тяжелые каменные плиты, переворачивают они страницы рукописи. Вот начало:

«Юкатан не остров и не мыс, выступающий в море, как полагали некоторые, а часть материка. Ошибались из-за мыса Коточ, который образует море, входящее через проход Ассенсьон в бухту Дульсе, и из-за мыса, который образует Ла Десконосида с другой стороны, по направлению к Мексике, перед тем, как прибыть в Кампече, или из-за обширности лагун, образуемых морем, входящим через Пуэрто-Реаль и Дос Бокас…»

Текст читается с трудом. Глаза не привыкли к замысловатым закорючкам. Да и тот, кто выводил их на бумаге, еще не устал — он только начинает свой долгий тяжелый труд и поэтому старается поразить будущего читателя вычурной красивостью своего почерка.

Брассер де Бурбур переворачивает страницу, не дочитав ее до конца:

«…Эта провинция на языке индейцев называется „у луумил куц йетел кех», что означает „страна индюков и оленей»; они называют ее также „Петен», что означает „остров», так как их вводят в заблуждение упомянутые бухты и заливы…»

Сомнений нет — текст староиспанский, по-видимому середины XVI века. Об этом красноречиво свидетельствует построение фраз: они кажутся неуклюжими, слишком длинными и в то же время как бы обрубленными с обоих концов.

Перевернута еще одна страница:

«…Первыми испанцами, приставшими к Юкатану, были, как говорят, Херонимо де Агиляр, родом из Эсихи, и его спутники…»

Замелькали имена испанских конкистадоров. Чаще других — Франсиско Монтехо, первого губернатора Юкатана. Здесь можно не задерживаться! О нем и так немало известно. Дальше, дальше… Теперь страницы не кажутся тяжелыми; они легкие, совсем легкие…

Что это?.. «…брат Франсиско Тораль…» Интересно! Скорее назад. Здесь может что-то быть.

«…Хотя эти люди были просвещены в религии, а юноши преуспели (в учении), как мы говорили, они были совращены (снова) жрецами, которых имели в своем идолопоклонстве, и сеньорами и возвратились к почитанию идолов и жертвоприношениям не только курениями, но и человеческой кровью.

Вследствие этого братья сделали расследование, попросили помощи у главного алькальда и схватили многих. Их подвергли суду, и было устроено аутодафе, на котором многие попали на эшафот и были одеты в позорные колпаки, острижены и подвергнуты бичеванию, а другие одеты в санбенито на определенное время. Некоторые от огорчения повесились, обманутые демоном, но в общем все проявили много раскаяния и желания стать добрыми христианами.

В это время прибыл в Кампече брат Франсиско Тораль, францисканец, родом из Убеды, который до этого 20 лет находился в Мексике и пришел в качестве епископа Юкатана…»

Как странно описаны те страшные события 12 июля 1562 года! Столь невозмутимо спокойно, по-деловому о них мог рассказать только один человек, тот, кто сам организовал избиение индейцев и уничтожил священные реликвии майя, предав их аутодафе. Правда, в названии и в некоторых местах рукописи автор упоминает свое имя, скромно называя себя «брат Ланда», но, пожалуй, приведенное высказывание куда более достоверно свидетельствует о том, что автором сообщения действительно был провинциал, а позднее епископ Юкатана Диего де Ланда. Конечно, нужно будет сотни раз прочесть эту рукопись, изучить каждую страницу, чтобы окончательно решить, кто именно написал этот труд, однако уже сейчас ясно одно: рукопись не фальсификация, она имеет самое непосредственное отношение к Диего де Ланде!..

Волнение Брассера де Бурбура не было напрасно. Находка означала великую удачу — вернее, закономерный результат настойчивых поисков французского аббата и ученого: манускрипт хотя и не был оригиналом, но оказался подлинной копией рукописи Ланды, правда сильно сокращенной. Рукопись открывала след, который вел к древним майя. Идя по нему, можно было проникнуть в глубь истории этого великого народа. По иронии судьбы этот след, эту «тропинку» отдавал в руки человечества тот, кто уничтожил важнейшие документы для изучения истории народа майя — их рукописи.

Диего де Ланда сжег рукописи майя в 1562 году. Брассер де Бурбур обнаружил манускрипт через триста лет, в 1863 году, однако потребовалось еще сто лет — целый век! — прежде чем выяснилось, что находка Брассера де Бурбура действительно открыла перед учеными возможность пойти по тому следу, который оставил в своем «Сообщении о делах в Юкатане» францисканский монах.

След снова потерян

Обнаруженный Брассером де Бурбуром манускрипт был копией составленного Ландой «Сообщения о делах в Юкатане», переписанной с должным старанием тремя неизвестными писцами в 1616 году. Она хорошо сохранилась, сравнительно легко читалась, и, хотя переписчики допустили (очевидно, сознательно) ряд сокращений, к счастью, они сохранили наиболее ценные части оригинала, в том числе очень важный для нашего рассказа список 27 алфавитных знаков, которыми, по словам Ланды, пользовались писцы древних майя.

В своем сообщении Ланда дал огромную и ценнейшую информацию об индейцах майя. Она помогла и продолжает помогать сегодня раскрывать многие тайны их великой цивилизации.

Правда, есть немало оснований предполагать, что подлинным автором или по крайней мере соавтором сообщения является уже упомянутый нами индеец Гаспар Антонио Чи — главный «консультант» по делам майя не только самого Ланды, но и многих других испанцев, которые неоднократно упоминают его имя в своих сообщениях того периода. Однако нет (или не сохранилось) ни письменных, ни устных свидетельств, которые подтверждали бы с должной достоверностью такое предположение, и поэтому Ланда имеет полное право единолично претендовать на авторство сообщения — основного, наиболее полного и при этом весьма точного документа о древних майя.

Не вызывает сомнений, что Ланда действительно был выдающимся знатоком индейцев майя и их удивительной цивилизации. Но это еще больше отягощает его вину за бесчеловечное обращение с индейцами и уничтожение бесценных сокровищ их древней культуры. Подобному «деянию» католического монаха нет и не может быть оправданий!

В «Сообщении о делах в Юкатане» Ланда записал легенды о прошлом майя. Многие из них, очищенные от двойной мистической приправы — майя и католической, легли в основу хронологии и истории майя. Он рассказал о быте, обычаях и религии этого народа, о том, чем питались майя, как одевались и что строили, чему радовались и отчего печалились; как женились, воспитывали детей и хоронили умерших; он описал их ремесла, торговлю, земледелие и даже правосудие. Но больше всего внимания Ланда уделил разоблачению их еретической веры. Его подробные, хотя и тенденциозные — ведь он был католическим монахом, — записи довольно полно раскрывают духовный мир майя — мрачный и откровенно жестокий во всем, что касалось их религии, даже если сделать скидку на тенденциозность францисканского монаха.

Ланда помог понять и изучить на основе собранного в сообщении богатейшего материала систему летосчисления и календаря майя, их счета, который, кстати сказать, был двадцатеричным. В результате календарные знаки как в рукописях, так и на других памятниках культуры майя сравнительно легко поддались расшифровке (перед исследователями ведь был не такой уж сложный календарно-цифровой код, которому соответствовали даты и числа, а не древний язык) и стали достоянием не только ученых.

Наконец, Ланда дал довольно подробное, хотя и путаное, описание письменности майя и записал «алфавит», ставший впоследствии знаменитым. Конечно, Ланда не предполагал, что три столетия спустя вокруг «алфавита» возникнут ожесточенные споры и зародится полемика длиною в целый век; что его «алфавит» будет порождать надежды и с одинаковой легкостью убивать их; вызывать страстные дискуссии, доходящие порой до откровенной ругани в среде ученых мужей, и заставит сесть за дешифровку письменности майя как маститых ученых, так и совсем еще юных студентов и даже школьников…

Иными словами, Диего де Ланда и его «Сообщение о делах в Юкатане» сегодня, как и сто лет назад, стоят в центре всех исследований, которые связаны с историей и культурой древних народов Америки. Именно поэтому найденный Брассером де Бурбуром в испанских архивах манускрипт столь сильно взволновал ученых. Но больше всего их обрадовал так называемый «алфавит Ланды».

Однако разве Ланда не уничтожил все рукописи майя и тем самым не «обезвредил» составленный им самим «алфавит»?

К счастью, от костров испанской инквизиции чудом все же уцелели три ставшие уникальными рукописи майя. Кроме того, на древних архитектурных сооружениях этого великого народа-строителя были обнаружены многочисленные знаки, высеченные на камнях либо вылепленные на гипсовых барельефах, весьма схожие с теми, что заполняли рукописи. Во время раскопок, которые к моменту открытия Брассера де Бурбура весьма робко, но все же велись на развалинах древних столиц, крупных центров и больших и малых городищ майя, археологи нашли высокие продолговатые камни — стелы, сплошь разукрашенные теми же таинственными знаками. Надписи попадались и на пластинах, статуэтках и других мелких украшениях. Словом, к концу XIX века накопилось немало текстов майя.

Казалось, что теперь перед учеными стояла предельно ясная задача: пользуясь «алфавитом Ланды», который к тому же дает в своем сообщении три примера написания с его помощью слов, прочесть древние рукописи и другие тексты. Но первые же попытки решить столь простую на вид задачу потерпели провал.

Первым приступил к чтению знаков письма майя сам Брассер де Бурбур. И он действительно «прочел», но только не знаки, а то, что ему хотелось. «Ожившие вулканы… содрогание земли… извержение лавы…» (в «переводе» Брассера де Бурбура, который был страстным сторонником существования и гибели от катастрофы мифической Атлантиды) впоследствии оказались… лишь списком дней из календаря майя!

Подобных «переводов» появилось немало; они делались как с помощью «алфавита Ланды», так, впрочем, и без него. Рекорд фантазерства принадлежит французу Ле Плонжону: он умудрился объявить «космогонической поэмой», повествующей (конечно, на языке майя) о гибели Атлантиды, названия букв греческого алфавита — альфа, бета, гамма и т. д.!

Правда, серьезные ученые сразу же отвергали подобные дилетантские «открытия» незадачливых дешифровщиков.

Уже в 1881 году знаток древневосточных письмен Леон де Рони предпринял первое серьезное изучение письма майя. Сделав предположение, что письмо майя является иероглифическим, то есть аналогичным древним иероглифическим письменам Китая, Египта, Вавилона, он стал искать в нем три типа знаков, являющихся теми «китами», на которых держится любое иероглифическое письмо: идеографические, передающие корни слов; фонетические, передающие один слог или один звук; ключевые, или детерминативы, — знаки, которые употребляются для пояснения смысла слова, хотя сами не читаются. Например, слово «лев» может служить для обозначения животного и собственного имени; благодаря знаку-детерминативу читатель определит, о чем именно идет речь.

Используя знаки «алфавита Ланды» и остроумно комбинируя их с материалами рукописей, де Рони удалось обнаружить знаки-идеограммы для названий цветов, найти иероглифы, обозначающие четыре стороны света. Более того: он показал, что в письме майя были фонетические (то есть алфавитные или слоговые) знаки, и привел пример слова, записанного такими знаками: куц (индюк).

Работы Леона де Рони продолжил американский ученый Сайрус Томас, однако вместо ключа к дальнейшей дешифровке письма майя их усилиями невольно был создан крепкий замок, который замкнул двери перед несколькими поколениями исследователей, пытавшихся проникнуть в тайну письма. Дело в том, что и де Рони и особенно Сайрус Томас допустили массу ошибочных и произвольных толкований знаков.

Это было связано в первую очередь с тем, что, как ни старались переписчики рукописи Ланды, они все же сильно исказили знаки «алфавита», и отождествить их с древними иероглифами было чрезвычайно трудно. Именно поэтому оба ученых допустили серьезные палеографические ошибки.

Случилось так, что эти досадные сами по себе ошибки сыграли роковую роль в исследовании письменности древних майя. Они послужили лишь для доказательства правоты тех исследователей, которые отрицали существование у майя иероглифического письма, передающего звуковую речь. Ошибочное определение рисунка знаков породило утверждение, что письмена майя нельзя читать, как, скажем, древнеегипетские или китайские иероглифы, ибо им не соответствуют какие-либо единицы языка, а можно лишь толковать тот или иной знак. Следовательно, говорили эти ученые, письмо майя является иконографическим, то есть каждый знак или группа знаков — это «икона», изображение чего-то совершенно конкретного, а раз так, толкование одного знака ни на йоту не поможет толкованию другого.

Их идейным вождем стал американский профессор Эрик Томпсон, многие годы, вплоть до самых последних лет, считавшийся непререкаемым авторитетом в науке о древних майя и их письме. Он громил любую попытку доказать, что письменность майя иероглифическая, используя для этого ошибки своих оппонентов, главным образом в палеографии, иными словами, в умении правильно определить рисунок знака или их сочетания. Томпсон категорически заявлял, что расшифровка новых знаков в письменности майя не упрощает задачу толкования остальных, как это бывает, например, в письме, где употребляется алфавит, или в кроссворде. Он безапелляционно объявил, что Ланда ошибся в попытке получить алфавит майя у своего «консультанта», ибо знаки майя обычно передают слова, изредка, может быть, части сложных слов, но, решительно настаивал Томпсон, не буквы алфавита.

Даже крупный американский лингвист, один из пионеров современного языкознания, Бенджамен Ли Уорф, выступивший против этого категорического и безапелляционного суждения своего соотечественника, был подвергнут уничтожающей «критике» Томпсона. На работах Уорфа был поставлен крест. К сожалению, он допустил серьезные палеографические ошибки в своей попытке на практике доказать, что письмо майя было иероглифическим и передавало звуковую речь, а не набор разрозненных знаков-ребусов, что и предопределило финал научной баталии.

След, который нашел Брассер де Бурбур, на этот раз, казалось, был утерян окончательно.

Еще одна попытка

Перед вами рукопись на неизвестном языке. Вернее, вы еще не знаете, так ли это, а только предполагаете, что стройные ряды и колонки тщательно выведенных замысловатых знаков и значков, разноцветных рисунков и орнаментов являются рукописью. Иногда проходят годы и даже десятилетия — история знает такие примеры, — прежде чем предположение превращается в уверенность, в твердое убеждение, непоколебимую веру, что это действительно рукопись.

Молодой дешифровщик, впрочем пока только он один называет себя так, уже в который раз вглядывается в серо-белые листы фотобумаги, на которых изображены страницы рукописей. Их, рукописей, только три.

Одна хранится в Дрездене. На длинной полосе бумаги, сделанной из луба фикуса и сложенной складками, наподобие веера или мехов у гармошки, волосяной кисточкой на 74 страницах нанесены таинственные знаки и непонятные рисунки. Другая рукопись, хранящаяся в Мадриде, состоит из двух фрагментов — всего 112 страниц — и также сложена складками, однако у нее нет начала, это сразу видно, нет и конца. В еще худшем состоянии рукопись, найденная Леоном де Рони в архивах парижской библиотеки. Это даже не рукопись, а фрагмент из 24 страниц, к тому же сильно поврежденный.

И все. Все, что уцелело от костров испанской инквизиции, уничтоживших четыреста лет назад рукописи индейцев майя.

С чего начать? Как подступиться к ним? Как заставить заговорить этих древних свидетелей выдающейся цивилизации Американского континента? А может быть, американский профессор прав, и они вообще не умеют говорить?

Тогда, много лет назад, выпускник Московского университета Юрий Кнорозов не мог дать ответа на эти и еще многие другие вопросы, возникавшие у каждого, кто хоть раз увидел рукописи майя. Он знал многое — вернее, почти все, что было опубликовано в мировой печати об этих манускриптах, вот уже почти столетие плативших черной неблагодарностью — молчанием всем тем, кто стремился проникнуть в их тайну.

Он изучил древние письмена Старого Света, тщательно присматриваясь к особенностям иероглифики китайцев и древних египтян; он искал социально-исторические причины возникновения письма у народов, которые прошли примерно тот же исторический путь, что и майя. Он был лингвистом, историком и еще… Он считал, что гуманитарные науки следует вывести на уровень точных наук, и много думал о новом открытии, которое несправедливо оскорбили люди, не сумевшие или не пожелавшие разобраться в этом дерзновенном полете человеческой мысли, приклеив ему ярлык мракобесия… Да, он думал о кибернетике, о возможностях ее применения в лингвистике, о совершенно невероятном на первый взгляд сочетании «думающих» машин с наукой языкознания… Это была мечта, но мечта, построенная на строгом научном анализе молодого ученого, понимавшего, какой невероятно тяжелый труд ждет его впереди, сколько препятствий ему придется преодолеть, сколько неудач и разочарований поджидает его.

Однако он знал, он непоколебимо верил, что рукописи можно заставить заговорить. Только вот как?..

Шел 1950 год.

Индейцы майя

Они пришли с севера, и даже слово «север» — «шаман» на их языке — связано с понятием «древний», «оставшийся позади». Трудно сказать с достоверностью, сколько тысячелетий назад индейцы майя заселили вначале земли Гватемалы и Гондураса, а затем и полуостров Юкатан. Скорее всего это случилось в первом тысячелетии до нашей эры, и с тех давних пор их история, их культура, вся их жизнь связаны с этой опаленной солнцем, залитой тропическими ливнями, заросшей непроходимой буйной растительностью, затопленной болотами землей.

На этой земле сегодня проживает около двух миллионов человек, принадлежащих к большой языковой семье майя — кичэ (Мы будем пользоваться термином «майя», применяя его ко всей языковой семье майя-кичэ, населяющей в настоящее время территорию, в которую входят полуостров Юкатан и штат Чиапас (Мексика), Гватемала и часть Гондураса. Это соответствует принятой терминологии.). Они потомки тех, древних майя.

Здесь обнаружено более ста остатков больших и маленьких городов и городищ, развалин величественных столиц, сооруженных древними майя. А сколько их еще скрывают заросли сельвы от любопытного взгляда человека?

Странно звучат их названия: Тик’аль, Копан, Майяпан, Паленке… (Здесь и дальше даются общепринятые названия городов и отдельных сооружений майя, многие из которых были присвоены им после испанского завоевания и, следовательно, не являются подлинными названиями на языке майя, ни их переводами на европейские языки; например, название «Тик’аль» придумали археологи, а «Паленке» — испанское слово «крепость».)

Они возникли в разное время; разной была их судьба, хотя сейчас все они одинаково лежат в развалинах. Их безжизненные камни, разукрашенные причудливыми узорами, великолепными фресками, барельефами и скульптурами, не хотят отдавать свои сокровенные тайны. Они словно говорят: «Смотрите, любуйтесь нашим былым величием и красотой, но вы никогда, никогда не узнаете тайну нашего взлета и падения, нашей гибели, нашего начала и конца…»

И действительно, многое еще остается неразгаданным в истории этой удивительной и неповторимой цивилизации. Возьмем хотя бы само слово «майя». Ведь мы даже не знаем, что оно обозначает, как появилось на свет и попало в наш лексикон. Впервые в литературе оно встречается у Бартоломе Колумба, когда он описывает встречу своего легендарного брата Христофора — первооткрывателя Америки с индейской лодкой — каноэ, приплывшей «из провинции, называемой майя». По одним источникам периода испанской конкисты, название «майя» применялась ко всему полуострову Юкатан, что противоречит приведенному в сообщении у Ланды названию страны — «у луумил куц йетел кех» («страна индюков и оленей»). По другим источникам, оно относилось лишь к сравнительно небольшой территории, центром которой была древняя столица Майяпан. Высказывались также предположения, что термин «майя» был именем нарицательным и возник из презрительной клички «ахмайя», то есть «бессильные люди». Впрочем, есть и такие переводы этого слова, как «земля без воды», что, несомненно, следует признать простой ошибкой.

Однако в истории древних майя остаются до сих пор нерешенными и куда более важные вопросы. И первый из них — вопрос о времени и характере заселения народами майя территории, на которой оказались сконцентрированы основные очаги их цивилизации в период ее наивысшего расцвета, обычно называемого Классической эпохой (II–X века) (Классическая эпоха имеет периодизацию: Ранняя классическая эпоха, включающая Период колонизации — Чиканель (II–IV века) и Период юбилеев — Цаколь (IV–VI века); и Поздняя классическая эпоха — Тепеух с делением на Начальный период (VI–VII века), Орнаментальный период (VII–VIII века), Динамический период (VIII век), Период упадка (первая половина IX века) и Юкатанский период (IX — начало X века).). Многочисленные факты говорят, что их возникновение и стремительное развитие происходили повсеместно и почти одновременно. Это неизбежно приводит к мысли, что майя, по-видимому, к моменту прихода на земли Гватемалы, Гондураса, Чиапаса и Юкатана уже обладали достаточно высокой культурой. Она была единой по своему характеру, и это служит подтверждением, что ее формирование должно было происходить на сравнительно ограниченной территории. Оттуда, с этой территории, майя тронулись в далекий путь не как дикие племена кочевников, а как носители высокой культуры (или ее зачатков), которой предстояло в дальнейшем, уже на новом месте, расцвести в выдающуюся цивилизацию.

Почему было предпринято это «великое переселение», можно лишь догадываться. Прибегая к историческим аналогиям, следует предположить, что оно не носило добровольного характера, ибо, как правило, переселения народов являлись результатом ожесточенной борьбы с нашествиями кочевников-варваров.

Несколько иначе обстоит дело с вопросом, откуда могли прийти майя. Не вызывает сомнений, что они должны были покинуть центр весьма высокой и обязательно более древней культуры, чем сама цивилизация майя. И действительно, такой центр был обнаружен на территории нынешней Мексики. В нем сосредоточены остатки так называемой ольмекской культуры, найденные в Трес Сапотесе, Ля Венте, Веракрусе и других районах побережья Мексиканского залива. Но дело не только в том, что культура ольмеков самая древняя на территории Америки и, следовательно, она «старше» цивилизации майя. Многочисленные памятники ольмекской культуры — застройки культовых центров и особенности их планировки, типы самих сооружений, характер оставленных ольмеками письменных и цифровых знаков и иные остатки материальной культуры — убедительно свидетельствуют о родстве этих цивилизаций. Возможность такого родства подтверждается и тем, что поселения древних майя с вполне сложившимся обликом культуры появляются повсеместно в интересующем нас районе именно тогда, когда внезапно обрывается активная деятельность религиозных центров ольмеков, то есть где-то между III–I веками до нашей эры.

Казалось бы, все предельно ясно, но и сегодня мы не можем с абсолютной уверенностью назвать древних майя прямыми наследниками культуры ольмеков, как бы заманчиво и на первый взгляд достоверно не выглядело это. Современная наука о майя не располагает необходимыми данными для такого утверждения.

Более того, недавние исследования некоторых важных очагов археологической зоны майя принесли совершенно неожиданные результаты. Они дают известные, хотя и не бесспорные, основания для выдвижения новых гипотез о времени заселения древними майя территории, на которой развивалась их культура Классической эпохи. На основе этих данных были высказаны предположения, что майя или даже протомайя появились в горных районах Гватемалы и Гондураса значительно раньше, чем наступил расцвет ольмекской культуры. Если это предположение получит неопровержимое доказательство, оно не только поставит под сомнение прямое родство культур ольмеков и майя, но и потребует полного пересмотра характера «взаимоотношений» между важнейшими цивилизациями Мексики, включая Юкатан. Последнее и решающее слово за дальнейшими археологическими раскопками и тщательным анализом остатков материальной культуры. Сейчас же все, что мы знаем об ольмеках и древних майя, не дает достаточно веских оснований сомневаться в родстве (во всяком случае, косвенном) между этими наиболее интересными культурами Америки.

То, что наши знания о начальном периоде истории древних майя, от которого нас отделяют тысячелетия, не отличаются желательной точностью и абсолютной достоверностью, не представляется чем-то исключительным — подобных примеров в исторической науке довольно много. Но нам так же мало известно и о более близких временах из их истории. Мы не можем с достоверностью говорить даже о событиях, сотрясавших сравнительно недавно обширные территории, заселенные индейцами майя. Почему, например, в конце IX века нашей эры были почти одновременно покинуты и разрушены грандиозные религиозные центры Классической эпохи? Что послужило причиной этого внезапного ухода майя с насиженных мест в Гватемале, Чиапасе и Юкатане?

Огромные пирамиды, храмы и дворцы Тик’аля, Вашактуна, Копана, Паленке и других городов Классического периода, на строительство которых были израсходованы невероятные духовные и физические усилия, по сей день хранят следы разрушений, нанесенных человеческой рукою. Но чьей была эта рука-разрушитель? Чужеземца-победителя? Или родственных майя варварских племен, предпринявших «великое переселение»? Или то была рука безжалостно эксплуатируемого раба? А может быть, вспышка неизвестной дотоле болезни, опустошившей целые города и крестьянские селения, заставила майя уйти оттуда? Или голод, вызванный засухой либо тропическими ливнями, уничтожившими поля кормильца-маиса? Но ведь могли быть и иные причины. Например, восстания крестьян, доведенных до крайности бесконечными поборами, благодаря которым правители и жрецы утоляли свое тщеславие, возводя бессмысленно-гигантские пирамиды и храмы.

Правда, чем выше была пирамида, тем «ближе» к богам находились храмы и молившиеся в них жрецы. Да и соседям становилось не по себе при виде устрашающе громадных сооружений! Но от этого строителям майя не становилось легче. Они не знали металла, не постигли тайны вращающегося круга-колеса, у них не было вьючных животных, и все делалось голыми руками в самом прямом смысле этих слов. Голыми руками они построили гигантский архитектурный ансамбль Тик’аля, одна из многочисленных пирамид которого, так называемая «пирамида IV», имела семидесятиметровую высоту! Такое могло оказаться не под силу даже самому трудолюбивому народу. И народ восстал. Он перебил ненасытных правителей и жрецов и ушел искать «землю обетованную».

Так могло случиться еще и потому, что «подсечно-огневой» способ ведения сельского хозяйства, которым пользовались майя, быстро истощал земли. Каждые четыре-пять лет крестьянам приходилось снова и снова выжигать леса под новые участки посевов кукурузы, ибо для естественного восстановления плодородия старых участков требовались десятилетия. Постепенно поля крестьян «уходили» все дальше и дальше от городов. Доставка продуктов становилась все труднее, а свободных рабочих рук все меньше. Жрецы же и правители не только не умеряли свои «аппетиты», а наоборот, каждый из них стремился превзойти предшественников величием и грандиозностью построенных им самим сооружений, заставляя ради этого работать на пределе «экономическую машину» страны, пока однажды она не взорвалась…

Странно звучат названия городов древних майя: Тик’аль, Вашактун, Копан, Майяпан, Паленке… Они манят к себе тех, кто хочет заглянуть в их таинственное прошлое…

Паленке

Узкая неровная дорога змейкой бежит по холмистой местности, лениво поднимающейся в гору. Машину бросает из стороны в сторону, особенно на поворотах. Скорость невелика, и поэтому даже на ходу в машине невыносимо жарко. Крутой подъем, левый вираж, и мы въезжаем на постепенно расширяющуюся площадку-террасу. Одной своей стороной она упирается в горы; другая обрезана кромкой глубокого обрыва.

Прямо перед нами на высоком искусственном холме (метров десять, не меньше) — прямоугольной платформе стоит величественный «дворец», вернее, то, что сохранилось от его многочисленных галерей, коридоров и лестниц, соединявших и разделявших четыре различных по своим размерам внутренних двора. В одном из них, юго-восточном, возвышается огромная четырехэтажная башня. Любопытно, что каменная лестница, которая ведет к ее верхним этажам, начинается не во дворе, а лишь с первого этажа, являющегося массивным основанием почти квадратной башни. Может быть, древние майя пользовались подставной лестницей, чтобы подниматься туда? Нам же приходится взобраться на широкую стенку, примыкающую к башне (очевидно, пристройка более позднего периода), чтобы попасть к лестнице.

Обливаясь потом, поднимаемся по крутым ступенькам на четвертый этаж. На его широкой площадке стоит массивная каменная скамья. Кто и зачем установил ее здесь? Быть может, воины правителя Паленке следили отсюда за лежащей внизу бескрайней равниной — она просматривается с башни на десятки километров, — чтобы своевременно заметить и предупредить о приближении боевых отрядов других племен и народов, влекомых богатством и славой Паленке и не раз вторгавшихся в эти земли? Или главной заботой было неусыпное наблюдение за крестьянскими поселениями, разбросанными внизу, у подножья гор? Ведь в истории народа майя известны восстания бедноты!

Но башня скорее всего была построена с иной целью, хотя одновременно она могла служить и сторожевой. Это своеобразная обсерватория, и на массивной каменной скамье по ночам сидели жрецы-астрономы, наблюдавшие за движением небесных светил и звезд.

То, что древние майя познали в астрономии, просто потрясает. Лунный месяц, высчитанный жрецами-астрономами Паленке, равен 29,53086 дня, то есть он длиннее фактического (29,53059 дня), высчитанного при помощи современной точнейшей счетно-вычислительной техники и астрономического оборудования, всего лишь на 0,00027 дня. Столь поразительная точность отнюдь не случайная удача жрецов Паленке. Жрецы-астрономы из Копана — другой столицы древних майя Классической эпохи, отделенной от Паленке сотнями километров непроходимой сельвы, — достигли не меньшего: их лунный месяц короче фактического на 0,00039 дня!

Для майя астрономия была не абстрактной наукой. В условиях тропиков, где нет резко обозначенных природой времен года и фактически всегда долгота дня и ночи остается почти неизменной, астрономия служила практическим целям. Благодаря своим астрономическим познаниям жрецы сумели высчитать продолжительность солнечного года. Они увековечили столь необходимые данные, записав их своими иероглифами на камне: 365,2420 дня! Иными словами, календарь, которым пользовались древние майя, точнее нашего современного календаря на 0,0001 дня! (Продолжительность солнечного (тропического) года по григорианскому календарю, которым мы пользуемся, — 365,2425 дня; фактическая продолжительность — 365,2422 дня.)

Год делился на восемнадцать месяцев; каждый месяц соответствовал определенным сельскохозяйственным работам: подысканию нового участка под посевы, рубке леса, его выжиганию, посеву ранних и поздних сортов кукурузы, сгибанию початков кукурузы, чтобы защитить их от дождя и птиц, сбору урожая и даже уборке зерен в хранилища.

Летосчисление майя велось с некоей мифической нулевой даты. Она соответствует, как высчитали современные ученые, 5 041 738 году до нашей эры! Известна также начальная дата хронологии майя, но и ее, несомненно, также следует отнести к числу легендарных — это 3113 год до нашей эры.

С годами календарь майя становился все сложнее и сложнее. Все больше и больше терял он свое первоначальное значение практического пособия по сельскому хозяйству, пока, наконец, не превратился в руках жрецов в грозный и весьма действенный инструмент мрачной и жестокой религии.

Однако мы отвлеклись от главной цели нашей поездки, а с календарем майя нам еще предстоит познакомиться более подробно.

…»Дворец» в Паленке имеет не только башню, но и подземелье: параллельные подземные галереи с помощью трех лестниц соединяют наружные помещения «дворца»; есть выход за его пределы с южной стороны. Галереи полностью лишены естественных источников освещения. В некоторых из них стоят каменные столы, похожие на алтарь.

Зачем они были построены? Для чего служили? Сейчас это трудно установить. Может быть, здесь жили жрецы, ибо верхние помещения «дворца» сооружены скорее всего для важных религиозных обрядов, а не для жилья. Они сплошь покрыты украшениями. Повсюду — на стенах, потолках, колоннах, в нишах и даже на ступеньках лестниц (!) — сохранились остатки великолепных барельефов и фресок. Трудно представить себе, каким чудом искусства выглядел «дворец» в период расцвета Паленке.

Со стен «дворца» хорошо видны остальные сооружения Паленке. Они со всех четырех сторон окружают «дворец». Зодчие майя расположили их на таком расстоянии друг от друга и от «дворца», что можно без помех любоваться изящной красотой каждого сооружения. Почти все они гордо возвышаются на высоких пирамидах, и кажется, будто чьи-то гигантские руки протянули их к вам на невидимых ладонях. Это храмы «Солнца», «Креста», «Креста с листьями», «Льва», «Графа» и другие постройки, сложенные из белого камня талантливыми руками древних строителей. Есть здесь и площадка для игры в мяч — спорт у майя носил ритуальный характер — и подземный канал-акведук, подводящий воды ручья Отолюм почти вплотную к платформе «дворца». Акведук построен из больших каменных плит; высота его превышает три метра. В период тропических ливней он, несомненно, служил водоотводным каналом.

Однако наиболее интересное сооружение Паленке — Храм надписей.

Храм надписей

Он стоит на гигантской пирамиде, тыльная сторона которой опирается на крутой склон высокой горы. В ясную погоду белокаменная пирамида, увенчанная храмом, видна с равнины за многие километры. Более семидесяти высоких ступеней нужно пересчитать ногами, чтобы добраться до верхней платформы, на которой покоится храм. Стены храма когда-то были украшены огромными плитами, сплошь покрытыми многочисленными барельефами необычайной выразительности и реализма и иероглифическими надписями; отсюда название храма. Надписи помогли установить несколько дат, одной из которых был 692 год. (Паленке относится к Поздней классической эпохе.)

Мексиканские археологи, работавшие в Паленке в 1949 году, обратили внимание на необычное покрытие пола в храме. Оно состояло из хорошо отшлифованных плит; некоторые из них выделялись своими огромными размерами. В центральной комнате храма — обычно это главное помещение — в одной из плит ясно виден двойной ряд небольших отверстий, закупоренных, правда не наглухо, каменными пробками. Более того, массивные стены храма не лежали на полу, а уходили вглубь. Это позволило сделать предположение, что под каменным настилом может находиться какое-то сооружение. Плиту подняли и под ней обнаружили потайную камеру со ступеньками, уходящими вниз. Вернее, археологи увидели только одну ступеньку, да и то засыпанную землей и камнями. Начались раскопки…

Мы спускаемся по лестнице, уходящей в глубь пирамиды. Кажется, что она почти вертикально падает вниз. Невероятно трудно заставлять себя опускать ногу на каждую нижнюю ступень, которым к тому же нет конца: «…пять, шесть, семь… — считаем про себя, — двадцать, двадцать одна…» Ступени высокие и влажные от сырости. Наконец внизу появляется площадка. Движения становятся уверенней, и, когда до площадки остается две-три ступени, хочется сбежать по ним, но… это не конец спуска, а только поворот направо и опять те же мокрые огромные каменные уступы-монолиты, которые лишь из вежливости и уважения к древним строителям можно именовать лестницей.

Только теперь понимаешь, почему мексиканским археологам потребовалось четыре сезона, чтобы добраться до конца лестницы. Сколько тонн камня и земли пришлось им извлечь на поверхность, чтобы расчистить путь!

Лестница заканчивается небольшим коридором, в конце которого археологи обнаружили сложенные в ящики предметы подношения: глиняную посуду из-под пищи, раковины, заполненные красной краской, серьги и другие украшения из яшмы и одну крупную жемчужину. А за невысокой стеной, вернее — барьером, лежали истлевшие останки пяти или шести юношей. Дальше пути не было. Однако, внимательно изучив стены, археологи увидели на облицовке левой стены ясно вычерченный контур небольшой треугольной плиты. По всей вероятности, это был вход, но куда он вел и что скрывалось за плитой?

Треугольную плиту удалось извлечь из стены 15 июня 1952 года.

Рассказ первый. Смерть Великого

Предсказание

Он умер.

Утром, когда младшие жрецы, как обычно, пришли в его опочивальню, чтобы помочь облачиться в пурпурный наряд Верховного правителя и жреца священного Города белых камней, они поняли: предсказание Великого сбылось — на циновке лежало уже холодное тело. Он ушел, как и обещал, к Ицамна — всесильному богу неба, высшему божеству, покровителю жрецов, к тому, кто научил их читать и писать священные книги — хууны.

Еще вчера Великий, как простой писец, ах ц’иб, тонкой волосяной кисточкой, макая ее то в раковины с красной, то с черной красками, выводил одному ему известные знаки, а когда солнце стало склоняться к горизонту, он закрыл свой хуун и приказал позвать жрецов членов Высшего совета непререкаемых священного Города белых камней.

— Я написал последнюю страницу в своей книге и в своей жизни среди людей. Завтра утром я отправлюсь к Ицамна и его прекрасной супруге Иш Чель, матери плодородия. Они уже ждут меня. Пусть на обложке моей книги писец нанесет знак справедливости и поставит дату завтрашнего дня!

Он не пошел вниз, в свою опочивальню, а направился к Башне звезд. По приставной деревянной лестнице — жрецы крепко держали ее, чтобы она не шелохнулась под тяжестью его большого, могучего тела, — Великий поднялся на первый этаж башни. Жрецы последовали за ним. Они шли за ним, пока не достигли третьего этажа. Здесь они остановились в почтительном ожидании, но Великий не позвал их наверх.

По лестнице, соединяющей третий этаж с последним, с поспешной учтивостью спустились жрецы-звездочеты, которым этой ночью предстояло следить за движением ночных светил. И только четыре воина в боевых доспехах — панцирь из стеганого хлопка, скрывавшийся под шкурой ягуара, круглый щит из плетеного тростника, отделанный оленьей кожей, и топорик с деревянной рукояткой — остались стоять каждый в своем окне между колоннами, на которых покоилась каменная крыша-шатер. Если бы они покинули боевые посты, пусть даже для того, чтобы уступить место Великому, он сам приказал бы немедленно казнить их.

Великий сел на скамью. Здесь он провел множество бессонных ночей, беседуя со звездами. Отсюда в тревожные дни вражеских нашествий он наблюдал за передвижениями боевых отрядов народа Пернатого змея, которые в последние годы — туны его правления, длившегося вот уже полтора к’атуна (К’атун — 20-летний период (7200 дней) календаря майя.), все чаще вторгались во владения священного Города белых камней. Многие из пришельцев погибали в сражениях, многие находили смерть на жертвенных камнях священного Города белых камней, многие стали до конца своих дней рабами. Каждый раз враги терпели жестокое поражение от мужественных воинов Великого, но, несмотря на это, все новые и новые отряды народа Пернатого змея нападали на его земли.

Бросив полный безразличия взгляд на ровные, выложенные плитами площади и улицы Города белых камней, на величественные храмы и дворцы, доходившие до края крутого обрыва, Великий с тревогой устремил свой взор на зеленые поля маиса, поделенные на квадратные наделы — хун-виник — двадцать ступней в длину и двадцать в ширину, — раскинувшиеся на многие тысячи полетов стрелы. Вырубая непроходимую девственную лесную чащу и сжигая ее, крестьяне расчищали под свои посевы отвоеванные у леса земли, так как старые истощались и давали плохой урожай. С каждым новым четырехлетием поля все дальше и дальше уходили от священного города; это больше всего тревожило Великого.

В лучах заката с высокой башни дворца были хорошо видны остроконечные крыши крестьянских хижин, покрытые соломой и сухими листьями пальм. Крестьяне строили свои дома без дверей и окон; их заменяли широкие отверстия в передней и задней стене, через которые в хижину могли одновременно войти пять или шесть человек. Поэтому нехитрое жилище простолюдина просматривалось насквозь, и Великий смог даже разглядеть несколько женщин, трудившихся над чем-то в жалком хозяйстве крестьянина-бедняка.

Это он, крестьянин, создал могущество и величие священного Города белых камней. С помощью простой заостренной палки он неустанно возделывал поля маиса, и маис был источником всех богатств страны. Благодаря крестьянину и маису были построены гигантские пирамиды, храмы и дворцы, процветали науки и искусство, развивались ремесла, приумножались сила и богатство, могущество и слава священного города. Благодаря крестьянину и маису священный город содержал огромное воинство, многочисленную прислугу при храмах и дворцах и не менее многочисленные, но куда более ненасытные жречество и знать. Всесильные боги покровительствовали священному городу. Одну за другой одерживал он блистательные победы над врагами, и, прославляя богов-покровителей, великие подвиги и победы, мудрость и могущество правителей и жрецов, вырастали новые, еще более грандиозные пирамиды, храмы и дворцы, украшенные скульптурами, барельефами и фресками. На их строительство сгоняли тысячи и тысячи крестьян, тех самых крестьян, что трудились на полях, возделывая благословенный маис… Да, все это стало возможно лишь благодаря маису и крестьянину, крестьянину и маису.

Круг замыкался на них…

Кровавый диск солнца скрылся за горизонтом, и сразу стало темно. На черном мертвом небе лишь серебристо-синие звезды вели свой вечный хоровод.

Великий встал и направился вниз. Пройдя по внутреннему двору к восточной стене дворца, он остановился у скульптурной группы, украшавшей вход в Храм молений. Выполненные в гипсе в натуральную величину фигуры двух жрецов, молодого и старого, поражали неповторимым реализмом. Они неизменно вызывали всеобщее восхищение, и даже Великий, умевший, как никто другой, скрывать от людей свои чувства, открыто восторгался произведением давно умершего ваятеля. Движением руки Великий приказал жрецам, освещавшим дорогу небольшими факелами, приблизиться к скульптуре. Но ему показалось этого мало, и он сам взял один из факелов, почти вплотную поднеся его к гипсовой голове юноши-жреца.

Оранжевое пламя факела осветило два лица, гипсовое и живое, и тогда перед жрецами, сопровождавшими своего правителя, предстала наводящая ужас картина: гипсовое лицо внезапно ожило, а живое застыло каменным изваянием. Им казалось, что юноша-жрец силится что-то сказать, о чем-то предупредить Великого, скованного немой, смертельной скорбью. И пока горел факел, не отрываясь «смотрели» друг на друга живая скульптура и мертвый, хотя и живой человек…

Великий не зашел перед сном в паровую баню, а прямо спустился в опочивальню. Жрецы помогли ему снять сандалии и верхние одеяния. Потом поднесли напиток из маиса и бобов какао и вышли в темный коридор, чтобы до утра охранять покой Великого. Они не проронили ни единого слова, но каждый спрашивал себя: сбудется ли завтра пророчество Верховного правителя и жреца священного Города белых камней?..

А утром, утром он ушел к Ицамна. Пророчество сбылось!

Весть о смерти Великого быстро разнеслась по землям Города белых камней, и уже к вечеру тонкими ручейками со всех концов долины пришли к священному городу люди его народа. У городской черты — простолюдину без специального разрешения жрецов было запрещено переступать ее — молча и неподвижно стояли тысячи бронзовых фигур, перехваченных лишь белой набедренной лентой, спускавшейся впереди в виде узкого длинного фартука. С наступлением темноты люди священного Города белых камней, днем хранившие молчание, стали выражать свое горе и печаль громкими криками. Они неслись ко дворцу со всех сторон и даже с высоких гор, охранявших с юго-запада городские строения.

Но люди пришли не только оплакивать смерть Великого. Они хотели узнать имя того, кто унаследует по указанию бога Ицамна пурпурную мантию Верховного правителя и жреца.

Воля усопшего священна

Жрецы — члены Высшего совета непререкаемых уже готовились к страшному обряду обращения к Ицамна. Они нашли юношу, чистого телом и душой. Завтра с первыми лучами солнца его положат на жертвенный камень-алтарь, и тот из жрецов, кто вырвет из рассеченной груди трепещущее сердце, познает волю Ицамна и назовет народу священного Города белых камней имя наследника Великого.

При иных обстоятельствах каждый из жрецов не без радости взял бы в руки жертвенный нож из блестящего обсидиана, но завтра… Завтра обладатель ножа может назвать любое имя, но только не свое. Так гласит священный закон, и его никто не осмелился нарушать, кроме… Великого. Нужно действительно быть великим, чтобы, как он, полтора к’атуна назад, вырвав из жертвы еще живое сердце, назвать наследником умершего правителя… самого себя!

Да, в то мгновение Великий был страшен: в первых лучах восходящего солнца он стоял на вершине Пирамиды воохов, обагренный кровью юноши, принесенного в жертву, и громовым голосом повторял свое имя. Оно летело над священным городом, над его храмами и дворцами, над улицами и площадями, над толпами народа, пришедшего узнать имя своего нового правителя!..

Жрецы, среди которых был сын умершего правителя священного Города белых камней (все знали, что по неписаным законам трон правителя и Верховного жреца должен был принадлежать ему), оцепенели, когда поняли случившееся. Но ни один не выдал своего изумления или негодования. Они понимали главное: своей непокорностью решению Ицамна, произнесенному устами жреца, принесшего ему жертву, можно лишь подорвать веру народа в то, что было в их руках могучей силой, — слепую веру в непогрешимость обрядов и повелений богов! А потом, кто знает, может быть, действительно сам Ицамна решил вмешаться в судьбу священного Города белых камней и отдал правление страной молодому жрецу, только что удостоенному чести стать членом Высшего совета непререкаемых?

Лишь Великий мог осмелиться на такое, но даже он не пошел бы против решения Ицамна, произнесенного с жертвенного алтаря Пирамиды воохов.

Великий прожил три к’атуна, но не оставил наследника. Вот почему каждый из членов Высшего совета непререкаемых мог рассчитывать на пурпурную мантию. Но прежде чем выбрать нового правителя, жрецам предстояло выполнить последнюю волю Великого.

Три туна назад Великий приказал расширить и надстроить Пирамиду воохов в честь великой военной победы над народом Пернатого змея. В Город белых камней согнали тысячи крестьян, и работа закипела. Днем пирамида была похожа на муравьиную гору, однако лишь члены совета знали, что работа продолжалась и ночью: Великий решил построить себе гробницу внутри главной пирамиды священного Города белых камней.

Когда склеп был закончен и в нем установили огромный каменный саркофаг, проем в пирамиде заделали, а мастеров и рабов, тайно по ночам строивших гробницу Великого, в ту же ночь перебили. Теперь только старшие жрецы знали о склепе и лестнице, которая проходила внутри пирамиды и соединяла склеп с храмом. Но даже тот, кто случайно попал бы в храм, не догадался о лестнице: вход в нее закрывала огромная каменная плита с двойным рядом небольших, заложенных камушками дырочек. С их помощью плита легко подымалась. Впрочем, случайно в храм никто не попадал, а тот, кого приводили сюда, чтобы отправить к богам с жертвенного алтаря, если бы и догадался о лестнице, ничего не смог бы рассказать людям; боги же сами знали о лестнице…

Жалобно стонут тростниковые флейты, трубы-раковины и свистки, выточенные из оленьих костей. Тревожно и печально охают под ударами ладоней музыкантов панцири черепах. В такт им унылыми низкими звуками отвечают барабаны, сделанные из полых стволов деревьев.

По обеим сторонам главной лестницы Пирамиды воохов застыли младшие жрецы с огромными факелами в руках. Медленно, чуть-чуть задерживаясь на каждой ступени, похоронная процессия поднимается на пирамиду, окруженную со всех сторон толпами скорбящего народа.

Четверо самых стройных и красивых юношей-воинов несут на носилках тело Великого, облаченное в пурпурное одеяние и завернутое в огромное красное покрывало. На бронзовых телах юношей, сплошь украшенных татуировкой — свидетельство личной храбрости и отваги, — только белые набедренные повязки. Чуть поодаль два юноши несут подношения усопшему. Жрецы уже успели провозгласить Великого богом, новой святыней своего города. Жареная птица, маис, какао в глиняных горшках и тарелках, бесценные украшения из яшмы и огромная жемчужина должны радовать Великого во время длинного пути к Ицамна…

А еще ниже идут двадцать, по числу священной цифры, жрецов в белом — членов Высшего совета непререкаемых. Они ведут под руки раскрашенного лазурью юношу — его сердце сообщит имя нового правителя священного Города белых камней.

Процессия на мгновение замирает на вершине пирамиды и исчезает в храме. И никто внизу не знает, что жрецы и юноши с телом Великого спускаются по тайной лестнице в склеп, построенный Великим для самого себя. Он вторично нарушил священные традиции своего народа, и никто не осмелился воспротивиться воле даже мертвого правителя. Жрецы укладывают его тело в саркофаг, в последний раз смотрят на лицо усопшего, покрытое маской из тонких пластин нефрита, и ловким одновременным ударом выбивают каменные подпорки, которые удерживали над саркофагом огромную плиту с изображением Великого. Могучая плита навеки закрывает от людей мертвого, но по-прежнему Великого правителя священного Города белых камней.

Через узкое треугольное отверстие юноши и жрецы покидают склеп и замуровывают вход каменной плитой. Она плотно входит в стену, и на ней остается лишь ясно очерченный контур треугольника…

На вершине пирамиды вновь появляются жрецы. Они сообщают народу, что Ицамна пожелал взять на небо тело дорогого его сердцу Великого. Толпа, уставшая от долгого и напряженного пребывания в ожидании чего-то неведомого, потрясена случившимся. Она начинает шуметь, но жрецы выводят из храма юношу-жертву и кидают его спиной на жертвенный камень, выкрашенный в голубой цвет. Костлявые руки жрецов сжимают мертвой хваткой руки и ноги юноши и тянут их вниз, к полу, отчего лазурная грудь вздымается вверх.

В лучах восходящего солнца молнией сверкает холодный обсидиан жертвенного ножа, и вот уже на самом краю Пирамиды воохов стоит зловещая окровавленная фигура жреца с высоко поднятой правой рукой, в которой еще бьется человеческое сердце.

Жрецы сбрасывают лазурное тело, покрытое черными пятнами крови, и, пока оно неуклюже переваливается по крутым ступеням пирамиды, падая вниз, мощный голос жреца, словно вырвавшийся из преисподней, повторяет имя того, кто отныне стал Верховным жрецом и правителем священного Города белых камней, наследником Великого…

А на стене храма появляется надпись:

— 8 Ахав 8 Во (Иероглифическая надпись, обнаруженная в Паленке: 9. 13. 0. 0. 0. 8 Ахав 8 Во — по календарю майя соответствует 18 марта 692 года нашей эры.).

Храм надписей

…Треугольную плиту мексиканским археологам удалось извлечь из стены 15 июня 1952 года. То, что было обнаружено за ней, поразило весь ученый мир, занимающийся изучением древних американских культур. За треугольной плитой находилась огромная камера, вернее — склеп весьма внушительных размеров: 9 метров длиной, 4 — шириной и 7 — высотой. Стены склепа были украшены гипсовыми барельефами; девять богато разодетых фигур, по-видимому, символизировали Владык ночи — божества майя из подземных миров.

Внизу лежала гигантская плита (длина — 3,80 метра; ширина — 2,20; толщина — 0,25). В первый момент плиту приняли за украшенный резным орнаментом и рисунками пол, однако между плитой и стенками склепа оставалось сравнительно большое пространство — чуть меньше метра. Заглянув туда, археологи убедились, что перед ними не пол, а действительно плита, прикрывающая какое-то странное продолговатое сооружение: своей формой оно напоминало лежащий на полу кувшин с широким горлышком, разрезанный вдоль и пополам. Больших трудов стоило поднять плиту. И вот тогда-то мексиканские ученые увидели самое главное: под плитой находился саркофаг, а на дне его лежал скелет крупного мужчины лет сорока-пятидесяти, покрытый драгоценностями из яшмы. Изнутри саркофаг был выкрашен красной краской.

Краска лежала также на костях и украшениях — по-видимому, умерший был завернут в красное покрывало, и, когда оно истлело, краска осела на сохранившиеся останки и украшения.

На умершем была диадема и множество других украшений из яшмы: серьги, несколько колье, нагрудный знак, браслеты, каждый из которых состоял из двухсот зерен, кольца на всех пальцах. В руках скелет «держал» четки.

Лицо умершего было покрыто мозаичной маской из нефрита, с глазами из раковин и зрачками из обсидиана.

В саркофаге и под ним находились многочисленные предметы обихода, несомненно оставленные для загробной жизни, несколько статуэток, в том числе из яшмы, и две великолепные человеческие головы из гипса. Без сомнения, они были где-то выломаны, прежде чем попали в склеп. По-видимому, покойный особенно любил именно эти две скульптуры, что свидетельствует о его весьма изысканном вкусе. Зная об этом, люди оказались настолько щедры к умершему, что сломали скульптуру и отдали ему гипсовые головы в вечное владение.

Теперь стала понятна последовательность когда-то разыгравшихся здесь событий: установив плиту и замуровав треугольным камнем вход в склеп, жрецы принесли в жертву несколько юношей, чтобы они сопровождали усопшего в его загробной жизни, а потом коридор и вся огромная лестница были наглухо засыпаны камнями и землей, чтобы никто не мог проникнуть туда. Однако умершего настолько высоко чтили (по крайней мере жрецы), что вдоль всей лестницы, от склепа до вершины пирамиды, была проложена тоненькая змейка из смеси извести, которая как бы соединяла последний приют умершего — склеп и храм, давая тем самым возможность живым и мертвому поддерживать между собой постоянный «контакт».

Кем он был? Правителем древнего Паленке или жрецом? А может быть, и тем и другим, это бывало в истории древних майя. Диего де Ланда писал, правда, что обычно при погребении жрецов вместе с их телом клали и книги. К сожалению, в саркофаге не оказалось рукописей майя, однако это еще не доказательство. Могли быть и исключения.

Но сохранились высеченные на камне иероглифические надписи как в самом Храме надписей, так и в склепе и на плите — крышке саркофага. К тому же на плите изображен персонаж, весьма похожий на реконструкцию маски из нефрита, покрывавшей лицо умершего, а на самом краю крышки выведены те же таинственные знаки…

Гибель японского адмирала

18 апреля 1943 года, 9 часов 30 минут утра…

После двух напряженных часов полета лейтенанту военно-воздушных сил США Лафьеру кабина его П-38 казалась невыносимо тесной.

9.35… Прошло еще пять мучительных минут. Наконец на горизонте появились туманные очертания земли. Судя по времени полета, это Бугенвиль — крупнейший из Соломоновых островов. Уже можно различить пологий конус вулкана со странно звучащим названием «Вагана».

Самолет летит низко, почти касаясь крыльями плавно бегущих ему навстречу гигантских валов Тихого океана. Он не один, их шестнадцать американских истребителей. Они летят тремя группами, соблюдая четкий строй и полнейшую радиотишину.

9.37… Напряжение нарастает. Остров почти рядом, но где она, та «дичь», ради которой американские «охотники» поднялись ранним утром со своей базы на острове Гуадалканал? Специально для сегодняшней встречи на базу срочно доставили подвесные баки для дополнительного запаса горючего — они почти вдвое увеличивают радиус действия П-38. Впрочем, даже с этими баками самолетам будет не так-то уж просто дотянуть назад, до Гуадалканала…

Два часа полета, два часа абсолютной тишины, если, конечно, не считать рева авиамоторов. Но кто услышит его в открытом океане? Другое дело — радиоголос самолета, однако передатчики всех шестнадцати П-38 молчат.

9 часов 40 минут… Как томительно медленно тянется время и как неудержимо быстро приближается земля, захваченная японскими солдатами! Неужели напрасно спешили сюда шестнадцать американских самолетов? Неужели встреча не состоится?

Но «дичь» оказалась на редкость точной и по-военному пунктуальной: ровно в 9.40 в поле зрения американских летчиков оказались два японских двухмоторных бомбардировщика и шесть истребителей сопровождения!

Японцы также заметили противника и бросились к острову. Его широкие песчаные пляжи казались для них единственным спасением. Теперь все решали не минуты и даже не секунды…

Лафьер поймал на прицел своего П-38 бомбардировщик цвета хаки, когда тот уже был над островом. Что за дьявольщина: в пулеметных башнях нет стрелков! Они пусты! Никто не помешает расстрелять эту беззащитную машину! Очередь! Еще одна, еще… Бомбардировщик прижимается почти вплотную к макушкам высоких деревьев. Кажется, что они кланяются ему, словно приглашая отдохнуть на зеленом ковре леса, с виду таком мягком, безобидном. Пули Лафьера рвут изящный сигарообразный фюзеляж; они ползут по крылу, подбираясь к правому мотору…

Взрывная волна подбросила машину Лафьера. Он видел, как запылал лес, принявший в свои смертельные объятия японский бомбардировщик.

Между тем лейтенант Барбер прорвался через заслон истребителей и пристроился в хвост ко второму бомбардировщику, покрытому камуфляжными разводами. Японец стремительно приближался к широкой полосе прибрежного пляжа, но еще стремительнее бежала за ним по воде сплошная цепочка всплесков, пока, наконец, не настигла спасающийся бегством самолет…

Ликующие П-38 взмыли высоко в небо.

Когда на острове Бугенвиль удалось погасить пожар, вызванный взорвавшимся над лесом бомбардировщиком, японские солдаты бережно извлекли из обломков самолета безжизненное тело, сжимавшее своими обуглившимися руками меч самурая. Через несколько дней тело вместе с мечом доставили в Токио.

Кем он был? Почему прямо из Вашингтона был послан приказ на маленький остров в юго-западной части Тихого океана, по которому в воздух поднялись шестнадцать боевых машин, чтобы попытаться любой ценой уничтожить этого человека?

По мнению многих буржуазных ученых-исследователей минувшей войны, погибший был «лучшим морским стратегом второй мировой войны», и, если бы не его гибель, неизвестно, как бы сложилась для англо-американских вооруженных сил гигантская морская битва с японцами на Тихом океане. Остается только назвать его имя: 18 апреля 1943 года у острова Бугенвиль погиб главнокомандующий императорским флотом Японии адмирал Ямамото.

Религиозные представления древних майя

Вселенная — йок каб (буквально: над землей) — представлялась древним майя в виде расположенных друг над другом миров. Прямо над землей находилось тринадцать небес, или тринадцать «небесных слоев», а под землей скрывались девять «подземных миров», составлявших преисподнюю.

В центре земли возвышалось «Первоначальное дерево». По четырем углам, строго соответствовавшим странам света, росли четыре «мировых дерева». На Востоке — красное, символизирующее цвет утренней зари. На Севере — белое; быть может, в памяти людей сохранился когда-то виденный их предками, пришедшими с севера, белый цвет снега? Черное дерево — цвет ночи — стояло на Западе, а на Юге росло желтое — оно символизировало цвет солнца.

В прохладной тени «Первоначального дерева» — оно было зеленым — разместился рай. Сюда попадали души праведников, чтобы отдохнуть от непосильного труда на земле, от удушливого тропического зноя и насладиться обильной пищей, покоем и весельем.

Древние майя не сомневались, что земля была квадратной; в крайнем случае — прямоугольной. Небо же, словно крыша, покоилось на пяти подпорках — «небесных столбах», то есть на центральном «Первоначальном дереве» и на четырех «цветных деревьях», росших по краям земли. Майя как бы перенесли планировку своих древних общинных домов на окружавшую их видимую вселенную, смоделировав ее в своем сознании по образцу и подобию того, что в далекие времена было конкретной реальностью. По-видимому, и центральное «Первоначальное (мировое) дерево», бывшее в понятии майя началом всех начал, имело не менее реальную и вполне земную «модель» — центральный столб наиболее примитивных и древних жилищ с круглой планировкой.

Удивительнее всего то, что представление о тринадцати небесах возникло у древних майя также на материалистической основе. Оно явилось непосредственным результатом длительных и весьма тщательных наблюдений за небом и изучения в мельчайших, доступных невооруженному человеческому глазу подробностях движения небесных светил. Это позволило древнейшим астрономам майя, а скорее всего еще ольмекам в совершенстве усвоить характер перемещений Солнца, Луны и Венеры по обозримому небосклону. Майя, внимательно наблюдая за движением светил, не могли не заметить, что они перемещаются не вместе с остальными звездами, а каждое своим собственным путем. Как только это было установлено, естественнее всего было предположить, что у каждого светила имелось свое «небо» или «слой неба». Более того. Непрерывные наблюдения позволили уточнить и даже конкретизировать маршруты этих передвижений в течение одного годового пути, поскольку они действительно проходят через вполне определенные группы звезд. Звездные маршруты Солнца майя разделили на равные по времени их прохождения отрезки. Оказалось, что таких отрезков времени тринадцать (На древнем Востоке астрономы выделили 12 созвездий — знаков Зодиака.), и в каждом из них Солнце находилось примерно двадцать дней. Тринадцать двадцатидневных месяцев составили солнечный год. У майя он начинался с весеннего равноденствия, когда Солнце находилось в созвездии Овна.

При некоторой доле фантазии — а древние майя не страдали ее отсутствием — группы звезд, сквозь которые проходили маршруты, легко ассоциировались с реальными или мифическими животными (последнее значительно проще). Так родились боги — покровители месяцев в астрономическом календаре: «гремучая змея», «скорпион», «птица с головой зверя», «длинноносое чудовище» и другие. Любопытно, что, например, знакомое нам созвездие Близнецов соответствовало созвездию Черепахи у древних майя.

Если представления майя о небесном строении вселенной в целом нам сегодня ясны и не вызывают каких-либо особых сомнений, а календарь майя, поражающий своей почти абсолютной точностью, досконально изучен учеными, совсем иначе обстоит дело с их «подземными мирами». Мы не можем даже сказать, почему их было именно девять (а не восемь или десять). Известно лишь имя «владыки преисподней» — Хун Ахав, но и само это имя пока еще имеет только предположительное толкование: «Бог планеты Венера»(?).

Теперь настало время ответить на вопрос, который, очевидно, уже возник у читателя:

— Что общего между гибелью японского адмирала и религиозными представлениями древних майя? Какая связь между памятными для всех нас событиями начала сороковых годов XX века и мировоззрением древнего народа, сложившимся еще в первые века (а может быть, и раньше) до нашей эры? Почему оказались рядом столь различные по своему характеру события и явления, разделенные к тому же по меньшей мере двумя тысячелетиями?

Оказывается, такая связь существует. Более того, она имеет весьма конкретный и вполне реальный характер.

Американские летчики смогли обнаружить, атаковать и уничтожить самолет, в котором находился японский адмирал, а современные ученые, исследователи древней цивилизации Американского континента получили возможность познать религиозные воззрения майя лишь благодаря тому, что как в первом, так и во втором случае имела место успешная дешифровка неизвестных текстов!

Что такое дешифровка

В самом деле: что такое дешифровка?

В строго научном понимании дешифровка означает отождествление знаков исследуемого письма (текста) со словами языка, записанного, как предполагается, при помощи этих знаков или их сочетаний, совокупность которых в разнообразных комбинациях и составляет изучаемое письмо.

Это, так сказать, гражданское понятие дешифровки. Понятие военной дешифровки возникает лишь постольку, поскольку появляются тексты, совершенно сознательно и преднамеренно облаченные в хитроумные, специально изобретенные системы необычных для языка знаков (чаще всего цифровых), которые должны воспрепятствовать — и в этом их единственная задача! — прочтению зашифрованного текста. (Используемое нами название «военная дешифровка» чисто условное; мы прибегаем к нему лишь для того, чтобы отличить его от интересующей нас проблемы дешифровки неизвестных исторических письмен, именуя эту последнюю гражданской; сразу оговоримся, что в задачу настоящей книги не входит исследование сложнейшего процесса межгосударственных отношений, внутри которого зародилась в том числе необходимость засекречивать определенные категории документов и в качестве контрмеры возникло то, что здесь называется военной дешифровкой.)

Преследуя абсолютно различные и несопоставимые цели, оба эти процесса умственной деятельности человека с точки зрения техники их осуществления необычайно близки и схожи, поскольку в обоих случаях решается одна и та же задача: отождествление неизвестных знаков текста со словами языка для последующего прочтения текста. Только поиск параллелей и аналогий, которые могут помочь изучению письма древних цивилизаций, вынуждает нас касаться вопросов, связанных с военной дешифровкой.

Но как и с чего начать дешифровку древних письмен?

Чтобы прочесть зашифрованную депешу, необходимо овладеть шифром, с помощью которого она составлена. История двух мировых войн знает примеры, когда слепой случай нежданно дарил то, чего не могли добыть лучшие разведчики мира, расплачивавшиеся своей жизнью за попытку достать секретный шифр. Кстати, именно случай помог американцам еще до вступления в войну заполучить сверхсекретный японский шифр, и об инспекционной поездке адмирала Ямамото японцы сами сообщили по радио, конечно не предполагая, что их шифр кому-то известен. (В мае 1940 года затонул японский корабль, который, согласно официальной версии, якобы вел промысел моржей вблизи Берингова пролива. Вскоре норвежский китобой подобрал труп его капитана (он держался на плаву благодаря спасательному кругу). В кармане «охотника» оказался сверхсекретный шифр японского флота. Норвежцы передали шифр первому американскому военному кораблю, повстречавшемуся им в океане.)

Ну, а как быть с древними письменами? Существовали ли шифры, с помощью которых их можно прочитать? Представьте себе, такие «шифры» действительно существовали, и они даже дошли до нас. Это двуязычные записи одного и того же текста — так называемые билингвы. Они родились в процессе общения между разноязыкими государствами или народами как результат возникшей необходимости закрепить в памяти или зафиксировать некое событие (явление), знать или помнить которое должны были люди, говорившие на разных языках.

Долгие годы и даже столетия — изучением неизвестных письмен ученые занимаются более двух веков — практически единственным методом дешифровки было сопоставление текстов, написанных на неизвестных письменах, с текстами на известных письменах, оказавшимися на одном и том же камне, плите или доске, то есть благодаря билингве. Достаточно сказать, что именно так родилось выдающееся открытие Шампольона, благодаря которому была раскрыта тайна египетских иероглифов.

Сказать, что Шампольону повезло, было бы величайшей несправедливостью, ибо этот замечательный французский ученый отдал свою жизнь, всего себя изучению Древнего Египта. Его открытие — результат титанического труда, а не случайная улыбка судьбы. И все же Шампольону повезло, заслуженно, но повезло, коль скоро в его руках оказался камень с двуязычной записью — знаменитая «Розетская билингва».

Ну, а как быть, если билингвы-шифра нет? Да и надежен ли вообще метод сопоставления? Где гарантия того, что разноязычные тексты, высеченные, скажем, на одном камне или нарисованные кистью на одном листе папируса, идентичны? Ведь один и тот же смысловой сюжет можно изложить совершенно непохожими фразами и разными словами даже на одном и том же языке.

В подтверждение давайте придумаем сами какую-либо «надгробную надпись» (как правило, именно такие надписи лучше всего сохраняются и чаще доходят до наших дней). Например, такую:

«Здесь покоится тело царя Ивана» — будет гласить она. Но этот же сюжет, или ситуацию, можно записать на надгробном памятнике, скажем, и так: «Прах усопшего правителя Ивана приняла эта земля».

Обе фразы даны на одном и том же языке, они передают одинаковое смысловое содержание, однако в первой из них пять слов, а во второй семь, и только одно — имя собственное «Иван» — повторяется. Отсюда легко сделать вывод, что знание остальных слов любой из «надписей» (если бы мы их умышленно зашифровали, скажем, китайскими иероглифами) может нам помочь понять содержание другой, но для установления точного текста этой другой «надписи», то есть для нахождения словесных эквивалентов изображенных в ней знаков, фактически ничего не дает.

А какие «подводные камни» могут еще поджидать дешифровщика в двуязычной надписи, если системы письма принципиально отличны друг от друга?

Следовательно, билингва, поиски которой сами по себе составляют великую трудность, а иногда заведомо бесперспективны (например, на острове Пасхи или среди памятников письменности древней Америки), как и полученные любым другим путем сведения о содержании надписи, текста или целой рукописи, должны быть отнесены лишь к категории косвенных данных.

Они могут помочь в дешифровке неизвестных письмен. Но обладание билингвой отнюдь не означает, что исследователь получил все необходимые для дешифровки данные, то есть шифр. До недавнего времени работа по дешифровке исторических систем письма как в СССР, так и за рубежом, велась на основе именно таких косвенных данных. Но этот метод не давал возможности и даже в некотором смысле препятствовал изучению древних текстов, о которых подобные данные отсутствовали.

Казалось, что перед учеными-дешифровщиками встали непреодолимые трудности.

Как же быть? Что делать исследователям, если нет двуязычных надписей? Вообще отказаться от идеи дешифровки древних письмен, техника написания которых была утрачена вместе с исчезновением породивших их цивилизаций?..

Нет, с этим нельзя было согласиться. Ведь достаточно вспомнить, что именно дешифровка древних письмен открыла для человечества малоизвестные и вовсе неизвестные цивилизации, например шумерскую! Отказываться от дешифровки нельзя. Но что тогда делать?..

Поиск начинается

Рукопись лежит на столе. И вы опять, уже в который раз, начинаете перелистывать ее страницы. Снова и снова возникает вопрос: что делать? Как и с чего начать? Каков тот первый вопрос, который следует поставить перед собой дешифровщику?

И вдруг приходит ответ. Он неожиданно прост: нужно определить систему письма. Прежде всего разобраться и решить, какова зависимость между знаками, таинственно смотрящими со страниц рукописи, в чем сущность этой зависимости и чем могут быть сами знаки?

Например, вот этот похожий на скелет или этот — он как будто бы напоминает лицо? — здесь словно кто-то веревку свернул, а там чешуя рыбы или кусок циновки? А вот снова, правда, несколько иначе «свернутая веревка» , — это что-то непонятное: какая-то ракушка или другая морская живность?

Знаки не всегда стоят в одиночку; они то сбиваются в кучу, то вытягиваются цепочкой, то налезают друг на друга в виде «башенки» в два-три этажа.

Давайте последим за одним каким-нибудь знаком, например вот этим. Договоримся условно называть его «скелетом», поскольку он несколько напоминает именно скелет, а точнее, позвоночник с ребрами. Знак относительно прост, легко запоминается, и это поможет нам выделять его среди других. Теперь перелистаем Дрезденскую рукопись.

«Скелет» впервые появляется на странице 7; справа к нему «приклеилось» уже знакомое нам «морское чудовище», которое мы будем условно называть «рыбой» . Листаем дальше рукопись. В этом же сочетании («скелет» + «рыба») оба знака изображены также на страницах 13, 17, 21 и 68, что свидетельствует о несомненной устойчивости такого сочетания! На странице 17 есть и другая комбинация знаков: к «скелету» присоединен новый знак — , но он уже стоит не сзади, а впереди; эти знаки также повторяются, правда, только на двух еще страницах (59 и 73). На страницах 24, 26, 32 и 37 «скелету» явно не повезло: его «оседлали» целых два знака — . В разных комбинациях-сочетаниях знак изображен также на страницах 41, 45 и 69.

Что скрывается за всем этим? Что вообще могут обозначать знаки? Обозначают ли они звук, или слог, или корень слова? Может быть, целое слово? А вдруг одни знаки — это буквы, другие — слова, а третьи — корни?

Известно, что система письма может быть не только определенной, то есть состоящей из однородных единиц, но и смешанной. Знаки могут даже не соответствовать единицам языка, а быть условными символами понятий, и тогда прощай дешифровка! Ведь символы можно лишь интерпретировать, а не дешифровать, и перед нами не письмо, а так называемая пиктография.

Сейчас определение системы письма кажется неопровержимо логичным началом дешифровки любого неизвестного текста, но для того, чтобы прийти к столь несложному выводу, требовались многие месяцы и даже годы упорного труда, изучения сотен научных работ, освоения основных типов записи языка, известных человечеству, и овладение этими языками.

Но как определить систему письма? Что может стать той единицей (и единицей чего?), которая позволила бы сопоставить и отличить одну систему от другой? Изображение знака? Нет, это не подходит, ведь даже знаки-буквы одного алфавита бывают не похожи на знаки-буквы другого, родственного, хотя они передают одну и ту же гласную или согласную. Тут и за примерами далеко ходить не надо: русское «У» на испанском выглядит как русское «И», а русское «И» можно написать почти как «У». Еще меньше сходства у согласных: «Ч» — «CH»; «П» — «P»; «Р» — «R». А с иероглифами дело обстоит куда сложнее, ибо они обязаны учитывать особенности своего языка.

Как же быть? Где и какова та единица, которая… Позвольте, «единица», да, «единица», но как цифра, как число — вот он ответ! Ибо знаки повторяются («скелет» повторился 16 раз только в одной рукописи!), и в этом повторении должна быть определенная закономерность, ну хотя бы частота повторяемости. А сколько вообще-то этих самых знаков? Сколько их? Это необходимо выяснить, установить с абсолютной точностью, и только тогда появится возможность «облачить» в числа языковые знаки и определить закономерности языка.

Так родилась блестящая идея, значение которой не сразу можно было оценить!..

Сотни, тысячу раз перелистывает Юрий Кнорозов страницы рукописей майя. Их тщательный анализ, бесконечные проверки и перепроверки показали, что в письме встречается около 300 знаков.

Начались новые размышления, теперь уже с применением выявленных «числовых показателей».

Если бы тексты были «рисуночным письмом», то есть пиктографией, где знаки передают не звуковую речь, а лишь общие понятия и ситуации, которые могут быть выражены разными, но сходными по смыслу фразами на любом языке (вспомните наши «надгробные надписи»), то, естественно, количество знаков должно было бы быть неизмеримо больше, ибо каждая новая ситуация требовала бы нового знака. В «рисуночном письме» из каждых 100 знаков, как показывает подсчет, 75 — новые, не встречавшиеся ранее. К тому же прирост знаков постоянен: он не зависит от того, возьмем ли мы первую или десятую сотню знаков; рассмотрим ли мы текст с начала, с середины или вообще с конца.

Иными словами, имеющиеся в нашем распоряжении 300 знаков в «рисуночном письме» дали бы текст общей протяженностью примерно в 400 знаков, а чтобы заполнить пиктограммами три исследуемые рукописи майя, понадобилось бы несколько тысяч, а может, и десятков тысяч знаков. Рукописи же майя дают совсем иную картину: знаков только 300!

Тогда предположим, что знаки майя передают только звуки. Кстати, такое предположение было распространено среди некоторых исследователей, да и сам Ланда дает своему списку знаков название «алфавита». Однако и это предположение отторгает математический анализ; число звуков в любом языке мира не превышает 80, а в среднем оно равно 30–40, то есть в 5–10 раз меньше, чем было бы в текстах майя, если бы каждый из 300 знаков передавал звук.

Слишком много знаков в рукописях майя и для письма, в котором каждый знак передает отдельный слог. Обычно слоговые системы письма обходятся 40–50 знаками, как, например, японские системы «катакана» и «хирагана», индийская «деванагари» или древнее кипрское письмо; как правило, число слогов не превышает 100–150. Трудно, да и нет оснований поверить, что майя могли позволить себе подобное «слоговое излишество».

Тогда, может быть, майя пользовались морфемным письмом, в котором каждый знак соответствует корню слова или грамматической частице? Но такое письмо согласно подсчетам не может обойтись без 1000–1500 морфем, а у майя только 300 знаков. Значит, и морфемное письмо отпадает.

Сделаем еще одно предположение, правда заранее считая его невероятным: может быть, знаки рукописи майя передают целые слова, сочетания слов или даже фразы? Но тогда жрецам понадобилось бы не 300 знаков, а по крайней мере 3 тысячи или, вернее, три десятка тысяч различных знаков только для трех известных рукописей.

Итак, ни пиктограммы, ни звуки, ни слоги, ни морфемы, ни слова… Но тогда что же, что передают знаки майя?

И Юрий Кнорозов делает единственно правильный вывод, который вытекает из разработанной им самим системы. Ответ может быть только один: система письма индейцев майя — смешанная. Часть знаков должна передавать морфемы, а часть — звуки и слоги. Такую систему письма принято называть иероглифической. Ею пользовались древние египтяне и жители Месопотамии, ею пользуются и поныне на Дальнем Востоке.

Иероглифическое письмо, как и всякое письмо, имеет свои количественные показатели, и они полностью совпадают с показателями письма майя. То, что в 1881 году Леон де Рони только предположил, а именно, что майя пользовались иероглификой, сходной с иероглификой Старого Света, Юрий Валентинович Кнорозов научно доказал. То, что раньше было лишь аналогией, теперь стало неоспоримым фактом, доказанным точными числами.

Так были сделаны первые шаги по новому пути дешифровки. Он открывал интересные многообещающие перспективы…

Урок математики

^{(По древним майя)}

Дешифровка цифровых знаков майя не составила большого труда для ученых. Причиной тому — поразительная простота и доведенная до совершенства логичность системы их счета. Можно лишь без конца изумляться великой мудрости народа, сумевшего практически в одиночку подняться на недоступные вершины абстрактного математического мышления, одновременно приспособив его к своим конкретно-практическим земным нуждам. Чванливая Европа еще считала по пальцам, когда математики древних майя ввели понятие нуля и оперировали бесконечно большими величинами. Разве это не удивительно?..

Древние майя пользовались двадцатеричной системой счисления, или счета. Почему именно число 20 наряду с единицей стало основой их счета, сейчас невозможно установить с достаточной достоверностью. Но на помощь приходит простая логика. Она подсказывает, что скорее всего сам человек был для древних майя той идеальной математической моделью, которую они и взяли за единицу счета. Действительно, что может быть естественней и проще, коль скоро сама природа «расчленила» эту единицу «счета» на 20 единиц второго порядка по числу пальцев на руках и ногах. Тут и выдумывать ничего не нужно, ибо ты сам являешь собою превосходную и к тому же уже решенную арифметическую задачу!

Между прочим, подтверждение именно такому объяснению возникновения двадцатеричной системы счета мы находим в этимологической связи слова «виналь» — так на языке майя назывался двадцатидневный месяц — со словами «двадцать» и «человек». По-видимому, говоря «один человек», древние майя механически представляли себе число «20», если, конечно, в это время речь шла о каких-то количественных единицах.

Известно, что европейцы, как, впрочем, и подавляющее большинство народов мира, пользуются сейчас так называемой арабской цифровой системой, созданной в Индии лишь в конце первой половины прошлого тысячелетия (V век). В соответствии с этой системой — ради справедливости ее следовало бы называть индийской — мы расставляем цифровые знаки горизонтально — строчечным способом, применяя «позиционный принцип» — одно из замечательных достижений человеческого разума. Это значит, что цифры стоят друг за другом в строгом порядке, справа налево от первой позиции или первого порядка к последующим, а именно: единицы, десятки, сотни, тысячи и т. д.

Древние майя также пришли к использованию позиционного принципа. В отличие от нас, европейцев, им не у кого было заимствовать это принцип, и тогда они сами додумались до него, причем почти на целое тысячелетие (!) раньше Старого Света. Однако запись цифровых знаков, образующих число, они стали вести не горизонтально, а вертикально, снизу вверх, как бы возводя некую этажерку из цифр. Поскольку счет был двадцатеричным, то каждое начальное число следующей верхней позиции, или порядка, было в двадцать раз больше своего соседа с нижней полки «этажерки майя» (если бы майя пользовались десятеричной системой, то число было бы больше не в двадцать, а только в десять раз). На первой полке стояли единицы, на второй — двадцатки и т. д.

Майя записывали свои цифровые знаки в виде точек и тире, причем точка всегда означала единицы данного порядка, а тире — пятерки (Особый знак для пятерки послужил основанием для зачисления системы счета древних майя в так называемую пятерично-двадцатеричную, однако вряд ли можно согласиться с этим, поскольку пятерки-тире лишь упрощали написание цифровых знаков, не внося каких-либо принципиальных изменений в двадцатеричную систему счета.).

В приведенной таблице не хватает двадцатой цифры. Но это не 20, ибо у майя 20, так же как у нас 10, было уже не цифрой, а составным двузначным числом. Двадцатой цифрой счета древних майя был «нуль», и изображался он в виде стилизованной раковины:

В двадцатеричной системе, знающей понятие нуля, первым двузначным числом могло быть только число 20. Так оно и было. Но как изобразить его? И майя решают эту задачу необычайно просто: над раковиной-нулем они рисуют точку, то есть первую цифру своего счета. Новый знак — он изображался так:

— обозначал первоначальную единицу счета второй позиции или второй полки многозначного числа (многополочной этажерки).

Однако на этом похождения раковины-нуля не кончались. Раковина все же стала появляться и без точки, располагаясь на разных полках цифровой этажерки майя. Это означало, что настоящее число было образовано без участия единиц той полки, на которой в данном случае находилась раковина. Она говорила, что единиц этой полки (на которой она расположилась) попросту нет, как нет, например, десятков, сотен или тысяч в числе, записанном арабскими цифрами, если на отведенном для них месте стоят нули.

Но коль скоро в числе наличествовала хотя бы одна-единственная единица любой из полок, довольно сложный рисунок раковины-нуля сразу же исчезал с нее. Покажем это условно на простейшем примере:

, что соответствует числу 21 в нашем представлении.

Действительно, если нижняя точка находится на нижней полке, то это обозначает наличие одной единицы первой позиции, или, попросту говоря, «единицу», но уже не как абстрактный цифровой знак, а как конкретное число. Верхняя же полка указывает на наличие одной единицы второго порядка, каковой является двадцатка в двадцатеричной системе. Следовательно, перед нами двузначное число 21, образованное в полном соответствии со строгими законами позиционного принципа, но только расположенное не горизонтально, как мы привыкли, а вертикально. Проверим свой вывод простейшим арифметическим действием — сложением:

1 «единица» + 1 «двадцатка» = 21.

Чтобы окончательно усвоить урок математики майя, рассмотрим написание нескольких двузначных чисел майя; они наглядно продемонстрируют технику применения ими позиционного принципа, условно названного нами «числовой этажеркой майя»:

Здесь было бы вполне естественно написать «и так далее», однако это самое «и так далее» как раз и не получается…

В двадцатеричной системе счета древних майя есть исключение: стоит прибавить к числу «359» только одну-единственную единицу первого порядка, как это исключение немедленно вступает в силу. Суть его сводится к следующему: число 360 является начальным числом третьего порядка (!), и его место уже не на второй, а на третьей полке.

Но тогда выходит, что начальное число третьего порядка больше начального числа второго не в двадцать раз (20 × 20 = 400, а не 360!), а только в восемнадцать! Значит принцип двадцатеричности нарушен! Все верно. Дело обстоит именно так. Это и есть исключение.

Но чем оно вызвано? — естественно возникает вопрос. А вызвано оно — что самое удивительное — соображениями сугубо практического характера, и можно лишь в который раз изумляться и восхищаться поразительной мудрости, невероятному рационализму этого народа, создателя великой цивилизации.

Оказывается, майя не побоялись нарушить строгий, четкий строй двадцатеричной системы, чтобы приспособить абстрактное построение чисел к своим конкретным нуждам. И сделали это столь же просто, сколь гениально. Математические расчеты с применением многозначных чисел у майя были в основном связаны с астрономическими вычислениями, которые лежали в основе календаря. Чтобы упростить их, они максимально приблизили первоначальное число третьего порядка к числу… дней своего года. Ведь в восемнадцати двадцатидневных месяцах, составляющих календарный год майя, число дней как раз и будет равно 360!

Так, начав с конкретного (один человек — двадцать пальцев), древние майя поднялись на вершину абстрактного мышления, создав двадцатеричную систему счета. Однако, обнаружив известные неудобства в абстрактном, они решительно приспособили его к своим практическим нуждам!

При образовании чисел четвертой и всех последующих полок-позиций «этажерки майя» принцип двадцатеричности вновь восстанавливается: первоначальное число четвертого порядка — 7200 (360×20); пятого — 144 000 (7200×20) и так до бесконечно больших величин. Интересно отметить, что майя были знакомы с ними не только теоретически. Вспомним хотя бы стелу из священного города Копана, на которой жрецы записали начальную, правда мифическую, дату летосчисления майя — 5 041 738 год до нашей эры!

Календарь древних майя

Итак, число «1968» древние майя записали бы следующим образом:

Значит ли это, что с помощью такой «цифровой этажерки» майя можно изобразить, вернее — передать, не только абстрактное число «1968», но и календарную дату, то есть 1968 год?

Оказывается, нет. Конечно, цифры и цифровые знаки, так же как и счет, лежали в основе календаря майя, о поразительной, почти абсолютной точности которого мы уже не раз говорили. Однако сам календарь древних майя являл собою исключительно сложную систему, состоявшую из математических знаков и смысловых понятий. При этом цифры и слова-иероглифы играли в календаре и летосчислении майя одинаково важную роль.

Календарь древних майя привлекал и сейчас продолжает привлекать самое пристальное и серьезное внимание исследователей, изучающих эту выдающуюся цивилизацию. Многие из них надеялись именно в календаре найти ответы на бесчисленное множество неясных вопросов из таинственного прошлого майя. И хотя сам по себе календарь не мог, вполне естественно, удовлетворить большинство интересов ученых, он все же многое поведал о тех, кто создал его два тысячелетия назад. Достаточно сказать, что именно благодаря изучению календаря сегодня мы знаем двадцатеричную систему счета майя, форму написания цифр, их невероятные достижения в области математики и астрономии.

Именно поэтому ни один рассказ о древних майя не может пройти мимо их календаря. Давайте и мы попытаемся если не усвоить, то по крайней мере разобраться в системе летосчисления и календаря майя.

Что лежало в основе календаря древних майя? Прежде всего тринадцатидневная неделя. Дни недели записывались цифровыми знаками от • (1) до (13). Вторым и третьим слагаемыми календарной даты были название дня двадцатидневного месяца — виналя, а также его порядковый номер внутри самого месяца. Счет дням месяца велся от нуля до девятнадцати, причем первый день считался нулевым, второй обозначался единицей •, третий — двойкой и так до знака девятнадцать. Наконец, в дату обязательно входило также название месяца (их было восемнадцать), каждый из которых имел свое собственное имя.

Таким образом, дата состояла из четырех компонентов — слагаемых:

число тринадцатидневной недели,

название и порядковый номер дня двадцатидневного месяца,

название (имя) месяца.

В записи, озвученной на русский язык и транскрибированной буквами нашего алфавита и арабскими цифрами, дата из календаря майя выглядела бы, например, так:

«4 Ахав 8 Кумху».

Поясним, что это означает: в данном случае имеется в виду четвертый день тринадцатидневной недели, одновременно являющийся днем «Ахав», порядковый номер которого внутри двадцатидневного месяца восьмой; сам же месяц называется «Кумху».

Известно, что любая дата современного григорианского календаря, которым в настоящее время пользуется подавляющее большинство населения земного шара, повторяется ровно через год, например «1 декабря», «10 января», «16 апреля» и т. д. Исключение составляет только «29 февраля» — оно повторяется лишь каждое четырехлетие, то есть в високосный год. Однако если мы возьмем григорианскую дату в ее полном виде, включающем не только название месяца и порядковый номер (число) дня, но и название дня недели, на который он приходится («понедельник», «вторник», «среда» и т. д.), такая дата, как показывает математический подсчет, повторится во всех этих трех компонентах уже не через год, а через пять либо шесть лет (если не было бы високосного года, то всегда через семь лет).

Но в григорианском календаре название дня недели практически не играет сколько-нибудь существенной роли. В самом деле, если известно, что такое-то историческое событие имело место, например, 1 января, то для определения времени, прошедшего с этого дня, нужно знать не название совпадавшего с ним дня недели, а год от начала (или до начала) новой эры.

Календарная дата «1 января 1111 года» есть абсолютная историческая дата, и только тот, кто страдает мистикой и подвержен суеверию, может заинтересоваться, не был ли этот день, скажем, понедельником или пятницей. Конечно, при нужде можно путем несложного расчета установить и эту подробность, однако, повторяем, она ничего существенного не прибавит к нашим знаниям.

Совершенно иначе обстоит дело с датировкой дней по календарю майя. Присутствие в дате каждого из четырех слагаемых компонентов абсолютно обязательно. Если одно из них отсутствует, отсутствует и сама дата. Все дело в том, что «4 Ахав 8 Кумху», как и любая другая дата, в календаре майя может повториться только через… 52 года! Иными словами, в течение 52 лет только один день будет называться «4 Ахав 8 Кумху», только один-единственный раз четвертый день тринадцатидневной недели совпадает с восьмым днем, одновременно именуемым также «Ахав», двадцатидневного месяца «Кумху».

В этом и заключается основная особенность датировки у древних майя. Более того, именно она стала основой их календаря и летосчисления, обретя форму вначале математического, а позднее и мистического пятидесятидвухлетнего цикла, который принято также называть Календарным кругом.

То, что любая дата календаря майя может повториться только через 52 года, подтверждает следующий математический расчет:

число тринадцатидневной недели совпадает с названием дня двадцатидневного месяца только через 260 дней (13 × 20 = 260). Название дня соответствует своему первоначальному порядковому номеру в течение одного года, ибо майя добавляли к 360 дням года, образуемым восемнадцатью месяцами (20 × 18 = 360), пять дополнительных дней. Этим путем они получали 365-дневный год, то есть подгоняли длину своего календарного к длине хорошо известного им астрономического года. В результате ежегодно происходило смещение названий дней (на 5), и только через четыре года, когда из дополнительных дней образовывался целый дополнительный месяц (5 × 4 = 20), восстанавливалось первоначальное соответствие между названиями и порядковыми номерами дней месяца.

Итак, название и порядковый номер дня месяца совпали через четыре года, а между тем дни тринадцатидневной недели продолжали свой самостоятельный отсчет. И тогда четырехлетний цикл сам пускается в погоню за первым днем недели. Простой математический расчет показывает, что это произойдет лишь по прошествии тринадцати четырехлетних циклов, то есть через 52 года (4 × 13 = 52) или 18 980 дней, что, как говорится, и требовалось доказать!

Произведенные подсчеты выявили некоторые закономерности Календарного круга. Они показали, что в календаре майя были три основных цикла, или периода, полного обращения, которые совершали главные слагаемые календарной даты:

«Двухсотшестидесятидневный цикл» — совпадают название дня и число тринадцатидневной недели;

«Четырехлетний цикл» — совпадают название и порядковый номер дня двадцатидневного месяца!

«Пятидесятидвухлетний цикл» — совпадают все четыре компонента.

К сожалению, не сохранилось достаточно достоверных данных о происхождении как компонентов — слагаемых календарной даты, так и перечисленных циклов. Нет сомнений, что некоторые из них первоначально зародились из чисто абстрактных математических понятий, например «виналь» — двадцатидневный месяц — по числу единиц первого порядка двадцатеричной системы счета майя. Возможно, что и число тринадцать — количество дней в неделе — также появилось в чисто математических расчетах, скорее всего связанных с астрономическими наблюдениями, и лишь потом оно обрело мистический характер — тринадцать небес мироздания. Жрецы, заинтересованные в монопольном владении тайнами календаря, постепенно обряжали его во все более сложные мистические одеяния, недоступные разуму простых смертных, и в конечном итоге именно эти «одеяния» стали играть главенствующую роль в самом календаре. И если из-под религиозных одеяний — названий двадцатидневных месяцев можно отчетливо увидеть рациональное начало деления года на одинаковые по времени отрезки — месяцы, названия дней скорее свидетельствуют о своем чисто культовом происхождении. Но об этом несколько позднее.

Интересное объяснение дает Кнорозов возможному происхождению четырехлетнего цикла. Как говорилось выше, подсечно-огневой способ ведения сельского хозяйства быстро истощал возделываемые земли. Уже через несколько лет в связи с резким падением урожайности появлялась необходимость выжигания новых участков дикорастущей сельвы под посевы кукурузы. По-видимому, такая необходимость возникала уже на третий-четвертый год после начала культивации участка.

В тридцатых годах нашего столетия на Юкатане был проведен специальный эксперимент, который, как нам кажется, весьма убедительно подтвердил такое предположение. С 1933 по 1940 год на выжженном участке сельвы, как это делали древние майя, ежегодно засевалась кукуруза. Средняя урожайность с гектара последовательно по годам оказалась следующей (в килограммах): 805, 692, 407, 170(!), 850, 373, 522 и 6 килограммов (в последний, 1940 год). Первые четыре года поля обрабатывались с помощью мачете — длинного стального ножа с широким лезвием, которым и сейчас пользуются крестьяне майя во время сельскохозяйственных работ. Начиная с пятого года обработка полей велась вручную (стебли и сорняки вырывались с корнями) — предполагается, что древние майя именно так возделывали свои поля. В первое четырехлетие урожай упал с 805 до 170 килограммов, то есть почти в 5 раз. Старый способ культивации земли вначале повысил урожайность участка, однако затем она снизилась более чем наполовину. На третий год урожайность несколько возросла, а на четвертый (восьмой) из-за нашествия саранчи свелась почти к нулю.

В оба четырехлетних периода первый год оказался наиболее урожайным; в последующие годы наблюдалась явная тенденция к снижению количества собираемого зерна. Вполне естественно, что майя не могли не обратить внимания на подобное явление.

Уже к третьему году у них возникала необходимость позаботиться о новых участках под посевы. Вот тут-то логичнее всего предположить, что на поиски новых пригодных для посевов участков и последующие работы по выжиганию буйных зарослей сельвы — труд тяжелый, связанный с уходом из поселений иногда на многие месяцы, — шли люди, объединенные наиболее близким кровным родством. Они как бы брали в свои руки эстафету заботы о всем племени, а заодно им доставалась и племенная власть.

Захват власти давал огромные преимущества. Институт смены правления наряду с потребностями земледелия был мощным толчком к развитию календаря, так как возможность продлить или сократить хотя бы на небольшой срок полномочия была далеко не безразлична при борьбе за власть.

Таким образом, календарь майя уже в процессе зарождения не был лишен также и элементов общественно-политического характера. Между тем институт смены власти по родам, свойственный самой ранней стадии формирования у майя классового общества, постепенно отмирал. Однако четырехлетний цикл, как основа календаря, сохранялся в неприкосновенности, ибо он продолжал играть важную роль в их экономической жизни. Жрецы сумели выхолостить из него демократические начала и целиком поставить на службу своей религии, теперь уже охранявшей «божественную» власть всемогущих правителей, ставшую в конце концов наследственной.

Вернемся к календарю. К моменту прихода испанцев на Юкатан, как засвидетельствовали составители хроник конкисты Нового Света, календарный год майя начинался с 13 ноября. Между тем тщательный анализ самого календаря, сопоставление наиболее древних и сравнительно новых названий месяцев со всей очевидностью убеждают, что календарный год майя не мог начинаться с 13 ноября. Это была ошибка, результат небрежности жрецов, следивших больше за обрядами, чем за самим календарем.

Год майя прежде начинался с 23 декабря, то есть в день зимнего солнцестояния, хорошо известный их астрономам. Чтобы убедиться в точности астрономических расчетов майя, достаточно взглянуть на схему — план сооружений Вашактуна, служивших великолепной обсерваторией.

То, что начало календаря «сползло» на сорок с лишним дней, подтверждают также названия месяцев. Они довольно ясно (хотя и не всегда) намекают на те конкретные сельскохозяйственные работы, которые следовало проводить в каждый двадцатидневный отрезок времени года.

Вот как назывались месяцы календаря майя:

ЙАШ-К’ИН «Новое солнце» — после зимнего солнцестояния солнце как бы заново рождается

23.XII = 11.I (по григорианскому календарю)

МОЛЬ «Сбор» — по-видимому, уборка кукурузы

12.I = 31.I

ЧЕН «Колодец» — наступает период засухи, возникает проблема воды и колодца (?)

1.II = 20.III

ЯШ «Новый» — время подготовки к новым посевам

Рассказы наших читателей

Татьяна

 Отличный музей, пожалуй, самый главный/важный в Мехико-сити. Особо ценно посетить его перед поездками к пирамидам. Большой, но хорошо структурирован. Не забудьте взять карту-схему со стойки рядом с кассой. 

Читать полностью

21.II = 12.III

САК «Белый» — на поле сухие, побелевшие стебли от старого урожая кукурузы (?)

13. III = 1.IV

КЕХ «Олень» — начинается сезон охоты

2.IV = 21.IV

МАК «Накрывание» — пора «накрывать», или тушить огонь на новых участках, отвоевываемых у леса (?)

22.IV = 11.V

К’АНК’ИН «Желтое солнце» — таким оно казалось сквозь дым лесных пожарищ (?)

12.V = 31.V

МУАН «Облачный» — небо покрыто облаками; наступил сезон дождей

1.VI = 20.VI

ПАШ «Барабан» — нужно отгонять птиц от созревающих початков кукурузы

21.VI = 10.VII

К’АЙЯБ «Большой дождь» (?) — название не совсем понятное: начинается уборка зерен кукурузы и, по-видимому, могут ожидаться дожди

11.VII = 30.VII

КУМХУ «Шум грозы» — разгар сезона дождей

31.VII = 19.VIII

ПОП «Циновка» — являлась символом власти, поэтому значение не вполне ясное; древнее название-иероглиф Кнорозов переводит как «месяц рубки деревьев» — «Ч’акаан», что совпадает с сельскохозяйственными работами. Возможно, что «циновка» как символ власти с началом работ на новом участке когда-то переходила к новому роду (?)

20.VIII = 8.IX

ВО «Лягушка» — идут по-прежнему дожди (?); иероглиф из древнего календаря Кнорозов расшифровывает как «месяц сгибания початков кукурузы» — «Эк-ча» — «Черный удваивается» (буквально). В этот, период початки темнели и действительно их сгибали — «удваивали»

9.IX = 28. IX

СИП Имя бога охоты — праздник и начало охоты, однако древний календарь дает другое толкование этому месяцу: сгибание початков поздней кукурузы

29.IX = 18.X

СОЦ «Летучая мышь» — здесь также смысловое расхождение с древним календарем, по которому «социл» — «зима», «короткие дни»

19.X = 7.XI

ЦЕК Точного толкования иероглифа нет, однако «сеек» на майя означает «собирать по зернышку»

8.XI = 27.XI

ШУЛЬ «Конец» — то есть до 23.XII — зимнего солнцестояния осталось пять дополнительных дней по календарю майя

28.XI = 17.XII

Названия месяцев, особенно из древнего календаря, со всей очевидностью показывают их смысловой и рациональный заряд. Они помогали четкому и своевременному проведению необходимых сельскохозяйственных работ во время каждого из месяцев — двадцатидневного трудового периода земледельца-майя.

Названия дней месяца не содержали подобной рациональной нагрузки. Они плод жреческой фантазии: Имиш — «мировое дерево» (?); Ик’ — «ветер», «дух»; Ак’баль — «ночь», «тьма» (?); К’ан — «самка игуаны»; Чикчан — «большая змея» (?); Кими — «смерть»; Маник’ — непонятное слово; Ламат — непонятно; возможно, «блестеть» (?); Мулук — непонятное слово (муль — погружаться в воду); Ок — знак изображает уши животного (?); Чуэн — «мастер», «ремесленник» (?); Эб — «мелкий дождь» (?); Бен — непонятное слово (близко к «хижина»); Иш — на одном из диалектов — «ягуар»; Мен — возможно, «строит» (?); Киб — «воск»; Кабан — «землетрясение»; Эсанаб — «наконечник копья» (?); Кавак — «буря», «дождь»; «Ахав» — «владыка».

Майя, например, считали, что рожденные в день Ишим будут распутными и дурными людьми; в день Ик’ — непостоянными; в день Ак’баль — бедными; в день К’ан — мудрыми, а в день Кими на свет появляются убийцы…

Наше знакомство с календарем началось с даты «4 Ахав 8 Кумху». В Календарном круге это абсолютная дата. Но циклов из 52 лет может быть бесчисленное множество, и, следовательно, дата «4 Ахав 8 Кумху» превращается из абсолютной в относительную. Такая дата мало что дает для точной датировки, например, исторических событий.

Древние майя прекрасно разбирались в этом. Поэтому они создали также абсолютную датировку, в основу которой была положена мифическая начальная дата. От нее-то и велось летосчисление путем простого отсчета количества прошедших дней. Чтобы найти соответствие между летосчислением древних майя и тем, которым пользуются сейчас, нужно только точно установить хотя бы одну общую для обоих летосчислений дату, достоверность совпадения которой не вызывало бы сомнений. Например, какого «числа» по календарю майя было солнечное или лунное затмение, дата которого известна по григорианскому календарю. Можно найти и более простые примеры: когда по календарю майя на Юкатане появились первые испанцы? Таких совпадающих дат оказалось вполне достаточно, и современные ученые смогли с абсолютной точностью высчитать и установить тот самый мифический начальный год, с которого майя вели свое летосчисление: им оказался 3113 год до нашей эры (между прочим, и мы пользуемся мифической датой «рождения Христа» для своего летосчисления).

Если бы жрецы майя, следившие за календарем, вели подсчет прошедшему времени только по одним дням, им бы пришлось уже в X–XII веках нашей эры тратить чуть ли не целую человеческую жизнь на запись всего нескольких десятков своих дат. Ведь к этому времени от начальной даты прошло более полутора миллионов дней (365×4200). Поэтому им ничего не оставалось, как на основе своей двадцатеричной системы разработать сравнительно простую «таблицу умножения» календарных дней, значительно упростившую вычисления:

К’ин = 1 день

Виналь = 20 кин = 20 дней

Тун = 18 виналь = 360 дней = около 1 года

К’атун = 20 тун = 7200 дней = около 20 лет

Бак’тун = 20 к’атун = 144 000 дней = около 400 лет

Пиктун = 20 бак’тун = 2 880 000 дней = около 8000 лет

Калабтун = 20 пиктун = 57 600 000 дней = около 160 000 лет

К’инчильтун = 20 калабтун = 1 152 000 000 дней = около 3 200 000 лет

Алавтун (Названия некоторых из единиц счета были придуманы учеными уже в наши дни, так как не вся цифровая терминология майя дошла до нас.) = 20 к’инчильтун =23 040 000 000 дней = около 64 000 000 лет

Последнее число-название, по-видимому, было создано «про запас», поскольку даже мифическую дату начала всех начал — ее можно приравнять к «сотворению света» — древние майя не рискнули «загнать» так далеко; она относится «лишь» к 5 041 738 году до новой эры!

Используя таблицу, жрецы майя сравнительно просто производили датировку любого события, например начала или окончания войны, строительства храма, смерти великого правителя, рождения наследника и т. д. Им было нужно только указать, сколько прошло дней от начальной даты, и по Календарному кругу определить день, во время которого случилось отмечаемое событие.

Одна из наиболее ранних и, очевидно, исторических дат, обнаруженных на территории древних городов и поселений майя, была выгравирована на знаменитой Лейденской пластинке.

В транскрипции это обозначает: 8 бак’тун 14 к’атун 3 тун 1 виналь 12 к’ин 1 эб 0 (нуль) йаш-к’ин. Если мы переведем эту дату майя на язык цифр, то получится, что от первоначальной даты прошло 1 253 912 дней, или 3435 лет и 157 дней. Следовательно, Лейденская пластинка датирована примерно 322 годом по нашему летосчислению. Однако нужно также учесть дату Календарного круга — 1 эб 0 йаш-к’ин: первое число тринадцатидневной недели, день «эб», нулевое число (первый порядковый номер) месяца йаш-к’ин. Включив ее в расчеты, мы получаем 317 год нашей эры.

Чтобы упростить записи календарных дат майя, сейчас не пишут названия единиц из их таблицы (тун, к’атун, бак’тун и т. д.). Вместо этого ставятся только цифры, указывающие на их наличие: 8. 14. 3. 1. 12. 1 эб 0 йаш-к’ин (Лейденская дата).

Теперь нам остается лишь добавить, что первоначальная дата также имела свое название и место в Календарном круге. Она уже хорошо знакома читателю: это «4 Ахав 8 Кумху».

В более поздние времена майя почти повсеместно отказались от «длинного счета» — так принято называть датировку, примененную на Лейденской пластинке, — и перешли к упрощенному счету по к’атунам — «короткий счет». Однако это нововведение, к сожалению, лишило датировку майя абсолютной точности.

В заключение добавим, что календарь и летосчисление майя были заимствованы ацтеками и другими народами, населявшими Мексику.

В преддверии урагана

Трудно, невероятно трудно представить, какие титанические усилия потребовались от этого народа, чтобы создать цивилизацию, следы которой — развалины священных городов — так потрясали бы своей неповторимой красотой, величием и монументальностью нас, жителей XX века.

Каменный молот, каменное рубило и руки, удивительные руки простого крестьянина, создали все эти чудеса искусства, которыми нельзя не восхищаться. Однако эти же руки, возделывая простой заостренной палкой поля кукурузы, создавали и тот избыточный продукт, благодаря которому стало возможно строительство самих пирамид, храмов и дворцов. И с каждым новым храмом и дворцом, с каждой новой ступенью пирамиды росла, углублялась и ширилась пропасть между господствующими классами и простым народом. Но строительство культовых сооружений пожирало не только избыточный продукт: оно опустошало и без того скудный стол труженика полей, отнимая у него последние силы, выключало из сельскохозяйственных работ — основы основ экономики древних майя — тысячи крестьянских рук.

Между тем пирамиды становились все выше. Тонкие, изысканные украшения храмов и дворцов обрастали все более замысловатыми, вычурными узорами — они должны были убедить простых смертных в том, что порождены прихотью и фантазией всесильных обитателей потусторонних миров. Белокаменные гиганты, раскрашенные яркими красками, наполняли страхом сердца людей. Да и как не поражаться могуществу тех, кто сумел на земле воздвигнуть сооружения, строительство которых было по плечу разве что самим богам!..

А рядом с процветающими священными городами майя, в гористых зарослях сельвы или на заболоченных равнинах, бродили племена кочевников. Вечно голодные, почти нагие, вооруженные дротиками и каменными ножами, они с трудом добывали себе пропитание. Мелкая лесная дичь, дикие плоды, а чаще корни лотоса и других растений составляли их скудный рацион. Кочевники говорили на гортанном языке, похожем на язык тех, других, богатых и могущественных, населявших сказочно прекрасные города, но они не понимали друг друга.

Возделанные поля кукурузы, несметные богатства огромных поселений, окружавших сплошным частоколом острокрыших хижин гигантские каменные дома, в которых обитали неведомые страшные чудовища, неотвратимо манили к себе племена кочевников-варваров. Голод, постоянные лишения, подобно могучему ветру, гнали их туда, подавляя страх, заставляя забывать о силе и ловкости хорошо вооруженных воинов, о жестокости и могуществе служителей чудовищных богов.

Словно морские волны обрушивались они на каменные громады городов, разбивались о них и, обессиленные, откатывались назад, в дикую сельву и непроходимые топи болот. Казалось, что процветанию и могуществу жречества и знати, правивших священными городами майя периода Поздней классической эпохи, уже ничто не может противостоять по крайней мере на земле…

Но ветер крепчал. Постепенно маленькие волны собирались в гигантские валы, готовые смести все на своем пути…

Шли последние века первого тысячелетия новой эры…

Рассказ второй. Поверженные божества

Лазутчик

Брат Великого Каймана сидел на стволе огромного дерева, поверженного на землю страшным ураганом. Он пронесся над селением словно смертоносное дыхание гигантского чудовища. Вначале чудовище вдохнуло в себя воздух, и в его черную пасть, заслонившую небо, улетели хижины, камни, растения и даже животные. Потом оно выдохнуло его, выбросив назад все то, что сумело уцелеть: град камней, изуродованных стволов деревьев, — и потоки воды обрушились на землю.

— Ты найдешь Каменотеса и скажешь ему: «Когда придет третья луна», — говорил Брат Великого Каймана стройному юноше, стоявшему в позе человека, готового броситься бежать. — Возвращайся сразу. Глаз не закрывай. Запомни колодцы, тропы, поля маиса… Беги, торопись. Великий Кайман не велит больше ждать…

И юноша побежал. Он бежал туда, откуда каждое утро вставало солнце, заливая землю своим светом и теплом. Вот и сейчас оно выплывало из-за леса. Он успеет согреться в теплых солнечных лучах прежде, чем окажется в непроходимых зарослях сельвы, куда солнце не проникает даже в полдень.

Юношу звали Быстрееоленя. Несмотря на молодость, он был опытным лазутчиком. Поэтому Брат Великого Каймана поручил именно ему это опасное дело. Пока он будет пробираться к городу Спящего Ягуара, чтобы разыскать там Каменотеса, вождь его народа соберет боевые отряды. Настало время напасть на это жирное логово могущественных жрецов, поклонявшихся огромной лесной кошке и страшному чудовищу. Чудовище звали Ицамна — бог неба. В честь Ицамна жрецы строили огромные каменные хижины и, чтобы удовлетворить его свирепую жестокость, приносили в жертву множество прекрасных вещей и даже живых людей. Должно быть, это Ицамна два дня назад проглотил хижины, в которых жили Быстрееоленя и его братья по крови, и уничтожил запасы корней лотоса и лилий — женщины собирали их на озерах и болотах.

Люди народа Великого Каймана жили впроголодь. Корней становилось все меньше, а людей в селениях все больше. Набеги на поля маиса, окружавшие город Спящего Ягуара, также не приносили желаемых результатов — их охраняли большие отряды воинов.

Быстрееоленя знал, что Брат Великого Каймана уже давно задумал военный поход против города Спящего Ягуара. Непрерывные стычки с другими племенами, а главное, мучительный голод и постоянные лишения заставляли всех искать союза, а не войны, чтобы сообща обрушиться на город. Его огромные богатства, тучные поля маиса манили к себе голодные полудикие племена, поклонявшиеся Великому Кайману.

А теперь, когда ураган разрушил хижины, лишив людей крова и последних запасов еды, пришел час разукрасить тела воинов боевой раскраской. Но вначале следовало разведать врага, поднять на великую войну соседние племена и еще…

Быстрееоленя спешил. Он бежал легко и быстро. Ноги, словно крылья стрекозы, двигались непрерывно, и ему казалось, останови он их хоть на мгновение, его тело, как тело стрекозы, рухнуло бы на землю.

Хорошо бы повстречать караван носильщиков, рассуждал Быстрееоленя. Он сумеет пристроиться к нему. Погонщики рабов не заметят, что одним носильщиком станет больше, а рабы не выдадут своего брата. Тогда не придется петлять лесными тропами, пробираться сквозь непроходимые чащи; вместе с караваном он сможет бежать по дороге, правда, не так быстро, как он умеет. И все же он выиграет время и уже дней через семь будет в городе Спящего Ягуара.

На третий день, пробираясь сквозь заросли сельвы по едва заметным звериным тропам, Быстрееоленя услышал где-то в стороне монотонные крики погонщиков и щелканье бичей. Это шел караван. Судя по голосам погонщиков, большой караван. Выходить из сельвы днем было опасно, к каравану следовало пристать ночью.

Быстрееоленя приблизился к дороге. Острым обсидиановым ножом он срезал огромный папоротник, положил его на спину и закрепил стебель своими длинными волосами прямо на голове. Папоротник целиком скрыл гибкое тело, и даже опытный охотник не догадался бы, что здесь скрывается человек. Он пополз к дороге, извиваясь, как игуана среди могучих корней красного дерева — им было тесно в земле, — огибая стволы лесных гигантов, обвитых, словно тысячами рук, лианами.

Так он полз, пока не увидел шагах в пяти от себя широкую тропу, проложенную в сельве человеком. Караван приближался. Быстрееоленя прижался к земле; он почти врос во влажный лесной ковер, пахнувший дурманящим перегноем. Краешком глаза он видел только маленький клочок вытоптанной земли.

Бич щелкнул где-то совсем рядом, и почти одновременно Быстрееоленя увидел обутые в грубые сандалии ноги воина или надсмотрщика. Потом еще несколько пар. За ними мелькнули сандалии из тонкой кожи: «жрецы», — понял Быстрееоленя, — и снова грубая солдатская обувь. А затем нескончаемым потоком по земле побежали голые ноги рабов-носильщиков: большие и маленькие, старые и молодые, сбитые в кровь и здоровые, но все одинаково худые, жилистые, равнодушные, — ноги людей, которым приходится ежедневно преодолевать огромные расстояния. Быстрееоленя не умел считать, но, когда перед ним снова возникли грубые сандалии воинов, замыкавших караван, он сразу понял, что носильщиков было не менее трех сотен.

Быстрееоленя двинулся параллельно дороге, снова преодолевая заросли папоротника, колючие кусты, огибая толстые стволы деревьев и непроходимые изгороди. Он то бежал, то прыгал или карабкался по ветвям и даже полз, чтобы не отстать от каравана. И так целый день, пока не наступила долгожданная ночь и жрецы, усталые и измученные дорогой, приказали каравану остановиться на ночлег.

Но прежде чем улечься спать, жрецы совершили обязательный для всех путников ночной обряд. В центре стоянки они установили три больших камня, подобранных прямо на дороге, и перед каждым из них зажгли на небольших плоских камушках курения — любой путник непременно брал их с собой в дорогу. Только после этого можно было обратиться к богу Эк’Чуаху — покровителю путешественников, умоляя его о ниспослании скорого и благополучного возвращения в родные дома и задабривая посулами обильных подношений после окончания путешествия.

Рабы разложили вокруг каравана сплошное кольцо костров. Ночью огонь защищал людей от диких зверей и ползучих гадов. Жрецы, погонщики и рабы улеглись прямо на земле и сразу же заснули. И только одинокая фигура бодрствующего стражника-часового возвышалась в центре внезапно выросшего в лесу сооружения из огромных мешков и человеческих тел.

Теперь Быстрееоленя нужно было дождаться, когда начнет дремать и эта одинокая фигура; он знал, что после целого дня пути часовой не станет утруждать себя ночным бдением.

Спать он, конечно, не будет, но и не откажет себе в удовольствии вздремнуть… Так оно и вышло: вначале часовой походил немного, потом остановился у одного из трех жертвенных камней, поудобнее облокотился на свое тяжелое копье и стоя задремал…

Тело Быстрееоленя взметнулось над затухавшим пламенем костра и мягко, почти плашмя не упало, а легло на землю. Это был великолепный прыжок. Любой обитатель сельвы мог позавидовать его ловкости и силе.

Убедившись, что прыжок остался незамеченным, Быстрееоленя пополз туда, где слышал голоса людей своего народа. Должно быть, это пленные братья, схваченные воинами города Спящего Ягуара во время одного из набегов на селения кочевников. Они стали рабами-носильщиками — такова была участь тех, кто избегал жертвенного камня. Как змея скользил Быстрееоленя среди спящих. Свет костров не доходил сюда, и он не столько видел, сколько ощущал их тепло и тяжелое дыхание. «Здесь», — решил Быстрееоленя. Он вплотную прижался к одному из неподвижных тел и тихо зашептал:

— Я иду от Брата Великого Каймана… Мой народ — твой народ… Проснись, брат, проснись…

Каменоломня

Плеть со свистом рассекла воздух — раздался резкий щелчок. Канаты врезались в мокрые, потные спины, сдирая в кровь кожу на плечах и даже на затвердевших от работы ладонях, но плита лишь слегка покачнулась. Еще щелчок — на этот раз уже по голым спинам, и снова канаты натянулись струной в бесплодной попытке сдвинуть с места каменную громаду.

— Э… э… э! — понеслось по каменоломне. — Сюда… а… а!

Крик разбудил старшего жреца-надсмотрщика, дремавшего в тени под навесом из широких листьев пальм. Он лениво потянулся, встал и не спеша направился к котловану карьера, вырубленному в гигантском массиве известняка. Широко расставив ноги, жрец неподвижно застыл на самом краю обрыва, спускавшегося в карьер.

Рубщики камня, побросав свой нехитрый инструмент — тяжелые камни овальной формы и рубила из твердого базальта, — словно муравьи, облепили плиту, перехваченную в нескольких местах канатами. Стало непривычно тихо, и от этого жара казалась еще более невыносимой.

Ноги нащупали упор, бронзовые тела слились с белой плитой, канаты натянулись — все замерло в ожидании сигнала.

— Сссч! Сссч! Сссч! — взвыли бичи надсмотрщиков, и каменная громада поддалась: она медленно поползла вверх по отлогому склону, выложенному обрубками стволов толстых деревьев.

Убедившись, что вмешательства не потребуется, — вчера по его приказу до смерти забили палками двух нерадивых каменотесов, — старший жрец повернулся спиной к карьеру. Его покрасневшие от сна глаза на оплывшем жиром лице, помятом временем и невоздержанностью, выражали тупую ненависть. Жрец уже было решил вернуться в укрытие, но внезапно каким-то неведомым чувством, скорее чутьем, он уловил движение на тропе, которая уходила на восток к великому городу Спящего Ягуара.

Вскоре из густых зарослей сельвы, сквозь которую проходила тропа, появились носилки. Их несли четыре рослых раба. За носилками гуськом шагали воины и прислуга. Жрец заметил среди них людей в одежде подмастерьев-строителей; сомнения исчезли: это был Великий Мастер, и жрец вприпрыжку засеменил навстречу.

Но встреча с Великим Мастером произошла не так, как хотелось жрецу: не останавливаясь, процессия прошла мимо, и жрецу ничего не оставалось, как затрусить назад к каменоломне вслед за носилками.

Великий Мастер сошел с носилок там, где только что стоял старший жрец. Это был высокий стройный мужчина. В его мускулистой фигуре, особенно в руках, спокойно лежавших на обнаженной груди, угадывалась огромная сила, скрытое напряжение, подобное тому, которое таит в себе тетива лука, готовая метнуть в цель звонкую стрелу. Высокий лоб почти перпендикулярно отходил назад от ястребиного носа, придавая голове конусообразную форму, которую увенчивали длинные черные волосы, перехваченные, наподобие снопа травы, узкой лентой из пятнистой шкуры ягуара. Губы были полными, а подбородок острым, резко очерченным. Большие продолговатые глаза, черные как обсидиан, смотрели грустно и немного устало. Лишь на мгновение в них блеснуло радостное удивление, когда его взгляд коснулся плиты, выползавшей из котлована, — он по достоинству оценил усилия тех, кто вырубил из скалы этот гигантский прямоугольник.

Он был молод — ему совсем недавно исполнилось два к’атуна — сорок лет, однако уже несколько лет его называли Великим Мастером — главным зодчим города Спящего Ягуара. Он был удостоен этого высокого звания только благодаря своему несравненному таланту и поразительному мастерству. Совет жрецов долго не соглашался провозгласить его Великим Мастером, но халач виник — Верховный правитель города Спящего Ягуара — не посчитался с жрецами, и им пришлось покориться его воле.

Тяжелые мысли одолевали главного зодчего; вот и сейчас он стоял и думал все о том же…

Между тем плиту вытащили из котлована и подтянули к дороге, спускавшейся к берегу реки Лачанха, где Великий Мастер вел строительство. Каменотесы вернулись в карьер, и постепенно цоканье сотен каменных молотов и рубил заполнило его унылым пением.

Рабы-толкачи заняли свои места: шестеро, навалясь грудью на плиту, расположились сзади; человек двадцать впряглись в длинные канаты — они должны были тянуть их далеко впереди, чтобы не мешать тем, кто на протяжении всего долгого пути будет укладывать под плиту бревна-катки. Так было легче и гораздо быстрее перетаскивать камни на строительство. Последнее обстоятельство имело немаловажное значение, так как под палящими лучами солнца и от воздуха известняк твердел, становился хрупким, теряя свои замечательные качества — мягкость и вязкость, за которые ваятели и строители майя так высоко ценили его.

Жрецы-погонщики встали по обеим сторонам плиты. С униженным почтением, нерешительно поглядывали они то на Великого Мастера, то на старшего жреца, ожидая приказа тронуться в путь.

Но Великий Мастер не замечал их, он был целиком поглощен своими мыслями. Внезапно он резко повернулся, что-то сказал своему помощнику и бегом устремился вниз по дороге к реке Лачанха. Вся свита бросилась за ним, и только помощник остался у каменоломни.

— Быстро! — указал он рукой на плиту, а сам стал спускаться в котлован.

Вскоре он вновь появился на обрыве котлована в сопровождении рослого индейца…

Быстрееоленя, наблюдавший из своего укрытия за этой сценой, чуть не закричал от удивления и досады: помощник Великого Мастера уводил… Каменотеса! Надо же случиться такому!..

Три дня и три ночи Быстрееоленя неподвижно пролежал в расщелине на самой вершине горы, подымавшейся почти отвесно над каменоломней. Внизу как на ладони лежал котлован. Именно там, среди сотен человеческих фигурок, находилась одна, которую выглядывал Быстрееоленя. Он не мог покинуть свое укрытие, похожее на гнездо горного орла: кругом было слишком много стражников, охранявших каменоломни и следивших за рабами, и они сразу же обнаружили бы его. В городе Спящего Ягуара рабы-соплеменники, с которыми ему удалось переброситься несколькими словами, говорили, что Каменотеса отправили на строительство, но где именно он работал — в каменоломне или непосредственно на стройке, — никто толком не знал. Быстрееоленя решил вначале пробраться к каменоломне: ему казалось, что здесь было легче искать нужного человека, а уж потом, если Каменотеса не окажется там, пришлось бы пойти вниз на строительство к реке Лачанха.

Три дня он до боли напрягал глаза, чтобы разыскать среди копошащихся в котловане фигурок ту, ради которой пришел сюда. Раза два ему показалось, нет, он просто был уверен, что видел Каменотеса, но потом снова терял его в муравейнике человеческих тел.

Рубщики камня вылезали из котлована только для того, чтобы вытащить на дорогу готовые к отправке каменные плиты, но в этих работах Каменотес ни разу не участвовал. Впрочем, иногда рабы появлялись наверху и без каменных плит: их выводили стражники. Они привязывали рабов к толстому дереву, росшему на краю обрыва, и долго били длинными палками. Эти уже не возвращались в котлован; они не могли не только встать, но и шелохнуться. Их тела оттаскивали палками-крюками в сельву, где несчастные умирали в страшных мучениях: звери, хищные птицы или насекомые довершали дело, начатое надсмотрщиками.

Даже по ночам, когда на небо выходила такая близкая и сказочно прекрасная луна — уже наступило полнолуние, — а в каменоломне загорались костры, вокруг которых спали изнуренные работой люди, Быстрееоленя искал своими зоркими глазами Каменотеса.

Сам он не мог разжечь костер и всю ночь дрожал от холода. А днем камни раскалялись так, что до них было невозможно дотронуться. Только такой опытный, как он, лазутчик мог выдержать все эти испытания. И вот сегодня, когда ему, наконец, удалось определить место, где обычно спал Каменотес, и наметить путь, по которому ночью прокрадется в каменоломню, Каменотеса куда-то уводил помощник Великого Мастера!

Быстрееоленя успел заметить, что Каменотеса повели по дороге на строительство. Сегодня ночью и он проделает этот путь; теперь же нужно отдохнуть. И Быстрееоленя заставил себя заснуть, хотя солнце стояло прямо над головой и беспощадно жгло его обнаженное тело.

Так повелели боги

За многие месяцы строительных работ бревна-катки хорошо утрамбовали дорогу, и бежать по ней было легко и приятно. Великий Мастер не любил носилок. Он пользовался ими лишь для того, чтобы избежать лишних пересудов жрецов, внимательно следивших за каждым его поступком. Они никак не могли смириться с тем, что простой жрец-рисовальщик, переписывавший священные книги — хууны и украшавший их рисунками, неожиданно стал главным зодчим священного города Спящего Ягуара. Он и так позволял себе много вольностей, нарушая традиции знати, к которой теперь принадлежал. Великий Мастер прекрасно понимал, что каждая из них слишком быстро доходила до ушей правителя и в конце концов наветы жрецов могли достичь своей цели, и тогда, кто знает, какая судьба ожидала его?

Дорога шла под уклон, и он не испытывал усталости. Наоборот, после нескольких часов, проведенных в носилках, которые сковывали не только движения, но и мысли, Великий Мастер чувствовал, как бег наполняет бодростью все его тело, изгоняя дурные мысли и тяжелые предчувствия. Ему даже стало смешно, когда он вспомнил беспомощную услужливость оплывшего жиром жреца, которого Великий Мастер так и не удостоил своим вниманием…

Мысль о каменоломне и строительстве, куда направлялся Великий Мастер, вернула его к прежним безрадостным думам и сомнениям. Легкий бег, наполнявший радостью тело, постепенно угас. Он зашагал медленно и тяжело.

Собственная судьба не волновала Великого Мастера. Он боялся не за себя, а за строительство, за дело, которое ему могли помешать довести до конца. А то, что он задумал, было необычно и грандиозно. Воспоминания о прошлом нахлынули на Великого Мастера.

…Он понял: сейчас или никогда! Невероятным усилием воли заставил свои окаменевшие от страха ноги сделать вперед четыре шага, только четыре, как требовал обычай, и поднял левую руку к небу в знак того, что хотел говорить. Он почти не сомневался, что всемогущий Ицамна немедленно поразит его, младшего жреца, осмелившегося на такую невероятную дерзость, и от этого на душе стало легче.

Но боги молчали, молчали и люди.

— Говори! — резко и гневно прозвучал голос ахав кана — Верховного жреца.

Но младший жрец не стал говорить, а лишь вплотную приблизился к трону, на котором восседал правитель — халач виник в окружении знати и служителей всемогущего бога Ицамна. Не поднимая головы, чтобы не осквернить их своим взглядом, он быстро вынул из-под плаща сложенные гармошкой страницы книги-хууна и растянул их на груди во всю ширину своих рук.

— Говори! — повторил тот же грозный голос.

Но жрец продолжал молчать: он только еще выше поднял растянутую «гармошку» — хуун.

И тогда правитель и жрецы, наконец, увидели, что показывал этот странный человек в одежде младшего жреца: на широких листах из луба фикуса танцевали и пели, сражались и умирали, радовались и страдали маленькие человеческие фигурки.

Зачарованные, затаив дыхание, они разглядывали рисунки и, потрясенные, узнавали самих себя в крошечных человечках. Хоровод тел, фантастическая оргия цветов были подчинены строгому порядку, в котором легко угадывались события, совсем недавно разыгравшиеся здесь, на этой площади, среди величественных храмов и дворцов священного города Спящего Ягуара. Вот что они увидели.

…Окруженные челядью полководцы — наконы облачались в ритуальные одеяния. Словно гигантские крылья вырастали у них за спиной огромные плюмажи из перьев кетсаля — священной птицы несравненной гордости и красоты. Гордость птицы была такова, что, плененная, она умирала в руках охотника! Никто и никогда не видел живого кетсаля в клетке! Красота его сине-красного оперения ослепляла человека — так гласила молва. Недаром перья кетсаля служили у индейцев разменной монетой. Яркие ткани накидок, фартуки и пояса из шкур ягуара, тонкие кожаные ремни и многочисленные драгоценные украшения — браслеты, ожерелья, бусы — дополняли туалеты наконов. На ногах — тяжелые сандалии также из шкуры ягуара…

…У подножья пирамиды главного храма бога Ицамна возвышался трон халач виника — Верховного правителя. Подобрав под себя ноги, халач виник сидел на священной циновке ягуара — символе могущества и власти. По краям трона пристроились его жены; даже малолетний сын — наследник правителя, которого держал на своих могучих руках немой раб-телохранитель, не мог ступить своими ножками на циновку и трон — таков обычай и закон, установленный с незапамятных времен.

На нижних ступенях пирамиды стояли батабы — правители селений. Их длинные белые плащи были украшены морскими раковинами — символами земли, которой они правили по наследству. Они тихо переговаривались между собой, и причудливые головные уборы батабов мерно покачивались в такт неторопливому разговору.

Солнце склонялось к закату, но на площади, выложенной ровными каменными плитами и окруженной со всех сторон ажурными храмами и дворцами, по-прежнему стояла невыносимая жара. Даже огромные веера-опахала на длинных палках, плавно раскачиваемые рабами-прислужниками, не спасали от томительного зноя.

…Внезапно гулкая дробь барабанов и вой длинных труб заполнили город. Вместе с воинственном музыкой, будто гигантские птицы, на площадь влетели три высокие мужские фигуры. Это наконы — полководцы. За ними бежали их воины в масках чудовищ, наводившие ужас и страх. Сотрясая оружием, маски неслись по площади, образуя водоворот человеческих тел, над которым плыли штандарты боевых отрядов.

Водоворот захватил толпу городской бедноты. Трещотки и сухие тыквы-барабаны сотрясали воздух пронзительными звуками. Все танцевало, грохотало, ревело, и казалось, что даже могучие каменные стены храмов и дворцов покачнулись и пришли в движение. А люди-птицы летели все быстрее; они уже сцепились в клубок из разноцветных перьев, тканей и лент… И вдруг все замерло: люди-птицы бросились к главной пирамиде; они летели вверх по ее крутым ступеням, а там, наверху, у жертвенного камня, их ждал сияющий золотом Ицамна, окруженный своими верными служителями…

С трудом оторвав зачарованный взгляд от рисунка на хууне, халач виник спросил:

— Жрец! Камень расскажет о победе богов?

Больше нельзя было молчать, и жрец негромко, но решительно ответил:

— Нет, Великий халач виник! Краски на стенах храма будут петь гимн твоей великой победе. Так повелели боги, — и младший жрец склонился в глубоком поклоне.

— Какого храма? — удивился халач виник.

— Боги приказали построить храм на берегу реки Лачанха. Они указали место. Прикажи, и я приведу туда строителей…

Только так можно было говорить с халач виником, ибо только боги могли приказывать в стране, которой он правил уже многие годы. Разве жрец виноват, что боги пожелали говорить с халач виником именно его устами, а не устами ахав кана — Верховного жреца! Ведь не мог же какой-то младший жрец сам придумать такое? Да и мысль о храме с рисунками пришла ему в голову в тот самый момент, когда ахав кан сказал однажды жрецам, что халач виник требует от богов ответа, как и чем должен он увековечить свою победу и разгром соседнего царства, а Ицамна молчит и не принимает даже жертвы. Вот тогда-то (это было ровно месяц назад) он, простой жрец — переписчик хуунов, и подумал о храме. Правда, он ничего не сказал другим жрецам, но по ночам стал рисовать свои хууны, которые с таким вниманием теперь рассматривали правитель и вся знать города Спящего Ягуара. Но какая в том беда, если так повелел ему сам Ицамна? И жрец молча развернул перед правителем свой второй хуун.

Здесь была изображена битва.

…Нападение воинов Спящего Ягуара застало противника врасплох. Без доспехов, вооруженные чем попало, враги вели неравный бой, постепенно отходя к центру своего города. Пики, дубинки, камни, случайно подвернувшийся тяжелый брус или даже опахало — все было пущено в ход, но остановить наступавших воинов Спящего Ягуара они уже не могли.

Полные драматизма сцены заполняли страшную картину боя: здесь в предсмертном объятии застыла группа бойцов; там лежат неподвижные, бездыханные тела, сраженные меткими ударами противника; пронзенный пикой, человек, напрягая последние силы, пытается вырвать из своей плоти поразившее его оружие; а вот уже взяты первые пленные, и победители волокут их за волосы по обагренной кровью земле…

Но бой не закончен. Враги продолжают защищаться. Они знают, что пощады не будет. Жертвенный камень или рабство ожидают тех, кто попадет в плен, и поэтому сражаются, напрягая последние силы…

Халач виник изловчился и ударил Обнаженного воина тяжелым копьем. Воин покачнулся и стал оседать на землю. Отбросив щит, правитель схватил за волосы поверженного врага — теперь он был его пленником. Гордо взметнулись вверх длинные перья кетсаля, украшавшие высокий шлем Верховного правителя — знак высшего военачальника. Он хотел уже было прокричать свой боевой победный клич, как вдруг перед ним выросла грозная фигура воина с тяжелым копьем, облаченная, как и сам халач виник, в доспехи из шкур ягуара. Это был вражеский вождь.

Отбросив своего пленника — правитель держал его за волосы, — халач виник взмахом копья вызвал вражеского вождя на единоборство. Ряды сражающихся разомкнулись — начался поединок вождей-полководцев.

Не отрывая друг от друга пристального взгляда, чтобы уловить или предугадать любое движение соперника, халач виник и вождь медленно закружились в смертельном танце. По-кошачьи мягкие шаги внезапно сменялись стремительными бросками и дикими прыжками. Мощные удары тяжелых копий или едва уловимые уколы с одинаковой ловкостью парировались обоими противниками, в совершенстве владевшими грозным оружием. Со стороны могло показаться, что два могучих человека в пышных головных уборах и богатых красочных одеяниях исполняют сложный ритуальный танец. В действительности так оно и было: следуя священным законам войны, каждый из них стремился не столько убить, сколько пленить противника!

Кому нужно мертвое тело, даже если это тело правителя вражеской страны? Боги требовали жертв, и чем знатнее и важнее был человек, приносимый в жертву, тем милостивее становились они к своему народу. Кто из богов не пожелал бы увидеть на жертвенном камне своего алтаря правителя чужого ему народа? — так учили жрецы, благословляя воинов, уходивших в военный поход.

Халач виник сделал вид, что готовится уколоть противника в грудь, но вместо этого высоко подпрыгнул и острым наконечником копья полоснул по шлему вождя. Это был не сильный, но точно рассчитанный удар — излюбленный прием халач виника. Кожаные ремешки, удерживавшие шлем на голове, лопнули. Огромное и тяжелое сооружение из перьев и шкур, предохранявшее голову от ударов, стало сползать на лоб и глаза противника. Халач виник прыгнул вправо, потом влево, как бы раскачивая из стороны в сторону шлем вождя, ставший теперь для него лишь помехой. Судорожные, потерявшие уверенность движения противника, и страшный удар халач виника тупым концом копья прямо в голову соперника завершил поединок.

Дикий вопль возвестил о победе халач виника…

Пленных привели в город Спящего Ягуара. Чтобы унизить и лишить их возможности оказать сопротивление, жрецы вырывали пленным ногти на пальцах рук. С кровоточащими руками их тащили по ступеням пирамиды к верхней платформе, туда, где стоял их победитель — халач виник города Спящего Ягуара. Коленопреклоненные, они молили правителя о пощаде, но халач виник даже не удостаивал их своим взглядом.

Он стоял неподвижно, словно изваяние, сжимая в руке огромное копье. Ни один мускул не дрогнул на его лице: как и великие боги, которым поклонялся его народ, он не слышал мольбы тех, кого жрецы приносили в жертву…

Рисунки простого жреца-переписчика воспроизводили события с невероятной достоверностью и покоряющей простотой. Это поняли все, даже ахав кан, однако никто не решался заговорить первым — все ждали решения Верховного правителя. Но халач виник внезапно встал и ушел в свои покои. Жрец-художник, поразивший всех своим удивительным искусством, еще долго стоял перед опустевшим каменным троном, разукрашенным изображениями спящего ягуара. Он не знал, что ему делать, и, только когда наступила ночь, направился к опочивальне младших жрецов. Она находилась в длинном помещении, примыкавшем к храму с западной стороны. Войдя в свою комнату, он с удивлением заметил, что с пола исчезли циновки других жрецов, которые обычно спали здесь. «Не разыскать ли их?» — подумал художник, но когда он повернулся к выходу, то увидел двух стражников, перекрывших длинными пиками дорогу назад.

Два дня жрец не покидал своей комнаты, а на третий за ним пришли восемь стражников-жрецов. Они молча обмыли его тело и одели в чистые белые одеяния. Художник с ужасом вспомнил, как подвергали ритуалу омовения знатных пленных, прежде чем выводили к жертвенному камню. «Значит, так повелели боги», — решил несчастный и покорно зашагал под охраной стражи к подножию главной пирамиды.

Разве мог он, простой жрец, сопротивляться всемогущим богам, когда они призывали его к себе для ответа? Он не хотел обидеть великих богов своими рисунками и поэтому не страшился предстоящей встречи.

Процессия остановилась. Внезапно художник почувствовал, что его уже не держат руки грозных стражников, что он свободен, и тогда с вершины пирамиды до него долетели слова, которым он не сразу смог поверить:

— Великий Мастер! Выполняй волю всемогущего Ицамна!..

Снова в каменоломне

Старший жрец-надсмотрщик с оплывшим лицом никак не мог заснуть: мешало солнце и снова хотелось что-нибудь поесть. Впрочем, чувство голода никогда не покидало его жирное рыхлое тело. Он зевнул, потянулся и вернулся в укрытие от солнца, где, похрапывая тоненьким тенорком, переходившим иногда в легкий свист, спал удивительно худой и маленький человек, судя по одеянию, также принадлежавший к касте жрецов верховного божества города Спящего Ягуара.

— Послушай, проснись! — Жрец с оплывшим лицом стал расталкивать своего товарища.

— Что тебе? — послышался ворчливый ответ. — Я не сплю.

— «Не сплю, не сплю» — передразнил гнусавым голосом толстый. — А храпишь и еще свистишь, как ядовитая змея… Дай лепешки с фасолью — я что-то проголодался.

— Бери сам, — ответил худой жрец, не меняя позы. Тень покрывала его маленькое тело, и он боялся, что неосторожное движение может спугнуть ее и он снова попадет под палящие лучи полуденного солнца. — Ешь, ешь! Скоро и нам ничего не останется. Уж сколько дней рабы жрут только одни дикие корни да пьют протухшую воду… А из города все нет продовольствия. Будто мы вовсе и не существуем… Забыли, что ли?..

Толстый жрец достал из плетеной корзины лепешки из маиса, намазал их крутосваренной черной фасолью и, положив одна на другую несколькими слоями, стал молча чавкать, проявляя полное безразличие к словам маленького жреца. Тот продолжал:

— Они же дохнут как мухи. Стали вялыми; за неделю вырубают столько камня, сколько раньше за день, да и того меньше. Что нам делать? Запасы кончились давно — в ямах не осталось ни одного зернышка маиса…

— Да! — вдруг перебил его толстый жрец. — От одного удара падают. Вчера двое подохли, а получили всего двадцать ударов на двоих. Мало! Ха-ха-ха!.. — то ли зарычал, то ли захохотал он и снова смолк, продолжая пожирать лепешки с фасолью.

— …Когда по велению богов наш Великий халач виник отобрал земли у вражеского царства, разрушив его храмы и дворцы, казалось, что все стало опять по-старому, хорошо… Даже убитых никто не жалел — были пленники-рабы, и каждому досталась добыча, пусть и не очень большая… А потом, потом опять все началось… Поля истощаются, крестьяне уходят все дальше от города за новой землей, маис носить некому, а боги требуют для себя новых храмов в честь военных побед нашего Великого правителя… — Маленький жрец говорил быстро, ни к кому не обращаясь. Из его тихого бормотания до толстого жреца доходили лишь отдельные слова: «камни…», «поля…», «маис…», «голод…», «маис…», «поля…», и снова: «голод», «голод», «голод»…

Толстому жрецу было смешно слышать это слово: оно звучало странно и даже нелепо, особенно когда в глотку уже не лезли любимые лепешки — он явно переел. Глаза его постепенно сомкнулись, он провалился в небытие сна и уже ничего не слышал.

— …Встань же, иди! Опять требуют Каменотеса. Если мы и сегодня не отправим его на строительство, Великий Мастер расправится с нами. Иди же. Мы привяжем его к плите — пусть тащит ее вместе с толкачами. Тогда и надсмотрщиков не нужно будет посылать — хватит одних погонщиков… Иди, уже можно отправлять плиту…

Старший жрец-надсмотрщик проснулся. Действительно, пока он спал, плиту вытащили из котлована и подготовили к отправке на строительство священного города.

— Ждать! — вяло буркнул погонщикам толстый жрец и стал спускаться в каменоломню.

Десятки изнуренных голых людей в узких набедренных повязках роились небольшими группами на ровных платформах, вырубленных причудливыми уступами прямо в скале.

Человек добывал камень, чтобы строить храмы, дворцы, пирамиды. Вначале он выравнивал по горизонту большой участок скалы, пока не образовывалась ровная гладкая площадка. Потом обрубал ее с трех сторон, чтобы получилась длинная платформа-стол, основание и одна из сторон которого еще продолжали оставаться скалой. Человек наносил на «столе» параллельные линии и осторожно, с удивительным терпением и упорством, углублял каждую из них, пока они не превращались вначале в желоб, а затем в узкую щель, в которую с трудом пролезала рука, сжимавшая рубило или молот. Когда щель достигала нужной глубины, начиналась самая сложная и тяжелая часть работы, требовавшая особой точности глаза и твердости руки: разрезанный на ровные прямоугольники стол-платформу нужно было снизу отрубить от скалы. Делалось это тем же способом, только теперь щель рубили в горизонтальном направлении.

Ее долбили с особой осторожностью, так как под действием собственного веса плита могла неожиданно отколоться. То, что она своей тяжестью раздавила бы руки каменотесов, было не так уж важно в представлении жрецов-надсмотрщиков, но плита могла треснуть, а это означало порчу самой плиты, потерю стольких дней труда.

Толстый жрец остановился. Прямо перед ним на острых обломках битого камня, прижавшись всем телом к скале, голова к голове лежали два совершенно голых человека. Они казались неподвижными, и только напряженные мускулы говорили о том, что люди не отдыхали, а трудились: один глубоко в щели наводил на ощупь рубило, другой, также на ощупь, бил по нему молотом.

Спина левого была сплошь разукрашена еще не зажившими рубцами — свидетелями недавних жестоких побоев. Выбрав место, где раны казались посвежее, жрец сильно ударил по нему ногой, обутой в толстые сандалии. Человек вздрогнул, рука невольно рванулась из щели, но узкие каменные тиски крепко держали ее.

Жрец довольно захохотал. Он присел на камень и стал наблюдать, как Каменотес с изуродованной спиной заставил расслабиться напряженные от боли мышцы, — только так он мог вытянуть руку из каменного плена. Жрец видел, как медленно отползало от скалы бронзовое тело и вместе с ним так же медленно ползла из щели рука, чем-то напоминавшая змею. Наконец рука-змея выползла наружу; она сжимала длинное острое рубило.

Это была великолепная рабочая рука: сухая, тонкая, жилистая, а главное, послушная. Сколько бесформенных камней превратила она в идеально ровные прямоугольные плиты; сколько тончайших узоров нанесла на камень, повторяя сложнейшие рисунки священных знаков, которыми жрецы записывали на вечные времена божественные пророчества или восхваляли мудрость и военные победы великих правителей; сколько мертвых камней ожило от ее прикосновения, оставляя потомкам бессмертные образы богов, их верных служителей на земле и всемогущих владык…

Это была великолепная рабочая рука. Любой другой, будь он на месте тупого надсмотрщика, залюбовался бы ею…

Каменотес медленно поднимался с земли.

— Пойдешь опять к реке! — бросил жрец. Он хотел встать, но не успел: рука, сжимавшая рубило, обрушила на его голову страшный удар. Она перестала быть послушной…

Началось!..

…Люди падали от усталости. Они не могли говорить, но их глаза яснее всяких слов требовали ответа.

— Соберите оружие надсмотрщиков. — Каменотес задыхался от боли в груди — удар палицы пришелся прямо в ключицу. — Соберите оружие, рубила, палки. Мы пойдем на строительство к реке и освободим наших братьев!

Но никто не шелохнулся: голод и напряжение недавней битвы с надсмотрщиками и жрецами лишили людей последних сил. Все молчали, и только стоны раненых нарушали непривычную тишину в каменоломне.

— Вставайте! — крикнул Каменотес, превозмогая боль. — Иначе мы погибнем!

Пошатываясь, он поднялся, опираясь на огромную палицу, принадлежавшую убитому им старшему жрецу-надсмотрщику, и направился к дороге. И люди пошли за ним. Впервые им было так легко и приятно шагать по широкой тропе, спускавшейся к реке среди непроходимых зарослей тропического леса. Толстые стволы кедра, стройные пальмы, многоярусные ветвистые сейбы и гигантские корни красного дерева, сплошь обвитые лианами и другими вьющимися, ползущими, карабкающимися по деревьям растениями, стояли непроходимой стеной по обеим ее сторонам. Они охраняли путника от палящего солнца, наполняя воздух неповторимыми запахами леса. Усталые ноги с каждым шагом двигались все быстрее. Лесная прохлада и свежий аромат зелени вселяли бодрость и уверенность. А главное, рабы не слышали больше яростных окриков ненавистных жрецов, свиста плетей надсмотрщиков — впереди ждала свобода!

И они уже не шли, а бежали легкой рысцой, как умеют бегать только простые люди этой богатой и многострадальной земли. Ни о чем заранее не договариваясь — их не учили держать военный совет перед боем, — они выскочили из леса нестройной толпой и молча рассыпались на широкой, выложенной ровными камнями площади, как рассыпаются на земляном полу крестьянской хижины зерна спелого маиса.

Через час все было кончено. Ни один жрец, ни один надсмотрщик не остался в живых. Ярость восставших обрушилась и на богов: каменные изваяния, стелы с изображением богов, правителя и жрецов погибли под их ударами.

На строительстве оказалось немного запасов еды — ее берегли для себя жрецы и надсмотрщики. Восставшие разделили ее между собой поровну. Воды было вдоволь, рядом бежали быстрые воды реки Лачанха.

А когда стемнело, на площади запылали веселые языки костров. Огонь успокаивал людей, но он наводил и на размышления. Все думали об одном: что делать дальше? Постепенно они стали сходиться туда, где на широкой террасе у подножья большого храма с тремя низкими входами сидел у костра Каменотес. Никто не выбирал его вождем, но все тянулись к нему: он первый осмелился поднять руку на ненавистных жрецов, он привел сюда людей с каменоломни, значит, боги вручили ему судьбу этих обездоленных и измученных людей.

Каменотес видел, скорее ощущал, как в ночной темноте двигались к его костру молчаливые фигуры братьев по страданиям, товарищей по борьбе. Он слышал их взволнованный говор, тревожное дыхание и ясно понимал, зачем они пришли. Он знал, какой ответ нужно дать этим людям; он не сомневался в правильности своего решения.

Каменотес встал.

— Братья! — Широкая площадь, окруженная каменными дворцами, многие из которых не были еще достроены, поглотила его голос. Ему показалось, что его никто не услышал, и он крикнул еще громче: — Братья! С первыми лучами солнца мы пойдем на логово Спящего Ягуара! — На мгновение он умолк, может быть ожидая, не покарают ли его боги за то, что он назвал логовом их священную обитель.

И вдруг откуда-то издалека, из непроглядной тьмы сельвы, расстилавшейся кругом на тысячи полетов стрелы, прилетели отчетливые слова: «…логово Спящего Ягуара».

— Да, мы пойдем на логово! Мы уничтожим жрецов и знать! Небо прокляло их! Слушайте!

И эхо повторило: «Небо прокляло их! Слушайте!»

— Братья! Завтра с первыми лучами солнца!!.

Каменотес

Странные, противоречивые чувства владели Каменотесом.

Еще совсем юношей во время набега на одно из селений города Спящего Ягуара он был схвачен воинами, поджидавшими в засаде кочевников-грабителей. Его жестоко избили — как он только выжил? — и вместе с другими пленными, уцелевшими от побоища, продали в рабство. Так он оказался на тяжелых строительных работах: таскал каменные глыбы, рубил плиты в каменоломнях, дробил, превращая в муку, обожженный известняк и снова впрягался в длинные упряжки толкачей. Каторжный труд пожирал все физические и духовные силы, жрецы и надсмотрщики старались превратить рабов в послушную рабочую скотину, безмолвную, лишенную всяких надежд на свободу. Но непосильный труд, постоянное недоедание и частые побои не могли убить в молодом рабе чувство смертельной ненависти к жрецам и знати, ко всему, что связано с городом Спящего Ягуара. Наоборот, эта ненависть с каждым годом крепла, придавая силы истощенному и истерзанному телу.

И все же временами ему казалось, что только смерть избавит его от мучений, безысходных страданий, которым на земле нет и не может быть конца. В такие моменты жадные, алчные, вечно всем недовольные, а главное, нечеловечески жестокие жрецы, умевшие видеть все насквозь застывшим взглядом своих стеклянных глаз, вызывали в нем животный страх, подкатывавшийся к горлу отвратительной тошнотой.

Шли годы, и, хотя ничто не менялось в жизни молодого раба, изменился он сам, его восприятие окружающего мира, и только ненависть к жрецам да жажда свободы оставались прежними. Не задумываясь, он перебил бы всех жрецов, как убил в каменоломне жирного жреца, как убивал их здесь, на строительстве, чтобы убежать в леса к своим вечно голодным, но свободным братьям.

Но жрецов и охранявших их стражников и воинов было слишком много в городе Спящего Ягуара. Они казались ему хитрыми и могучими щупальцами гигантского чудовища, которым не было счета, умевшими вовремя предугадать любые попытки рабов вырваться на свободу. Должно быть, он так бы и погиб на одной из строек, забитый насмерть надсмотрщиками или раздавленный каменной глыбой, как умирало большинство его братьев по неволе, если бы в его судьбу однажды не вмешался случай.

На работах по перестройке одного из главных храмов города Спящего Ягуара надсмотрщики убили раба, вырезавшего на каменной плите-стеле замысловатый орнамент. Не рассчитав силу удара, раб-резчик отколол часть тонкого узора. Повреждение было незначительным, но надсмотрщики, изнывавшие от безделья, набросились на него с палками и стали зверски избивать. Шум побоев, крики и стоны умирающего привлекли к себе внимание мастера стройки, однако, когда он по привычке не спеша подошел к месту происшествия, все было кончено: на земле лежало кровавое месиво, в котором трудно было опознать человека.

И тут случилось невероятное. Поначалу брезгливо-равнодушный, мастер неожиданно с яростью обрушился на растерявшихся надсмотрщиков. Казалось, его гневу не было предела. Все строительство замерло — такого еще не случалось!

Гнев мастера нетрудно понять: надсмотрщики, люди ограниченные и тупые, убили лучшего, самого искусного рубщика по камню. Можно как-то исправить повреждение, наконец, высечь новую стелу, но найти другого такого же рубщика не простое дело. Ведь не зря доверяли ему столь сложную и к тому же священную работу. Убитый был рабом, и его жизнь практически ничего не стоила, но оказывается, всесильные обитатели города Спящего Ягуара отнюдь не одинаково относились даже к такому на первый взгляд ничего не значащему для них предмету, как бесправный раб.

Этот случай помог Каменотесу понять, вернее — осознать, многое из того, что он видел и раньше, но в чем не умел до конца разобраться. Мастер, отвечавший за перестройку храма, испытывал перед жрецами и правителем не меньший, а может, даже больший страх, чем рабы, лишенные всяких человеческих прав и достоинств. Ведь им нечего было терять, кроме страданий. Многим из них смерть казалась избавлением от страшных земных мучений; правда, загробная жизнь тоже пугала своей таинственной неизвестностью.

Надсмотрщиков увели, и работа возобновилась. Каменотес больше никогда не встречал их на строительстве. Он не знал их дальнейшую судьбу, да она и не интересовала его, однако само случившееся в тот день неожиданно сыграло в жизни Каменотеса важную, пожалуй, даже решающую роль.

На том строительстве он работал в упряжке толкачей, втаскивая на вершину пирамиды огромные каменные плиты. Надсмотрщики просто озверели, когда их товарищей увели. Они мстили беззащитным рабам за своих друзей, пострадавших, как они наверняка думали, по вине этих молчаливо-покорных людей. Непрерывный град свирепых ударов обрушился на обнаженные тела: бичи надсмотрщиков не ведали усталости.

Притащив очередной камень-плиту к нужному месту, упряжка рабов, в которой находился Каменотес, подгоняемая бичами, поспешила вниз за следующей плитой. Ее перевязали крест-накрест канатами и уже было начали втягивать на крутой склон пирамиды, когда перед Каменотесом — он стоял в первой паре упряжки — внезапно выросли две фигуры. Это был мастер и один из его помощников. «Он», — сказал помощник, показывая рукой на Каменотеса.

По знаку мастера надсмотрщики быстро распутали узлы каната — чтобы затруднить рабам побег, их всех обвязывали накрепко этим же канатом, и они передвигались и даже спали одной «связкой» — и высвободили Каменотеса.

Его привели туда, где только что был убит рубщик камня. Поврежденная стела стояла на месте. Даже инструменты убитого — длинное тонкое рубило и продолговатый молот — валялись там, куда они упали, когда смерть настигла их владельца. Только теперь Каменотес понял, почему его развязали и привели сюда. Должно быть, помощник вспомнил и рассказал мастеру про него — молодого раба, обладавшего на редкость твердой рукой и точным глазом, и мастер решил сразу же испытать его искусство. Каменотес знал, что мастер торопился, так как жрецы все время требовали поскорее закончить перестройку храма. Поиски же нового рубщика каменных узоров могли отнять слишком много времени.

Ну что ж, он покажет им, на что способен. Каменотес нагнулся и поднял с земли инструменты. Что-то липкое и мокрое ощутили ладони. То была кровь убитого: она не успела засохнуть и обожгла ненавистью руки молодого раба. Чтобы сдержать охватившие его чувства, Каменотес с такой силой сжал молот и рубило, что ему показалось, будто кровь убитого пошла в его тело сквозь твердую мозолистую кожу ладоней и, смешавшись с его собственной, громко стучала в сердце и висках…

Так впервые в руках Каменотеса оказалось орудие труда ваятеля. Больше он с ним не расставался. Новая работа целиком захватила Каменотеса. Наверное, он полюбил ее, хотя даже самому себе не признавался в этом. В его черных, широко расставленных глазах по-прежнему горела злобная ненависть к жрецам и надсмотрщикам. Было невероятно предположить, что эти глаза способны излучать еще какое-либо чувство, тем более любовь. Плеть и палка, как и раньше, ежедневно гуляли по его обнаженной спине, плечам, иногда и по голове. Правда, теперь его били так, чтобы, причинив максимальные страдания, все же сохранить жизнь, представлявшую ценность для города Спящего Ягуара. Природное дарование ваятеля, раскрывшееся при столь трагических обстоятельствах, служило для него охранной грамотой. Он это понимал, но никогда и ни в чем не пытался использовать для облегчения своего собственного положения. Надсмотрщики и мастера заставляли его работать даже по ночам при свете факелов, и он работал, поражая всех своим мастерством.

Постепенно ему стали доверять все более тонкую работу, особенно после того, что Великий Мастер узнал его искусство. Вначале он вырубал украшения, потом таинственные знаки на стенах и даже изображения обитателей потустороннего мира и земных владык. Тогда-то его и прозвали Каменотесом…

Предавшись воспоминаниям, Каменотес не заметил, как потух костер. Ощутив ночную прохладу, он стал раздувать едва тлевшие угольки, затем отыскал толстую смолистую ветвь и сунул ее одним концом в разгоревшееся пламя костра. Смола загорелась ярким ровным огнем. Каменотес встал и повернулся к храму, у подножья которого он устроил свой нехитрый ночлег.

Свет костра прыгал по узорчатым белокаменным стенам этого великолепного сооружения, рожденного гением Великого Мастера. Многочисленные барельефы и орнаменты, многие из которых были высечены рукой Каменотеса, не нарушали ровных линий и строгих контуров храма. Барельефы и орнаменты придавали особую, удивительно изящную законченность, наполняя воздушной легкостью толстые каменные плиты, из которых был сложен весь храм. Особенно хорош был ажурный наличник, высеченный из огромного известнякового монолита. Каменотес никак не мог понять, что заставило Великого Мастера установить на крыше храма это, казалось бы, совсем ненужное сооружение, к тому же поглотившее так много сил и времени. И только теперь, спокойно рассматривая линии всей постройки, неожиданно понял, что именно ажурный наличник придавал храму удивительное сходство с… обыкновенной крестьянской хижиной. Нет, он не ошибся. Сейчас, когда на черном фоне сельвы, закрашенном непроглядным мраком ночи, белый рисунок храма стал особенно отчетливо виден при свете костра, нельзя было ошибиться. Пять прямых линий, из которых складывался контур фасада, абсолютно точно совпадали с контурами хижины крестьянина. Сходство с простой крестьянской хижиной вдохнуло в каменный храм жизнь и ее чарующую красоту, столь близкую сердцу каждого обитателя этой страны!

Каменотес и раньше ощущал эту похожесть, это родство каменных сооружений — храмов, дворцов и даже пирамид с чем-то близким и знакомым с детства, но ненависть ко всему, что было связано с городом Спящего Ягуара, ослепляла глаза. Теперь же, когда Каменотес наслаждался свободой и долгожданный час возмездия настал, мысли текли совсем по-другому…

Каменотес вернулся к костру. Убедившись, что смолистая ветвь разгорелась достаточно хорошо и может послужить ему неплохим факелом, он направился к храму. Три черных прямоугольника зияли на его фасаде. Это были входы в три изолированные друг от друга камеры. Что скрывалось внутри этих помещений, Каменотес не знал. Он видел, как каждое утро в проемах-дверях исчезали Великий Мастер и несколько его самых доверенных помощников. Много часов спустя выходили они оттуда усталые и измученные. Остальным же людям, даже жрецам, под страхом смертной казни запрещалось входить во внутреннее помещение строившегося дворца.

Каменотес шагнул в правый проход и застыл в немом изумлении: на стенах камеры танцевали воины города Спящего Ягуара в огромных причудливых одеяниях из великолепных перьев и дорогих украшений. Нет, это не были живые люди. Это были люди, нарисованные как живые. Справа, на вершине пирамиды, играли трубачи — Каменотесу показалось, что он слышит тягучие звуки их длинных труб. Он обернулся и увидел на стене всю знать города Спящего Ягуара.

Свет от костра падал ему в лицо. Он шагнул в сторону. Факел осветил новую сцену: жены и прислужники одевали правителя к торжественному обряду.

Каменотесу стало не по себе. Потрясающее сходство нарисованных на стенах людей с их живыми двойниками вызывало ощущение чего-то сверхъестественного, устрашающего. Он вышел на воздух, немного постоял, словно хотел побороть в себе страх, и переступил порог центральной камеры. Прямо напротив входа была изображена сцена битвы.

В центре, в окружении своих воинов, халач виник города Спящего Ягуара сражался с вражеским вождем. Всматриваясь в лица сражающихся, Каменотес внезапно увидел слева от двух центральных фигур удивительно знакомое лицо. Он поднес факел к рисунку. Это был… Великий Мастер. Художник изобразил самого себя в тяжелом шлеме из шкур ягуара и перьев кетсаля, какие носят начальники отрядов, хотя никогда не носил эти пышные одеяния войны. Но это было его лицо, красивое, с немного усталыми, грустными глазами. Именно таким его запомнил Каменотес. Таким он и увидел его в каменоломне, когда Великий Мастер приходил туда в последний раз и его, Каменотеса, вновь вернули на строительство храма, того самого храма, в котором сейчас он находился, но не как раб, а как вождь восставших!

Да, Великий Мастер нарисовал именно себя среди сражающихся воинов города Спящего Ягуара; то был его портрет. Это окончательно успокоило Каменотеса; чувство страха ушло, и он продолжал уже спокойно рассматривать рисунки. Он разжег новую ветвь-факел и внимательно осмотрел все три камеры. Теперь стал окончательно ясен замысел Великого Мастера. В первой камере — она находилась слева — художник изобразил подготовку к войне и ритуальный танец воинов города Спящего Ягуара. В средней камере он показал сражение, победу над врагом и принесение в жертву пленных воинов. В третьей — картина на стенах не была закончена — город Спящего Ягуара праздновал свою победу.

Каменотес был свидетелем этих событий. В их честь строился не только храм, но и весь священный город, находившийся во власти восставших рабов. Среди тех, кто сражался вместе с Каменотесом против ненавистных надсмотрщиков и жрецов, были рабы, плененные именно в том сражении, которое изображал Великий Мастер.

Может быть, кто-нибудь из них точно так же валялся в ногах правителя, вымаливая себе жизнь, как художник изобразил это на рисунке? Нет, думал Каменотес, не должно быть пощады жестоким и несправедливым владыкам города Спящего Ягуара! Он нападет на их логово и уничтожит всех, всех до одного; пощады не будет никому. Лишь бы вовремя подоспел Брат Великого Каймана. Быстрееоленя ушел двадцать ночей назад. Времени прошло достаточно, хотя, конечно, лазутчик ничего не знает о неожиданно вспыхнувшем восстании. Но Брат Великого Каймана будет спешить, потому что нужно прийти в город, пока не успели снять новый урожай маиса. Он хорошо знает, что иначе добыча может ускользнуть. К тому же сейчас голод свирепствует по всей стране, и простые люди Спящего Ягуара недовольны. Они утратили свое обычное равнодушие и полны затаенной злобы и ненависти к жрецам, не меньшей, чем рабы, чем его братья, живущие на свободе, как некогда жил и сам Каменотес. Когда же урожай соберут, крестьяне станут защищать его в надежде, что и им достанется маис. Тогда кочевникам не одолеть хитрых и коварных жрецов. Они сумеют поднять против них весь народ города Спящего Ягуара…

Рассказ Быстрееоленя

Мутная серо-зеленая лепешка воды блеснула где-то далеко среди ветвей поредевшего леса. «Бегу», — с удивлением подумал Быстрееоленя. Страшная усталость сковывала движения, и ему уже давно казалось, что он не бежит, а топчется на одном месте.

Кругом все было знакомо. Он помнил каждый поворот тропинки. Сколько раз уходил он по ней в сельву на охоту вместе с другими мужчинами селения; именно здесь два месяца назад начал Быстрееоленя тяжелый поход, из которого теперь возвращался домой.

Озеро пропало. Быстрееоленя знал, что оно исчезло ненадолго и появится, как только тропинка окончательно выберется из леса. Но ему придется еще много бежать, прежде чем он достигнет берега озера и зарослей высокого тростника, за которыми прячутся хижины. Нужно бежать прямо за солнцем. Конечно, ему не угнаться за небесным светилом, но он все же успеет попасть домой до того, как оно спрячется за Черным деревом. Хорошо еще, что не наступил период дождей, когда из озера и ручейков, покрывавших, словно паутиной, заболоченную низменность, выходила вода, затопляя всю землю вплоть до самого леса. Правда, он и тогда все равно добрался бы до селения и сказал Брату Великого Каймана, что выполнил его приказ. Вплавь, на бревне или утлом каноэ — Быстрееоленя знал места, где охотники прятали их, уходя в лес за добычей, — он обязательно пришел бы к вождю своего народа.

Солнце светило прямо в лицо, ослепляя глаза, привыкшие к полумраку сельвы. От жары бежать стало еще труднее.

Быстрееоленя ошибся в своих расчетах: ночь наступила раньше, чем он добрался до селения. Непроглядная тьма тропической ночи, в которой сразу утонула земля, не остановила его, а лишь обострила восприятие внешнего мира. Он ощущал его всем своим телом, всем существом опытного лазутчика. Между тем это тело, это существо шептали ему что-то тревожное, предостерегающее. Быстрееоленя, наконец, понял, что в окружающей мгле не чувствовалось присутствия человека, и это насторожило его.

Руководимый больше инстинктом, нежели разумом, он знал, что уже находится в селении, но столь же безошибочно Быстрееоленя ощущал, что люди покинули эту землю. И тогда он вспомнил про страшный ураган, разрушивший селение: его братья не могли оставаться на опустошенной земле и ушли…

Он метался от одного стойбища к другому, растрачивая последние капли энергии, в которой так нуждалось его изнуренное тело. Разум говорил ему, что сейчас лучше всего лечь и уснуть, что с рассветом он найдет верный след и пойдет по нему к Брату Великого Каймана. Наверняка где-нибудь лежат оставленные только для него знаки — сплетенные ветви или срез толстой коры, и они укажут дорогу, но Быстрееоленя уже не мог подавить в себе чувства покинутости, одиночества и панического отчаяния.

Гонимый страхом, он, наконец, бросился к огромному дереву, поваленному ураганом, где в последний раз видел Брата Великого Каймана. И вдруг ощущение удивительного покоя охватило все его тело, еще содрогавшееся от пережитого ужаса: он был уверен, он знал, что у дерева есть человек, ожидающий его возвращения. Инстинкт не обманул лазутчика: свернувшись в клубок, у опрокинутого ствола сейбы сидел человек. Десять дней и ночей провел он здесь, дожидаясь Быстрееоленя.

Не говоря ни слова, индеец встал и побежал.

— Пить! — прохрипел Быстрееоленя.

Не останавливаясь, прямо на ходу индеец сунул в руку Быстрееоленя сухую тыкву, наполненную теплой, согретой человеческим телом водой, и маленький кусочек твердой как камень маисовой лепешки: он сохранил ее для своего товарища, хотя уже три дня пил лишь мутную воду из озера.

К вечеру следующего дня Быстрееоленя стоял перед вождем. Бронзовое тело Брата Великого Каймана в доспехах из кожи крокодила было раскрашено яркими красками: белые, синие, черные, желтые и красные линии придавали ему грозный вид. Но особенно ужасающей была огромная маска-шлем: из широко раскрытой пасти каймана сверкали свирепые глаза вождя.

Рассказ Быстрееоленя был краток:

— Каменотес сказал: «Торопись».

Гибель Спящего Ягуара

Каменотес собрал людей на площади города, которому теперь уже не суждено было стать земной обителью всемогущих богов. Был предрассветный час. Холодная ночная сырость сковывала движения, заставляя поеживаться. Люди искали спасительного укрытия от холода и находили его в тепле сгрудившихся в толпу человеческих тел. Тесно прижавшись друг к другу, словно сжатые в кулак пальцы руки, они стояли молча и неподвижно, и от этого казалось, что их мало, ничтожно мало на огромной, выложенной ровными каменными плитами площади.

Каменотес вспомнил другую площадь, ту, что лежала в центре города Спящего Ягуара. Она была еще просторней, а окружавшие ее пирамиды, увенчанные храмами и дворцами, возвышались неприступными крепостями. Да, людей мало, слишком мало, чтобы напасть на логово жрецов. Но у него не было другого выхода — вернее, он не знал и не искал его. Ждать Брата Великого Каймана?

Вчера Каменотес послал к нему нового гонца-лазутчика, хотя и не надеялся, что тот доберется до него раньше чем через месяц, а то и больше. Он снова вспомнил Быстрееоленя и с надеждой подумал, что Брат Великого Каймана уже, быть может, бежит со своими боевыми отрядами на город.

— Братья! — крикнул Каменотес. — Тропа ведет нас в логово Спящего Ягуара. Боевые отряды сынов Великого Каймана уже спешат туда! — Толпа колыхнулась и одобрительно загудела. — Быстрой тропой мы будем в городе через две ночи, но мы пойдем другой. Переплывем реку Священной обезьяны — Усумасинту. Воды ее бурливы и широки. Жрецы не ждут там нашего нападения. Сыны Великого Каймана идут через поля. Я не знаю, кто нападет первым, но тот, кто нападет вторым, ударит в спину проклятым жрецам…

Он думал вслух, излагая свою простую стратегию. Было видно, что люди одобряют планы нападения, что они верят своему вождю, радуются его хитрости, умению обмануть и победить ненавистных жрецов и бывалых воинов города Спящего Ягуара.

…— Мы нападем на каменоломни у Усумасинты и освободим наших братьев. Они пойдут вместе с нами. Мы станем сильнее. Мы будем свирепы, как ягуар, быстры, как падающий с неба орел, ловки, как обезьяны, мудры, как кайман… Спящий Ягуар не успеет проснуться, а мы уже вонзим в его сердце свои копья…

Последние слова утонули в криках толпы, радостно приветствовавшей наступивший рассвет. Лучи восходящего солнца осветили мощную фигуру Каменотеса, стоявшего высоко над толпой.

Каменотес разбил своих людей на три отряда и поставил во главе каждого из них тех, кто больше всего отличился, сражаясь в каменоломне и во время нападения на строительство. Восставшие не теряли даром времени: за ночь они успели не только изготовить себе оружие — пики, щиты, тяжелые дубинки и каменные топоры с деревянными рукоятками, но и покрыть тела боевой раскраской для устрашения врага. Теперь это были не рабы, а настоящие воины. Кой у кого на головах даже красовались шлемы-маски, снятые с убитых воинов и надсмотрщиков. При ярком солнечном свете войско восставших рабов уже не казалось Каменотесу столь малочисленным.

Вперед ушли разведчики, и боевые отряды тронулись в поход.

Каменоломню в крутой излучине реки Усумасинты отряды Каменотеса взяли без потерь. Хотя немногочисленные надсмотрщики и жрецы почти не сопротивлялись — до города Спящего Ягуара был всего один день пути, и поэтому каменоломню охраняло слишком мало людей, — их тут же перебили. Запасов еды и здесь оказалось немного, и Каменотес послал рабов с Усумасинты в лес за съедобными кореньями и дичью, а когда они вернулись, всю еду разделили поровну. Но из леса пришли не все: один раб исчез. «Скоро вернется», — говорили те, кто уходил с ним в лес. Но пропавший не вернулся ни с наступлением темноты, ни утром следующего дня. Это насторожило Каменотеса. Конечно, человек мог легко заблудиться в сельве и даже погибнуть — в диких зарослях его поджидало немало опасностей, — ну, а если он сбежал? Что, если страх перед всесильными жрецами заставил его предать своих товарищей по прошлым страданиям и тяжелой борьбе, ожидавшей рабов впереди? Кто ответит на этот вопрос? — думал Каменотес. До города день пути, значит, предатель вот-вот окажется у врагов и сразу же предупредит жрецов о восстании. Нужно торопиться, решил Каменотес и поднял свои отряды. Восставшие вышли на последнюю тропу великой войны.

Каменотес не ошибся в своих опасениях. Когда отряды проделали больше половины пути, отделявшего каменоломню от города, Каменотес увидел стремительно бежавшего ему навстречу разведчика — еще вчера в полдень он ушел к окраинам городских поселений, почти вплотную подступивших к зарослям сельвы. Не останавливаясь, чтобы не вызвать замешательства воинов, бежавших индейской цепочкой вслед за своим вождем, он знаком приказал разведчику следовать рядом и лишь слегка замедлил свой бег. Разведчик задыхался от усталости; он с трудом бросал отдельные слова:

— Отряд собран… Сам видел… Воинов много… Нас больше. — Каменотес бежал тем же размеренным шагом, не перебивая разведчика. — Беги быстрее… Скоро войдут в лес… Лучше встретить у большого поворота тропы… Беги быстрее, — разведчик сделал еще несколько шагов, закашлялся и в изнеможении упал прямо на кусты.

Маленькое тело разведчика билось в судорогах страшного кашля; он разрывал грудь, душил, сбивал дыхание, стискивал горло железной рукой. Воины, пробегавшие мимо, видели страдания своего товарища, но они не могли, не имели права остановиться. Они знали, что его ждет смерть: кровь хлынет горлом, и вместе с нею он будет выплевывать на мягкую пахучую траву куски легких, изъеденных каменной пылью, которой они дышали всю свою жизнь в каменоломнях. Они ежедневно видели эту смерть и успели привыкнуть к ней. И мимо умирающего разведчика все бежали и бежали братья и товарищи, люди, ради которых ему было не страшно умереть.

Между тем Каменотес принял решение: разведчик прав; нужно успеть добраться до поворота, чтобы там устроить засаду и напасть на воинов Спящего Ягуара. Живая цепочка связи с быстротою молнии передала приказ вождя.

…Отряд воинов города Спящего Ягуара двигался неторопливой рысцой. Спешить было незачем: боги приказали напасть на восставших рабов лишь на рассвете следующего дня. А раз так, то не стоило появляться вблизи каменоломни, пока солнце не спрячется за Черным деревом и ночной мрак не скроет приближение отряда карателей. Ведь рабы могли выставить дозоры, рассуждал про себя начальник отряда. Они обнаружат его воинов и предупредят своих. Другое дело обрушиться на это тупое стадо грязных скотов внезапно, с первыми стрелами солнечных лучей!

Старый воин был доволен, что именно ему поручили расправиться с теми, кто осмелился проявить непокорность, кто поднял руку на святую обитель всемогущих богов и их верных служителей — жрецов. Он знал, что восставшие уже успели осквернить строительство нового священного города, его храмы и дворцы, но великие боги жестоко покарают эту взбесившуюся нечисть, прежде чем она успеет напасть на священный город Спящего Ягуара. Жрецы удостоили его этой великой чести, хотя он и не был наконом. Они верили, что именно он, опытный, бывалый воин, сумеет быстро уничтожить восставших рабов. Там, в каменоломне, он перебьет их всех до единого, чтобы не запачкать их грязной кровью даже камни мостовых города Спящего Ягуара. Интересно, какие торжества и почести окажут победителю, когда его воины приведут на аркане вождя восставших?

Да, он был доволен всем и лишь немного сожалел, что ему не отдали раба, сбежавшего из лагеря восставших: раб мог бы пригодиться, так как хорошо знал каменоломню. Но жрецы обратились к богам, и великие боги позвали к себе человека, предупредившего об опасности жителей города Спящего Ягуара. «Не слишком ли велика такая честь для простого раба?» — подумал с сожалением начальник отряда.

Прошло немногим более часа, как воины города Спящего Ягуара вошли в сельву. Тропа шла сквозь непроходимые заросли, и поэтому можно было не опасаться внезапной атаки со стороны леса. Сзади остался город; он надежно охранял их с тыла. Ждать появления врага нужно было только оттуда, куда двигался отряд, но впереди, шагах в трехстах, шли разведчики, предусмотрительно посланные мудрым старым воином. Они успеют предупредить, если обнаружат что-либо подозрительное. Словом, начальник отряда был опытным бойцом и предусмотрел все, как того требовало военное искусство его народа. «Ведь не с неба же ждать нападения», — подумал он и взглянул на свисавшую над тропой ажурную крышу из толстых ветвей деревьев, сквозь которую едва проглядывал темно-синий небосвод.

Страх парализовал старого воина: размахивая растопыренными крыльями-когтями, прямо на него сверху летело чудовище!

Вопли ужаса и воинственные крики людей, прыгавших с высоких ветвей прямо на головы воинов отряда карателей, слились в единый могучий взрыв. В страхе притихли грозный лес и его свирепые обитатели, напуганные яростным гневом людей, сражавшихся за свою свободу!

Битва на тропе длилась недолго. Восставшие рабы — их было почти вдвое больше, чем воинов города Спящего Ягуара, — прямо на лету убивали врагов своим самодельным оружием. Многие были попросту раздавлены тяжестью падавших с деревьев человеческих тел. Другие погибли в рукопашной схватке, напоминавшей скорее драку, нежели сражение, так как восставшие предпочитали действовать голыми руками — они гораздо хуже владели оружием, чем опытные воины. На этот раз и среди людей Каменотеса также оказались потери, хотя и незначительные.

Каменотес приказал собрать оружие. Он не дал своим товарищам времени на отдых — нужно было застать врасплох город Спящего Ягуара. И вскоре по тропе среди зарослей сельвы снова бежала нескончаемая цепочка обнаженных бронзовых тел…

Нападение на город оказалось настолько внезапным, что отряды восставших почти беспрепятственно прошли до главной площади. И только здесь, среди огромных пирамид, храмов и дворцов, разгорелось настоящее сражение. Каждый дом, каждая платформа, каждая ступень пирамиды, построенные руками рабов в честь жестоких и несправедливых богов, теперь сражались против них.

Стража, воины и жрецы не сразу поняли, кто напал на священный город. Бывшие рабы, одетые в доспехи убитых ими воинов, вооруженные не только самодельными копьями, палицами и топорами, но и настоящим боевым оружием, производили впечатление хорошо вооруженного и организованного войска. Однако успешнее всего восставшие действовали длинными палками-крюками, ловко стаскивая ими воинов с высоких ступеней пирамид и платформ. Когда-то им самим доводилось участвовать в походах, поэтому бойцы Каменотеса быстро вспоминали приемы военного искусства, казалось, уже позабытые навсегда на каторжных строительных работах.

Особенно яростные бои шли на ступенях высоких пирамид. Каждая из них стоила многих жизней. Ряды сражавшихся, будто огромные волны, то взлетали вверх на несколько ступеней, то стремительно падали вниз. Постепенно восставшим все же удалось пробиться на широкие площадки — уступы пирамид и закрепиться на них.

Жрецы и стража бились насмерть; к тому же к ним все время подходила подмога: новые и новые силы вливались в их ряды. Страх заставил их забыть закон войны, требовавший не убивать врага, а брать его в плен, чтобы принести в жертву богам или продать в рабство. Паника и растерянность от внезапного нападения прошли. Они сражались с отчаянностью обреченных.

Теперь чаще приходилось отступать восставшим. Было похоже, что в битве произошел перелом и только чудо может спасти войско Каменотеса.

Сам Каменотес сражался на ступенях главной пирамиды. Они были высокими и очень узкими. К тому же каждый раз, когда могучий удар его палицы достигал цели, поверженный враг падал сверху прямо на него, и Каменотесу приходилось сбрасывать с себя безжизненное тело. Ему удалось подняться вверх ступеней на сорок — до храма оставалось почти столько же, — когда он заметил, что сражавшиеся против него воины и жрецы что-то задумали: сразу за первой линией стражников, защищавших пирамиду, собрался в кулак небольшой хорошо вооруженный отряд. В последних рядах виднелись огромные плюмажи головных уборов — Каменотес уже давно заприметил их. Такие плюмажи могли принадлежать только правителю и Верховному жрецу, а они-то и были нужны Каменотесу. Он прекрасно понимал, что стоит захватить в плен или просто убить халач виника, как сопротивление немедленно прекратится и город Спящего Ягуара окажется во власти восставших рабов. Только так можно выиграть сражение. Иначе все погибло. Надежды на Брата Великого Каймана не оправдались. Он не успел прийти на помощь восставшим.

Внезапно Каменотес догадался о замысле врага: сейчас воины отряда бросятся вниз, чтобы своими телами опрокинуть, свалить ряды наступающих, а потом, воспользовавшись общим замешательством, правитель и Верховный жрец вырвутся из окружения. Стремясь укрыться на пирамиде, они попались в ловушку, из которой теперь намеревались выбраться. Этого нельзя допустить!

Решение созрело мгновенно: как только отряд воинов и жрецов устремился вниз, Каменотес во всю силу своих легких скомандовал: «Ложись!»

Приказ был настолько неожиданным и таким невероятным по своему смыслу, что не только люди из отряда Каменотеса — они узнали голос своего вождя, — но и стражники, не раздумывая, бросились ниц на каменные ступени. Не ожидая подобного препятствия на своем пути, жрецы не смогли удержаться на ногах и один за другим падали на живые «ступени» пирамиды: гора барахтающихся тел медленно поползла вниз. И тогда живые «ступени» встали. Прямо перед ними без охраны и свиты стояли две одинокие беспомощные фигуры: правитель и Верховный жрец города Спящего Ягуара.

Ужас сковал их движения. Надменность сменилась животным страхом. С вершины пирамиды они видели не только бесславный конец отряда своих воинов и жрецов, попытавшихся спасти халач виника из смертельно опасного окружения, но и то, что было гораздо страшнее: бескрайний зелено-желтый ковер полей созревшего маиса, облегавший с запада городские строения, рассекали два стремительных потока, неотвратимо быстро приближавшихся к их священному городу.

Это спешили боевые отряды кочевников! Это был конец!

Каменотес бросился вверх. Казалось, он летел к вершине пирамиды. Восставшие заметили его, и радостный крик победы вырвался из сотен сердец. И словно эхо с полей, донесся вначале тихий, постепенно усиливавшийся вопль тысячеголосой орды, врывавшейся в логово Спящего Ягуара, так и не пробудившегося для защиты поклонявшихся ему жрецов…

Через несколько дней они покинули опустошенный и разоренный город. С последним отрядом уходил Великий вождь — Победитель Ягуара, как теперь звали Каменотеса. Он бежал мимо дымившихся каменных громад священных храмов и дворцов, еще совсем недавно наполнявших сердца людей леденящим страхом, мимо испепеленных огнем деревянных жилищ бедных и богатых горожан, среди разбросанных тут и там высоких стел и изваяний ненавистных правителей и их покровителей-богов. Он не думал о том, что многие из них высечены из камня его собственными руками; он радовался и наслаждался долгожданной свободой, добытой в жестоком кровопролитном сражении.

Внезапно сильный порыв ветра сдул облако черного дыма с крутого склона гигантской пирамиды Спящего Ягуара, и Каменотес увидел на самом краю ее вершины знакомую стройную фигуру высокого мужчины. «Великий Мастер!» — мелькнуло в голове Каменотеса, но дым спрятал вершину пирамиды от его острого взгляда. Каменотес уже было хотел остановиться, но ветер снова обнажил пирамиду: там, наверху, никто не стоял! «Показалось», — решил Каменотес и прибавил шагу.

Они ушли, оставив после себя смерть и разрушения. И никто больше не придет сюда поклоняться поверженным идолам еще недавно всемогущих богов, от имени которых правили на земле жестокие жрецы.

Разграбленные, вытоптанные тысячами босых ног поля маиса постепенно зарастут дикими травами, потом кустарником, наконец, на них поднимутся могучие деревья. Они скроют от любопытного взгляда человека величие и падение когда-то могущественного города-государства древних майя. Жестокая в своем необузданном плодородии природа доберется и до гигантских культовых сооружений. Семена растений, случайно упавшие на каменные плиты, выпустят тоненькие щупальца-корни. Пройдут столетия, и корни окрепнут, растения покроют зеленым покрывалом величественные громады, сложенные человеческой рукой. Камни обрастут кустами, и даже стройные деревья заберутся на крутые высокие холмы, которые когда-то были храмами, дворцами и пирамидами великих священных городов древних майя Классической эпохи.

Только визг обезьян да пение птиц будут нарушать могильное молчание развалин — немых свидетельниц потухших очагов одной из самых выдающихся цивилизаций, созданных человеком…

Мертвые города открывают свои тайны

Но что это? Какой-то непонятный звенящий звук нарушил привычную симфонию девственной сельвы. «Дзин!» — снова прозвучал он. И снова: «Дзин, дзин, дзин!..»

Пугливый красавец кетсаль вспорхнул с ветви высокого дерева и куда-то улетел. Вертлявое семейство обезьян сарагуат испуганно спряталось в шапке-копне гигантских листьев пальмы.

«Дзин, дзин, дзин!..» — все настойчивей звучит в сельве.

«Дзин, дзин, дзин!..» — звенит в ушах ее обитателей, и страх гонит их с насиженных мест.

«Дзин, дзин, дзин!..» — и живая стена лиан и кустов падает, а за ней появляется тот, кто осмелился нарушить вековой покой погребенных в сельве развалин.

Это человек!

Человек с трудом раздвинул толстые стволы лиан: прямо перед ним появился черный квадрат проема в каменной стене, сплошь заросшей буйной растительностью сельвы. Сдерживая волнение, он шагнул в проем. Лианы сомкнулись за ним. Теперь его окружали непроглядная тьма, холодная сырость и могильная тишина. Нервная дрожь охватила тело; тишина страхом вползала в сознание.

Нужно зажечь фонарь, но человек боялся увидеть что-то страшное. Луч на мгновение вспыхнул и сразу погас. Предчувствие не обмануло: на ступенях пирамиды валялись изуродованные, залитые кровью человеческие тела…

И тогда человек бросился назад, к проему, к товарищам, с которыми он проделал невероятно трудный и долгий путь, чтобы добраться сюда, в сердце сельвы Чиапаса.

— Они приносили в жертву людей!.. — бормотал он. — Они приносили их в жертву своим богам!..

Лишь через месяц ученые всего мира узнали о волнующем открытии: в непроходимых лесах мексиканского штата Чиапас обнаружен храм, внутренние помещения которого — три изолированные друг от друга камеры — сплошь расписаны великолепными фресками.

Храм с настенными росписями был не единственным строением вновь открытого религиозного центра. Как установили археологи при более поздних раскопках, к храму примыкало с десяток других культовых сооружений, составлявших с ним вместе единый архитектурный комплекс-ансамбль, типичный для священных городов древних майя Классического периода. Известный американский исследователь-майист С. Морли назвал его «Бонампак», что в переводе с майя означает «Стены с живописью». Прежнее название города пока установить не удалось, однако, по хорошо сохранившимся на стенах храма иероглифическим и цифровым знакам, образующим дату календаря майя, а также по стелам, имевшим свою самостоятельную датировку, был высчитан примерный год рождения как самого города, так и росписей: около 800 года новой эры.

Но ученые вскоре убедились, что город не достроили до конца: в силу неизвестных причин строительство Бонампака было внезапно прервано, хотя до его завершения оставалось не так уж много работ.

Место для города Бонампака и его планировка были удивительно удачно выбраны и разработаны древними зодчими. Он строился на берегу реки Лаканха, на ровной естественной площадке, окруженной с трех сторон высокой террасой. Террасу строители выровняли и на ней возвели основные сооружения города, в центре которых стоял храм с росписями.

Сравнительно скромные размеры Бонампака не позволяют ему претендовать на включение в число крупнейших центров древних майя, однако благодаря своим росписям он сыграл важнейшую роль в правильном понимании ряда основных проблем этой выдающейся цивилизации доиспанской Америки.

Росписи Бонампака дали недвусмысленные ответы на многие дотоле спорные вопросы из истории майя. Прежде всего они неопровержимо доказали, что Классический период отнюдь не был эпохой глубокого мира, в том числе социального, как утверждало большинство зарубежных ученых, стремившихся доказать, что война появляется на землях майя лишь с приходом воинственных тольтеков — одного из мексиканских племен — и наступлением в истории майя так называемой Тольтекской эпохи (X–XVI века).

Достаточно даже беглого знакомства с росписями Бонампака — читатели, несомненно, догадались, что наш предшествующий рассказ был попыткой реконструировать обстановку, в которой эти росписи могли появиться на свет, — чтобы понять абсолютную несостоятельность подобных утверждений.

Возьмем, к примеру, вопрос о войне. До открытия Бонампака не было прямых доказательств, которые неопровержимо свидетельствовали бы, что война как таковая имела место во взаимоотношениях между городами-государствами майя Классической эпохи. Более того, сохранились «показания» очевидцев испанской конкисты, в том числе самого авторитетного из них — священника Бартоломе де лас Касаса, которые со всей настойчивостью утверждали, что древние майя не знали войны и среди них царили «мир и согласие» (Бартоломе де лас Касас всю свою долгую жизнь посвятил бескомпромиссной и самоотверженной борьбе за права индейцев, бессмысленное уничтожение которых происходило у него на глазах. Он вполне сознательно допускал известную идеализацию истории народа, стремясь вызвать к нему доброжелательное отношение монарха Испании и других влиятельных лиц королевского двора.).

Вполне естественно, что ученым следовало обратиться к косвенным доказательствам, но они потому и являются косвенными, что в принципе оспоримы и при желании, известной доле фантазии и риторического искусства могут быть одинаково истолкованы как за, так и против доказуемого.

Основываясь на этом, идеализаторы истории майя довольно успешно защищали свою концепцию. Разве можно утверждать, говорили они, что крутые высокие склоны пирамид, увенчанные храмами и дворцами, ритуальное значение которых абсолютно очевидно, строились с таким расчетом, чтобы одновременно служить для обороны от вражеских нападений?

Правда, среди «аргументов» идеализаторов попадались и такие, что вызывали откровенную улыбку. На знаменитом барельефе из Храма солнца (Паленке), по праву относящемся к наиболее выдающимся образцам искусства майя, жрец, совершающий какой-то важный обряд, стоит на живом «пьедестале» — коленопреклоненном человеке в богатых украшениях. Логичнее всего предположить, что жрец-победитель стоит на спине пленного вождя (либо иной знатной персоны). Однако поскольку среди майя царили «мир и согласие», как утверждают идеализаторы их истории, подобному объяснению не может быть места, и тогда остается только предположить, что «знатная персона» — простолюдины не носили таких богатых украшений — добровольно приняла на себя нелегкую, а главное, крайне унизительную роль «пьедестала».

Но росписи Бонампака избавляют от столь невероятных, а точнее, просто нелепых предположений. Нет, мир и согласие не царили на землях майя! Среди многочисленных племенных образований этого древнего народа, находившихся к тому же на разных стадиях общественного развития, шла жестокая кровопролитная война, свойственная классовому рабовладельческому обществу, процесс становления которого относится именно к классическому периоду истории древних майя.

Росписи, как и весь архитектурный ансамбль Бонампака, посвящены войне! Следовательно, война в жизни создателей этого священного города играла уже не случайную, а ведущую роль, коль скоро в ее честь, ради прославления военной победы возводятся многочисленные храмы и дворцы, целый священный город.

Хотел того художник, покрывший стены храма удивительными рисунками, или не хотел, но изображенные им сцены с неопровержимой достоверностью раскрывают классовый характер общества, к которому он сам принадлежал и которое обслуживал своим изумительным искусством. Двухъярусное расположение изображаемых событий — религиозный обряд, предшествующий началу военного похода, сражение и пленение врагов, торжество победы — точно соответствует невидимым ступеням социальной лестницы. Каждый представитель своего класса, вне зависимости от того, чем он занят на картине, неукоснительно располагается на ступени-ярусе, соответствующей его социальному положению и рангу. Здесь все предельно ясно и четко. Верхний ярус — верхняя ступень социальной лестницы — отведен знати и жречеству, причем правитель — халач виник — всегда в центре и чуть повыше своих «придворных». Проследить это крайне легко не только благодаря внешнему виду и форме одеяний, классовый характер которых не смог пока еще скрыть ни один художник мира, но и потому, что каждый из высокопоставленных персонажей выписан предельно индивидуально, то есть портретно, хотя всегда только в профиль. Поэтому не составляет никакого труда обнаружить то или иное лицо (в буквальном смысле слова) среди действующих персонажей каждой из изображенных сцен, будь то бытовые картины, например подготовка халач виника во внутренних покоях «дворца» к торжественному обряду проводов войска, или полная движения и динамики сцена сражения во вражеском селении.

На нижнем ярусе художник изобразил народ; здесь разместились воины, «горожане», музыканты, танцоры и другие простолюдины. Они тоже непосредственные участники событий, запечатленных на стенах храма. На росписях Бонампака мы видим, однако, не пассивное, физическое присутствие «толпы» или «народа», а его активное участие и эмоциональное согласие со всем происходящим. Благодаря этому совершенно отчетливо ощущается стремление художника передать духовную близость, объединяющую верхнюю и нижнюю ступени социальной лестницы, которую он сам открыл для нас. Что это, противоречие? Вряд ли. Скорее всего гениальный создатель Бонампака верил в то, что хотел изобразить, но его огромный талант не позволил утаить жестокую правду жизни. Это тем более замечательно, что росписи Бонампака создавались «придворным» мастером и должны были не только увековечить военную победу халач виника, но и утвердить незыблемую окончательность освященных богами порядков на земле, всякое выступление против которых грозило небесной карой и жестокими страданиями и мучениями.

В росписях есть еще одна категория людей, общественное положение которых также легко угадывается; то рабы-прислужники и пленные враги. Первые из них своей полной безучастностью даже к наивысшим эмоциональным «взрывам» как бы духовно отстранены художником от происходящих событий. Это не действующие персонажи, а скорее предметы естественной необходимости, без которых и дом не дом и царь не царь. К пленным рабам, наоборот, интерес значителен, но обращение с ними не оставляет сомнений в том, что их ожидает в дальнейшем: жертвенный камень или рабство. В этом и устрашение на будущее и социальный смысл изображенного конфликта.

По-видимому, основной причиной войны ко времени создания росписей была уже не борьба из-за земель или охотничьих угодий (проблема источников воды в Бонампаке не могла существовать, так как город стоит на берегу реки Лаканха, впадающей в многоводную Усумасинту); война служила источником добывания рабов, быстрого обогащения, ибо раба можно было выгодно продать или заставить работать на себя фактически без каких-либо затрат.

Однако и этим не ограничиваются достоверные сведения о древних майя, которые подарил современному миру Бонампак. Теперь уже никто не станет отрицать, что древние майя практиковали, и в довольно широком масштабе, жестокий обряд человеческих жертвоприношений. Из росписей мы также узнаем о быте майя, их одежде, вооружении, манере вести войну; знакомимся с некоторыми из обычаев и обрядов. Мы, наконец, можем почти безошибочно сказать, что форма правления стала наследственной (появление в рисунках юного «наследника»), хотя и не знаем, была ли верховная власть светской или духовной.

Бонампак заполнил огромный пробел и в наших знаниях об искусстве древних майя, и, если раньше мир восхищался их архитектурой, скульптурой и керамикой, теперь стало возможным по достоинству оценить, каких совершенств могла достичь в Классический период настенная живопись. Но росписи Бонампака, к сожалению, пока что явление исключительное. Во всяком случае, среди огромного множества малых и больших священных городов майя не обнаружено других произведений настенной живописи, которые по своему мастерству приближались бы к ним. Именно поэтому многие исследователи справедливо считают, что их создатель был гениальным, неповторимым художником. Правда, есть немало оснований предполагать, что в дальнейшем могут быть найдены и другие росписи, совпадающие по времени с росписями Бонампака, и только тогда путем сравнения станет возможным окончательно оценить мастерство бонампакского художника. Сейчас установлено, что работал он в храме не один. По-видимому, им самим был выполнен главный контурный рисунок (черной краской), а раскраской занимались его помощники и, очевидно, он сам. Работа в коллективе представляется обязательной, если росписи в Бонампаке велись по сырой штукатурке (фрески), к чему склоняется большинство исследователей, а также из-за размеров записанных стен (длина храма 16,5 метра; ширина — 4; высота — 7 метров).

Но в Бонампаке мы сталкиваемся еще с одним интересным явлением, также опровергающим псевдоисторическую концепцию идеализаторов: одна из камер храма (последняя, если идти по ходу повествования картин) оказалась незаконченной.

Может быть, случайно погиб гениальный художник и труд его оказался незавершенным? Но тогда почему помощники не окончили работу своего учителя, тем более что черные линии рисунка и в этой камере нанесены той же твердой рукой? Им ведь оставалось заполнить красками лишь сравнительно небольшие участки стены; они хорошо владели этим искусством, но почему-то не сделали этого.

Почему не достроены и другие сооружения Бонампака? Почему некоторые из стел с изображениями важных персон (правитель? Верховный жрец?) умышленно повреждены человеческой рукой? Создается впечатление, что тот, кто сделал это, хорошо знал, кого (и наверняка за что) нужно «бить».

Точно такие же повреждения были обнаружены и в Яшчилане — крупном религиозном центре, расположенном рядом с Бонампаком, причем характер культовых сооружений обоих городов настолько близок, что невольно напрашивается мысль о самом прямом родстве этих центров.

Да и не только Яшчилан и Бонампак, а фактически все или почти все священные города Классического периода несут на себе следы насильственных разрушений. О чем могут говорить разбитые «физиономии» скульптур, барельефов, стел? Почему, наконец, одна из стел самого крупного и самого древнего из священных городов майя, Тик’аля, оказалась закопана в землю… вверх ногами? Кто и зачем совершил столь очевидную неразумность? А может быть, это вовсе и не свидетельство проявления человеческой глупости, а нечто совсем другое, например месть? И не связано ли все это с загадочным явлением Классического периода, когда один за другим погибали священные города майя, навсегда покинутые своими обитателями?..

Заканчивая рассказ о Бонампаке, остается лишь добавить, что город «Стен с живописью» был случайно открыт лишь в 1946 году американским фотографом-профессионалом Карлосом Фрейем, вскоре трагически погибшим в водах реки Лаканха.